Он неподвижно лежит на ледяном, усеянном бетонной крошкой полу. Его мелко колотит. Виновны ли в этом сырость и холод или это страх заполз за ворот - не разобрать. Может быть все вместе, а может быть так проявляются последствия двух ударов электрошокером, кто ж теперь скажет наверняка?

Мысли туго ворочаются в почти пустой, дезориентированной голове. Может, конечно, и был какой-то смысл попытаться собраться и успокоиться, но вот как-то не получалось. Пока он сюда ехал мозг так и не выдал однозначного ответа на вопрос: "Какого хуя?".

Затекли до онемения перетянутые за спиной руки. Эти ублюдки точно знали, что у него за способность - будь это хлороформ или еще какая дрянь, то он успел бы выскользнуть, смог бы просочиться сквозь пальцы. Но нет, сработали четко и даже ноги перевязали, зная, что только лишь связанные руки не помешали бы ему уйти.

Он думал, что все идет как надо, что внедрение успешно состоялось. Пускай сейчас эти придурки замолкают, прерывая карточную игру, когда он заходит на точку. Пусть они провожают его недоверчивыми взглядами, когда он забирает вес. Следят за ним, морозят, отвечают на вопросы сухо, а то и вовсе не отвечают. Но он знает - пройдут недели, может месяцы, но они к нему привыкнут. Однажды, он придёт, а ему крикнут из соседней комнаты мол "О, это ты, возьми сам, мы тут с парнями заняты". Однажды, недоверчивые взгляды сменят убогие шуточки и безобидные тычки. Кто-то, возможно, даже проникнется к нему и начнёт доверять что-то личное и сокровенное. Ну как у таких ребят принято - какую телку бы выебал, а на какой бы хотел жениться. Или вот за тачку начнут втирать какая красивее и лучше. Может быть, однажды, кто-то совсем уж расчувствуется и решит, что Финист отличный парень для того чтобы вывернуть перед ним наизнанку душу о том, как же погано живётся.

Вот тогда и начнётся его охота. Он будет собирать эти истории. Будет запоминать их, будет ловить мельчайшие детали и даже то, что не было сказано, пропущено намеренно, потому что именно там зачастую и кроется то, что ему нужно - ключик, открывающий двери ко всему тайному. Размеры поставок, суммы сделок, места, клички, имена, даты и даже сколько стволов возьмут на дело - всё это он бережно принесёт на своём соколином хвостике к порогу Хранителей.

Он не думает о том хорошо это или плохо. Правильно ли он поступает и ради чего это всё. Ему это просто нравится, как кому-то нравится петь, а кому-то сидеть в офисе, следя за графиками акций. Ему просто нравится сам процесс, чувство опасности и скрытая власть над ними. То что они сидят рядом, ничего не подозревая, и обсуждают очередную попсовую певичку, когда он, в этот момент, внимательно вслушивается и всматривается, ожидая что кто-то выдаст новую детальку пазла. Он снова хищник. Выслеживает, ждет и бросается в подходящий момент на свою, ничего не подозревающую, жертву, так и оставаясь в слепой зоне, никем не замеченный и не раскрытый. Вынуждая их гадать, откуда и кем был нанесён удар.

Да, никаких похвал и наград. И даже жертву он хватает не своими когтями. Но он-то знает какую роль сыграл, он-то знает, что без него может и не вышло бы ничего. Ему этого хватает. Кто-то может скажет, что какая ж он падаль, раз работает и на тех и на этих. Тот, кто без зазрения совести предаёт чужое доверие, тот кто не хочет принимать сторону, оставаясь сидеть на двух стульях. Нет ему места ни среди чужих, ни среди своих. Да и по сути нет для него ни своих, ни чужих - он сам по себе. Для Хранителей он тоже не больше чем полезный преступник, выслуживающийся в обмен на свободу. Но ему все равно. Он чувствует себя живым и сильным, почти таким, каким был когда-то. И этого достаточно.

Сейчас, правда, когда носок чужого ботинка поворачивает его безвольную голову, он себя сильным совсем не ощущает. Не дергается - тело все еще оглушенное, непослушное.
Смотрит в довольное, прямо таки светящееся удовольствием, лицо мужчины со стальными глазами и чувствует как бегут по спине мурашки. Смысл слов незнакомца ускользает, ясно только, что личико приглянулось. Только вот хорошо ли это для него?

"Бля, везет же мне на рыжих"

Мысль не полезная, но какая есть. Деваться все равно некуда, ему только что и остается прикинуться веткой, глупой птичкой, обычным курьером, которого по какой-то нелепой ошибке притащили сюда непонятно за что. Ведь он ничего не знает, ведь он просто делает что ему скажут...

Но правда такова, что он попал в руки к настоящему палачу. Он видел таких, встречал в узких коридорах преступных нор, но никогда еще не имел дело лично, тет-а-тет так сказать. Он знал, что такие любители строгих черных костюмчиков самые отбитые твари, получающие от своей работы максимум удовольствия. Даром что человек, человеком тут и не пахнет. Таких посылают что бы что-то узнать. Или чтобы наказать с особым пристрастием.

Палец скользит по губе почти нежно и это было бы даже сексуально, будь они любовниками, но сейчас Финисту хочется оттолкнуть наглую руку, утереться и убежать. Да где уж...

Череда пинков отнимает воздух и несколько тихих стонов. Боль врезается в него вместе с носком ботинка и расползается от живота, впиваясь в мозг, подавая сигналы телу, что оно в опасности. Да только хули толку - он и так знает что дело дрянь. Сокол подтягивает коленки к груди, в наивной, но невольной попытке защититься. Открывает и закрывает рот, тщетно пытаясь втянуть кислород. Мычит и рвано вздыхает, когда за волосы тянут с силой. Смотрит в равнодушные, холодные глаза:

- Дядь, я не понимаю чего ты хочешь... Это какая-то ошибка, - хрипит, почти скулит жалобно, всем видом давая понять, что чтобы там ни было - он совсем-совсем не при чем.

И глаза его - самые чистые, самые честные. Жаль, что эту игру никто не оценит. Если бы с ним хотели говорить и если бы его хотели слушать, то разговор бы шел в другом месте и в другом духе.

Отредактировано Finist (30.06.2025 15:49:31)

Он по взгляду понимает - мужик в нём разочарован. Не поверил ему, конечно, ни-ху-я. Но он, судя по всему, не расстроился - должно быть, никуда не спешит.

Дрожь всё не унимается, а вот мозг немного взбодрился. Боль отлично мобилизует организм, есть у неё такое полезное свойство. А Финисту как раз сейчас надо подумать. Ему надо очень хорошо подумать над каждым словом, что выпорхнет сегодня из его рта. А в том, что рыжий спросит его снова он нисколько не сомневается - иначе зачем всё это рандеву? Не похоже на свиданку. Если, конечно, у мужчины не припрятан в углу склада засервированный столик с белоснежной скатертью и зажжёнными свечами.

Не, его будут пытать. В этом он нисколько не сомневается - ребятки с мрачными рожами не любят тратить время зря и не стали бы тратить его на какого-то курьера, если бы у них не было чёткого подозрения. Фактов у них нет - если бы были, то тоже не стали бы тратить время на вопросы. Значит - у них что-то есть, значит - они где-то порылись и вытащили на свет какой-то компромат, но сами вот не уверены. Решили поступить как взрослые и спросить прямо.

Знать бы только что именно они нашли...

Но Финисту некогда перебирать в голове все свои косяки - рыжий, наверное, всё-таки обиделся.

Сокол вскрикивает. Из глаз непроизвольно брызгают слезы. Нестерпимая, острая боль иглами пронзает голову. Мелкие камушки и осколки стекла царапают кожу перетянутых за спиной рук, впиваются даже сквозь слои одежды. Он позорно скулит и хнычет. Перебирает ступнями, силясь снизить натяжение, но это не особо помогает. Они вроде не так далеко ушли, но Финист сполна успел насладиться прогулкой.

Ледяные капли разбиваются о голову. Вода попадает в глаза, стекает, соединившись со слезами, по лицу и шее, за ворот, пропитывая влагой ткань, вызывая сонмы мурашек. А ведь он только-только согрелся благодаря их небольшому променаду.

Финист храбрится как может. Нельзя сейчас терять бодрость духа. Да, ему очень страшно, даже страшнее, чем когда его избивали на кладбище, но все же не так страшно, как когда вбивали гвозди в крышку его гроба. Он с этим справится. Они ничего не знают - ему нужно только терпеть и убедительно играть. Он переживет это всё даже в компании истеричной дамы - боли.

Правда же?

А какие еще варианты? Вариантов больше нет - никто не знает что он здесь, никто не придёт ему на помощь. А если он вдруг решит исповедаться перед этим мужиком в том, что работает на Хранителей... Нет, не известно где его запрут и чему подвергнут - Сокол уже слишком хорошо знает, что всегда может быть ещё хуже. Так что единственная возможность выбраться отсюда хоть сколько-нибудь целым - очень убедительно пиздеть.

Онемевшие руки и ноги, боль, растекающаяся от центра живота, измученная голова - все это потихоньку сливается в одну мелодию. Наверняка, ноты будут добавляться и добавляться - рыжий, судя по всему, умеет управлять этим оркестром. С педантичностью сноба из филармонии, будет извлекать звуки постепенно, один за одним. Типа такой охуевший, невероятно талантливый дирижёр. Музыка страданий будет набирать обороты, становиться насыщеннее и глубже, пока не собьётся, не сломается ритм, пока всего не станет так много, что в конце концов, всё превратится в какофонию, грязную, никому не понятную муть.

Вообще обидно, что его к такому особо не готовили. Все его знания о работе информатора он из фильмов взял. Ну а как ему ещё учиться? Хранители никакой методички не выдали, на курсы агентов под прикрытием не записали. Инструкции у них вообще обычно очень скупые - на мол микрофон, прицепи к одежде и пиздуй. Вот и все инструкции.

Хотя после прошлого раза могли бы и совет какой дать...

Рыжий решил поделиться с ним своими соображениями. Это даже хорошо, ведь он пока может просто послушать, а если повезет, то и узнать за какой такой конкретно грех он тут находится и от чего ему предстоит старательно отмазываться.

На "маленького пидораса" он не обижается. А вот в целом весь рассказ заставляет внутренне напрячься еще сильнее. Однако, подробностей нет, отмазываться пока не от чего. Значит тактика все та же - плакать, молить и всё-всё отрицать. Ну и раз его палач хочет историю, то будет ему история и даже правдивая.

– Я не понимаю... Я ничего... - о лицо разбивается очередная капля и он жмурится от попавшей в глаза воды. - Если это из-за пропавшего веса, то клянусь, это не я... - и это правда, к пропавшей пыли он не имеет никакого отношения. Они и не досчитались-то всего нескольких грамм, но куда те могли деться так и осталось загадкой. Хуйня, конечно, а не история, но так хотя бы он не выдаст, что понимает о чем конкретно говорит рыжий. - В тот день много кто на точку заходил, почему вы меня подозреваете... - голос почти истеричный, обиженный, а слезы на глаза сами собой наворачиваются.

Ну, это было ожидаемо. История у него хуевая, а лучше ничего и не придумывается. Думать-то надо быстро, но попробуй собери из роящегося хаоса мыслишек-оборванцев что-то дельное. Из-за пристального внимания стальных глаз кажется, что мужик уже как вор-домушник в голову к нему залез и шарится там в поисках ответов, нагло раскидывая все что не интересует, учиняя полный бардак. Это конечно бред - не может, он же чертов человек и вообще нихуя в магию не умеет. Хотя как следует измучить, буквально залезть под кожу, снимая ее кусочками, сунуть руки в распоротый живот (или что там еще может придумать больной садистический мозг?) - это может. Для того чтобы быть жестоким чудищем не обязательно являться сказкой.

Его сносит пинком - он даже не успевает внутренне подготовиться. Хотя тут готовься - не готовься, а толку ноль. Даже смешно от того как крепко они его связали. Будто он мускулистый буйвол, способный руками гнуть железо, а не маленькая птичка с полыми косточками, лишенная когтей. Он сейчас беспомощнее птенца выпавшего из гнезда: ни прикрыться руками, ни убежать, только рот свободен, да и то - мамка не придет на жалобный писк.

Удар безжалостный, полный обиды и разочарования, пришедшийся куда-то в район уха сотрясает все то немногое, что успело собраться в какую-никакую, а историю. Темнеет в глазах и все кружится как на ебаной карусели, смазывается в серую муть - будто пошла рябь по уличной луже от брошенного в нее камня. И боль, ну конечно боль, впивается в висок и пульсирует, отдавая в глаз и вглубь мозга, который уже верещит: "Осторожно! Критические повреждения!" Да нет, головушка, что уж тут критичного, ты можешь выдержать больше и тебе придется. А ведь было бы так здорово, потерять сознание...

Он снова лежит и они все там же с чего и начали. Только вот он уже чуть менее свежий. Вяло стонет, мычит, по щеке стекает слюна - ой как неловко. Мучитель дал передышку, но Финисту очень важно знать чем же таким тот занимается, что готовит для его маленькой хрупкой тушки? Неизвестность пугает, хотя знать что будет тоже не хочется. Но он все же выискивает глазами размытую черно-белую фигуру с ярким акцентом волос. Тот отошел и с чем-то возится спиной к нему. До Сокола долго доходит, но когда доходит - холод бежит по позвоночнику, а мутить начинает еще сильнее.

"Да ну блять..."

Его выебут. Выебут и даже не спросят. Че-то этот урод говорил уже про его личико, но он тогда пытался собрать себя обратно в подобие мыслящего существа и проморгал суть комплимента. Перспектива держать во рту грязный хер этого уебка нисколько не вдохновляет. Ему как-то удавалось до сих пор избегать изнасилования. Вот принуждения были, но там все же другое... А вот так откровенно и бессовестно его еще не брали.

"Только сунься мудила и можешь попрощаться с хуем"

Финиста снова трясет, но уже не только от холода и боли, но и от затаенной злобы, что начинает просачиваться наружу - вытекает по капле желчный яд. Тяжело, блять, очень тяжело. Как же это его заебало. Как же его заебало, что каждый гнилой придурок, что хоть немного сильнее его, считает его мальчиком для битья или утех. Как же его заебло, что все они тянут свои жадные ручонки, смеются над ним, унижают. Он живет в этом мире плевков, тычков и подзатыльников и все это совсем не похоже на сказку. Не полет, а...

Мужик идет к нему и Сокол испуганно сжимается. Зашевелились, забегали мыслишки в бесплодных попытках избежать страшной участи, но он вдруг замечает, что член наружу не торчит и все вообще упаковано, как и было до этого.

"Что, блять, дружочек не встал?" - проглоченный злорадный смешок.

Это хорошо, очень хорошо - ему вот совсем не любопытно каков на вкус член рыжего уебка. А остальное он как-нибудь перетерпит.

От руки хочется увернуться - ему и простое прикосновение от этого мужика дается с трудом. Мерзко. Будто рука его касающаяся измазана в говне. И откуда в нем такая брезгливость? Но сердцу не прикажешь - не мил ему рыжий палач.

Он дергается, когда видит нож - ну, понеслась коза по ипподрому. Мудила своими силами уже не справляется, однако. Это даже немного смешно - такой большой и страшный, а без ножичка не может. Финист видел в передачах про серийных убийц - ножами маньяки компенсируют свою эректильную дисфункцию.

Злоба и гнев придают сил - пусть он не может бороться, но он уже решил, что нихуя этой истеричной обиженке не расскажет. Пусть тот хоть по кусочкам его разберет - до пизды, он будет держаться. Ибо нехуй обижать слабых.

Но тот пока только пилит стягивающий скотч. Получается правда плохо - криворукий какой-то, ну кто ж так режет? Ослабленный скотч открывает доступ к большему объему кислорода. Финист жадно глотает сырой воздух, набирая полную грудь, испытывая короткое облегчение. Случайные раны от ножа щиплет и саднит, но ему ли бояться такой мелочи? Он проходил через подобное тысячи раз и задолго до рождения рыжего мудилы. Еще из хорошего - давление пут на руки тоже чуть-чуть ослабло и он ощутил как застоявшаяся кровь начала движение по онемевшим, ставшим почти чужими, конечностям.

Но это, разумеется, не повод для радости. Тем более, что у него снова отбирают дыхание и оставляют даже меньше, чем было. Мужик весит целую тонну, а может и больше и Финист чувствует как хрустят тонкие косточки ребер, явно не выдерживая такой крупой ноши. Но вопреки всему, пока держатся не ломаясь, а лишь прогибаясь и прижимаясь теснее к сердцу и легким.

Финист задыхается, пытается схватить воздух губами, вцепиться в него зубами, бесполезно открывая и закрывая рот. Ему очень страшно, но он себя успокаивает - это все еще не два метра земли над ним, а только-лишь человек, который рано или поздно наиграется.

Но нож, не ведающий ничего о том кто прав, а кто виноват, не ведающий даже какому уроду служит, уже занесен. Финист не успевает даже шелохнуться, только лишь моргнуть - сталь проносится серебристой искоркой, распарывая веко, впиваясь в глазницу.

Мгновение абсолютной тишины, будто даже дождь охуел от развернувшейся драмы и перестал отбивать рваный ритм по крыше. Все замерло: нож в глазу, силящаяся вздыматься грудь, мысли в многострадальной голове. А потом... А потом - раздирающий горло крик, птичий отчаянный клекот, стекающий в вой и скулеж. Он мечется, дергается, елозит под придавившим его телом, но то лишь копошение червя, под безжалостной подошвой любопытного ребенка - ни двинуться, ни вздохнуть, ни уж тем более достать, приводящий в ужас клинок.

Интенсивная, пульсирующая, острая и невыносимая боль, которую никак не заглушить, от которой не убежать и не спрятаться, впивается в само существо, разъедая и стирая все, что было "до". Неприкрытая, голая, лишающая рассудка - истеричная сука, требующая внимания только к себе.

Но есть еще тот, кто ее причинил - уебок, выродок отнявший его прекрасный золотой глаз. Финист усилием воли сосредотачивается на ненависти к нему, чувствуя выброс жара в груди, чувствуя, как вырывается наружу подавляемый годами проклятый гнев - перегнившее зло от многочисленных обид. Не стихающая ни на мгновение боль - лишь масло пролитое в костер.

Стихает вой. Только тихий скулеж и мычания, но и те он пытается задавить, кусая губы, забирая и запечатывая внутри все, что может стать музыкой для его палача. Хуй ему. Хуй, хуй, хуй. Соколу надоело быть вечной жертвой. Хватит... Надоело...

Заебало.

- Зае... - слабый, тихий голос, обрывается на середине слова. Нет, так не пойдет, пусть сука слышит его как следует. - За-е-ба-ло, - говорит громче и вдруг растекается широкой, злой, безумной улыбкой. Находит целым глазом лицо рыжего и впивается в него как в добычу - яростно и цепко. - Ты, уебок, даже не представляешь... - горло дерет сухостью, дыхания не хватает, но он старательно проталкивает слова сквозь сжатые зубы, даже честно старается правильно все выговаривать на ебучем чужеродном языке. - Да и откуда... такому долбоебу... это знать, - хриплый смешок. - Целители из Центра... будут восстанавливать глаз... целую вечность...

Он знает, что ему придется расплатиться за это. Он точно об этом пожалеет. Но сейчас ему все равно - они кормили его дерьмом так долго, так пусть не удивляются, что сейчас его выворачивает наизнанку.

Сокол, блять, птица гордая и он больше не может делать вид, что это не так.

Он был способен выдержать ярость дракона. Он смог пережить сырой, затхлый холод и тьму могилы. Он смог залезть в самые мрачные трещины этого города и обжиться там среди всякой мрази. Он мог вытерпеть многое - от тычков и оскорблений до побоев и даже почти настоящей смерти.

Но он не может уместить в себе того безумия и той злобы, что выливает на него этот рыжий ублюдок.

Едва затухающая боль - но вот клинок проворачивается в глазнице и Финист захлебывается хрипом. Удивительное дело - издеваются только над головой, но кажется будто через все тело протянули тонкий крюк, намотали на него пучок нервов и тянут, вынуждая корчиться в муках. Пальцы скребут по бетонному полу сжимаясь и разжимаясь, пытаясь уцепиться, пытаясь ухватиться хоть за что-то - невольные движения, попытка сбежать, уйти, облегчить хоть как-то случившийся ад. Мелкая крошка забивается под ногти, раня тонкую, беззащитную кожу под пластиной. Но он этого не чувствует - эти незначительные ранки не способны отвлечь от боли настоящей, всепоглощающей, пожирающей его самого и все его мысли.

Хотя мыслей вообще-то и нет. Только ужас - тело бьётся в агонии, совершенно уверенное в том, что его убивают. Мышцы сжимаются и разжимаются, трясется в конвульсиях обезумевшая плоть.

Застрявшая в силках птица.

Дичь. Дичь. Дичь.

Он кричит, хрипит какие-то ругательства, ослепленный болью, не помнящий себя, забывший мир, сузившийся до маленького кусочка - вывороченной глазницы. 

Проходит вечность, прежде чем нож покидает его. Соколу некогда было следить за своим палачом - он отвлекся на старую токсичную подругу, чьи новые грани ему довелось сегодня познать. Короткая передышка дает возможность втянуть жадно воздух и сморгнуть наплывшие слезы с правого глаза, но это не приносит ни капли облегчения, только сожаления о том, что он все еще может дышать и чувствовать.

Вспыхивает с новой силой безудержная ярость - извращенная тварь дрочит прямо перед его лицом. Смотрит так жадно и кажется даже будто вот-вот потечет слюна. Мерзкое, отвратительное, лишенное божественной искры, создание тьмы.

- Про... клят... Будь... Проклят... Ты... - слова едва ли слышно, но он все равно и не смог бы договорить.

Финисту бы в голову такое не могло прийти, но пришло - одновременно с членом уебка. Но он не способен это осознать - вновь боль отнимает все.

Вот только на его беду прорываются в мозг обрывистые куски отвратительной реальности - чавкающий звук плоти, кроваво-мускусная вонь и ускоряющиеся толчки, увеличивающие интенсивность страданий.

О Господь! Смилуйся! Покарай эту тварь и избавь от страданий! О Господь, не позволь такому чудовищу и дальше бродить по земле! Пусть он...

"Сдохнет! Сдохнет! Сдохнет!"

Сокол впервые способен подумать о недопустимом, представить немыслимое - пожелать смерти человеку. Сценарий сломан - он может убить защищая себя... Но не дотянуться, не впиться пальцами в лицо рыжей мрази, не вывернуть его наизнанку, не задушить, не вырвать сердце...

Ни-че-го.

Все что у него есть - боль и унижение.

И Бог тоже не спешит покарать ублюдка. Или хотя бы, подарить покой его телу, лишив сознания.

Поднимается из недр желудка едкий желчный сок, а больше там ничего и нет - Сокол не успел подкрепиться. Подкатывает к горлу, но не может выйти наружу и Финист давится собственной желчью, кашляет, захлебываясь.

И нет конца и края этой пытке. Нет надежды на чудо. Весь мир оставил Финиста наедине с чудовищем, чья тьма втекала прямо в голову вместе с гнилым семенем.

Отредактировано Finist (01.08.2025 15:58:40)

Сознание все же уносится далеко-далеко, потерявшее всякую волю и смысл. Блаженная тьма опускает его в забытье, но для него лишь на мгновение. Боль возвращает его, чтобы вытянуть, выжать последние силы из измученного тела.

Кажется он больше не способен даже на стон или хоть на единую связную мысль - голова объята адским пламенем, кипят и шипят вытраханные ошметки мозгов. Надорвавшееся сердце притихает и сжимается уж как-то совсем обреченно.

Но проклятое тело всё борется, старается бегло залатать зияющую, сочащуюся кровью, глазной жидкостью и спермой ублюдка, дыру. Не даёт отключиться надолго, шепчет - так надо, ты всё ещё в опасности, нельзя спать, а то погибнешь. Глупое тело не знает, что не он не может умереть, а потому пыжится, силится сделать всё возможное, чтобы продлить жалкое беспомощное существование. Даже при том, что владелец вовсе такого существования не желает.

Ох, наивное тело, сколько удовольствий ты знаешь и сколько боли. Как... Как умещается в тебе всё это? Как ты не видишь, глупая туша, что смысла поддерживать жизнь больше нет? Отравленное ядом богомерзкой твари ты не должно больше хотеть чего-либо, не можешь ты цепляться за жалкие крохи секунд и минут, чтобы сделать ещё один вдох. Ты, слабый комок мяса и нервов, должен сдаться, пристыженный своей никчемностью. Прекрати упрямо держаться за край. Отпусти вольную душу.

Умоляю. Отпусти.

Но сознание теплится, сверкает, блестит на дне уцелевшего глаза. Что-то, что способно хоть как-то мыслить, ещё здесь, мечется внутри, запертое в агонии.

Он осознает, что с ним что-то делают и делают хуже, но не может понять что. Все сливается в мутную кашу и там уже не разобрать где и как болит - будто он весь одна сплошная рана. Дергаются, натягиваются ниточки нервов, визжащие в истерике, уверяющие, что они так больше не могут, что так, блять, нельзя.

Отпущенный из пут, он не чувствует облегчения - сил нет даже чтобы пошевелить рукой. Сломала в силках крылышки, отчаявшаяся птица.

Выгорели даже ярость и праведный гнев - осталась лишь горстка тлеющих углей да и те не способны обжечь насильника.

Нет, не ветер ты, мудило. Ты чума, ты гниль, ты грязь, ты кара и проклятие. Ты не можешь быть Божьим творением, не можешь ты как равный ходить по земле. Ты оскверняешь все чего касаешься. Ты чужд этому миру. Всё живое не может даже смотреть на тебя. Солнечный луч никогда не согреет, а трава не коснется голеней, чтобы ласково пощекотать. Родная мать тебя отбросила в ужасе как только увидела. Ты лишён всего, что доступно большинству просто по праву рождения. Ты ошметок плоти, выживший просто на зло, вопреки миру, а не для.

А что если это и есть конец? Ходит ведь слух, что жизнь Бессмертного можно забрать - для этого нужен лишь безумец-человек и нож.

Растрескавшиеся сухие губы расплываются в жалком подобии усмешки - злой в своей сути, но усталой и бессильной. Смешно. Как же смешно. Вот он думал, что лучше уж отправиться на перевоплощение, но стоило только промелькнуть мыслишке о настоящей, реальной смерти - и появился вдруг вкус к жизни.

Тело согласно захлебнуться в мучениях, но лишь бы выторговать себе ещё хоть минутку.

Вот так значит, да? Его жизнь оборвётся здесь, под равнодушный стук дождя?

Ну и похуй.

Сгорел сарай, гори и хата.

Он так устал...

– Совсем тупой... тут ты, - едва шевелятся губы, горло жжет сухостью и желчью. - Пол жизни прожил... а куда член пихать... так и не понял, - слова едва разобрать, всё равно что шелест листвы, а вместо смеха слабый хрип. - Иди-ка ты... нахуй... уебок... - каждое слово даётся с титаническим трудом, но попиздеть-то напоследок хочется.

Отредактировано Finist (14.08.2025 21:10:38)

А дождь все барабанит и барабанит по крыше. Финист знает - густые тучи еще не скоро разойдутся, нет надежды на солнечный луч. А ведь так хочется... Хоть немного тепла... Но лучше... Хоть на секунду освободиться от кожи, скинуть эту нелепую человеческую шкуру и слиться с воздухом, с солнцем, да пусть даже с каплями дождя. Стать вновь свободным и диким.

Но сегодня не его день.

Почти игривые укусы ножа не такие уж болезненные, если сравнивать с опустевшей глазницей - жжется немного и все. Он дергается от них чуть-чуть, но снова затихает.

Может и не стоило дразнить бешеного пса... Он ведь все еще может сделать хуже, больнее, жестче. Хотя какая разница? Он все равно сделает что захочет, а он захочет, сомневаться в этом не приходится - ублюдку незачем себе в чем-либо отказывать.

Но тот как-то меняется, становится таким лиричным, почти что сентиментальным. Пустые яйца видимо располагают к нежности. Решил устроить небольшую прелюдию перед вторым заходом? Романтик, черт его возьми.

Финисту не смешно и не грустно, ему уже почти никак. Он и впрямь мертвячок - ничего будто бы не хочется, ничего будто бы не можется. Но вот все равно неприятно - прикосновения эти... и эта тварь нависшая над ним, всматривающаяся, наслаждающаяся плодами своих трудов. И он не хочет встречаться с ним взглядом, глупый какой-то протест, ни на что не влияющий, но он это может. Перекатывает измученную головку, уходит подальше от стальных глаз... и улавливает блик.

Лежит спокойно и терпеливо металл, принявший когда-то форму ножа. Лежит бесхозно, совсем рядом - протянуть чуть-чуть руку и можно достать.

Финист тоже знает интересный факт: если бросить крысу в воду, то она начнёт тонуть через пятнадцать минут, но если достать её, дать отдышаться и кинуть снова - она сможет продержаться ещё шестьдесят часов.

Как же велика и удивительна сила надежды.

Зажигается в золотом глазу крохотный огонек. Сердечко пропускает удар. Пальчики на пробу шевелятся и начинают свое движение - медленное, ползучее, но верное. Рука она теперь как бы сама по себе, что-то там делает, а он и не при чем совсем. Не выдает рыжему, что рука там что-то задумала.

Ухо улавливает шуршание одежды, чужое дыхание на щеке, а пальчики подцепляют рукоять, не сразу, но сжимаются крепко, пытаются срастись с ножом. Нельзя упустить... Тише-тише... Нельзя даже думать, это слишком заметно... Но что же делать? Удар должен быть точным. Ничто не должно смутить клинок - ни плотная ткань костюма, ни кость, ни даже естественная полость... Один удар - надежный, смертельный...

Думать тут и правда не о чем.

Рывок... и нож, которому абсолютно без разницы кому служить, впивается в основание шеи. Они с рыжим как-то удивленно друг на друга смотрят - ни один из них не верит, что такое могло случиться. Ублюдок тянется к ране, чтобы проверить, чтобы понять что это там мешается, но Финист отмирает быстрее - теперь у него есть шанс, теперь он хозяин стали, что еще совсем недавно мучила его плоть. И это так вдохновляет. И это придает столько сил.

Боль отступает, теряется где-то на заднем плане. Теперь только шум в ушах, неведомый гул. Жар растекается от груди - забурлила, вскипела кровь. Преодолевшее мёртвую точку тело, обрело второе дыхание. Кровавая пелена замылила глаз и он почти ничего больше не видит, но ему и не надо. Он оплетает руками и ногами захрипевшее, забрыкавшееся тело, прижимает к себе что есть сил, чтобы близко-близко, чтобы не упустить. Нож нехотя покидает рану, но ненадолго, только чтобы опуститься вновь.

И снова.

И снова.

И снова.

Очень много раз. Истерично и хаотично - в шею, в ребра, ниже, куда придется, куда только можно достать.

Всё человеческое в нём сжимается и прячется где-то в темном углу. Маленький человечек закрывает глазки, а ладонями закрывает ушки - нет, не стоит видеть, нет, не стоит слышать. Пусть не смущают его мерзкое чавканье и хлюпанье, пусть он не видит этого красного тёплого моря, пусть не знает этого. Пусть это будет хищная птица - ей всё дозволено, ей всё простят, ведь она просто птица, ведь она действует из инстинкта выживания, а он древнее людей, древнее сказок, он чист как родник, как горный ручей и ничто ему не указ.

Всё кружится, движется, дрожит.

Нож не выдерживает собственного предательства и ломается, встретив кость. А удары все сыпятся и сыпятся - тупые, не причиняющие больше никакого вреда. Но так не правильно - правильно чтобы тот мучился, как мучился он сам. Правильно это так, чтобы от урода ничего не осталось.

Стереть.

Стереть.

Стереть ублюдка.

Безвольная туша падает на него всем весом, а он остервеневшей птицей впивается в шею, прижимается к ране, глотает кровь, рвет зубами плоть. Совсем как раньше, в бытие соколом. Это его добыча и он имеет право сожрать его. Но не может, давится гнилым мясом, сплевывает ядовитые ошметки - и в голодный год не станешь есть подобную падаль.

Но можно омыться кровью, можно дышать ей, чтобы смыть все то что тут с ним произошло, чтобы знать, что рыжего палача больше нет. Что монстр больше не придет, не причинит снова вреда и боли...

Не причинит же?

Занятые у организма силы иссякают так же быстро как и появились - будто кто-то задул свечу. Будто и не было всей этой вспышки. Будто бы все это заняло не больше секунды. Будто бы тот просто прилег отдохнуть, а Финист его обнял - они так и замерли, больше не имеющие власти над своими телами.

Пожалуй, ближе им двоим уже не стать.

Его глубокий сон тревожен — кошмар настигает и там. Он бежит, но так тяжело и медленно, словно пытается продраться сквозь толщу воды. Тело непослушное, тяжёлое, неловкое, и даже вдохи даются с трудом, но страх гонит вперёд. Он не знает, от чего бежит, но это что-то очень опасное и пугающее, неведомое... и совсем-совсем нельзя, чтобы оно его настигло.
Боль — она и там, она теперь часть его самого, вросла в тело и останется с ним, теперь это её дом. К ней тяжело привыкнуть, с ней сложно смириться, но у него нет выбора — он только и знает, что должен бежать.
Он бежит, не оглядываясь. Оглядываться нельзя, иначе то, что у него за спиной, схватит его, вонзится, вцепится, утащит... Но всё же...Спиной он ощущает мрак, ледяной холод, сырость, запах земли и железа, и это... Это ему знакомо, он вдруг осознаёт, что уже был там, в этой тьме.
Он бежит и, задыхаясь, плачет, ведь он не хочет туда, это страшно, страшно, даже зная, что вернёшься. А впереди — ничто, только тусклый-тусклый свет, едва освещающий узкий маленький коридор, и он горит, пока тот бежит. Если он остановится, то свет погаснет, и он знает, что это будет значить для него.
Ноги начинают липнуть к полу. В ужасе он понимает, что земля под ногами становится вязкой. Грязь липнет к голым ступням, он проваливается по щиколотку, но вырывается и бежит дальше. Пол всё больше похож на трясину, ноги увязают в ней, он падает, поднимается, выдёргивает ноги и бежит... И это повторяется снова и снова, и каждый раз он увязает всё глубже. Он в отчаянии, но знает, что останавливаться нельзя, надо бежать...Бежать.
Сырая земля вот-вот поглотит его, она совсем близко и уже разевает пасть, чтобы сожрать, лишить дыхания, забив собой рот и ноздри, похоронить в своей утробе, слизать мясо с костей...
И когда он думает, что всё уже предопределено, когда он думает, что смысла бороться больше нет, когда он уже готов сдаться и позволить смерти поглотить себя... Он делает вдох. Вдох полной грудью, ведь больше ничто не давит на неё.
И запах... Появляется аромат. Не сырой, земляной, вводящий в ужас, не металлический, раздражающий ноздри, а хорошо знакомый и родной. Может быть, даже самый приятный из тех, что он когда-либо вдыхал. Этим запахом пропитан диван, на котором он часто спит в последние несколько месяцев, этот запах на одежде, которую он берёт из чужого шкафа, этот запах волнует его и манит, когда они оказываются слишком близко друг к другу.
Он хорошо знает, что это за аромат — одеколон, стоящий на полке в ванной Крысолова. Однако сам по себе он не так интересен, сам по себе он обычный, но на коже мужчины он раскрывается иначе, смешиваясь с естественным запахом тела, и именно таким он ему нравится. Глубокий и терпкий аромат, который он ни с чем не перепутает.
И тьма рассеивается, исчезают коридор и грязь, и больше за ним никто не гонится. Он в маленькой квартирке Крысолова, стоит в его футболке, а их кошечка трётся головой о его щиколотку, в коробке пищат котята, в окно бьёт свет...
— Финист, — тихий призыв, едва различимый, но он слышит его и откликается всем существом.
Сознание поднимается с глубин тяжёлого, будто бы наркозного, сна. Тяжесть бытия наваливается сразу и заставляет жалеть о своём пробуждении. Но он, невольник собственного тела, не выбирает, спать ему или бодрствовать. Он, пленник собственных нервов, что воют в припадке и отчаянно стонут, заставляют и его самого дёргаться и корчиться, сжиматься от этих непрекращающихся мук.
— Бо... ль... — язык едва ворочается, а голос слабый и хриплый.
Нельзя просто вырвать это, смять, как бумажный лист, и отбросить, нельзя абстрагироваться, отодвинуться, забыть хоть на секунду.
Человек, изъеденный болью и страданиями, становится капризен, как маленький ребёнок: Финист тихо хнычет и мычит, чувствуя, зная, что рядом тот, кому не всё равно, тот, кто защитит и утешит.
На контрасте с ледяным бетонным полом, не успевшим просохнуть и нагреться ранней весной, тело Крысолова ощущается очень горячим, пышущим жаром, и он жмётся ближе, чтобы впитать это тепло промёрзшими костями, чтобы ухватить чужой жизни и энергии. Не продуманно, но инстинктивно. Непослушные пальцы впиваются в рубашку, сжимают и тянут, чтобы дать понять — не уходи, никуда не уходи, ни на час, ни даже на секунду, оставайся рядом, ведь больше некому меня защитить.
Обо всём этом он не думает. Он думает только об адском жаре, что расползается от изувеченной глазницы, и о ледяном холоде, сковавшем всё остальное тело. И о жажде, что дерет горло наждачной бумагой — израненная криками глотка, как высушенный на солнце цветок, мечтает о капле воды. Шепчет, едва шевеля губами:
— Пить...
Он трясётся не то от холода, не то от жара. Часть его охвачена пламенем, а часть замёрзла до неподвижной сухости и всё никак не может оттаять и согреться. И всё это ощущается как простудный озноб, когда больной ворочается в кровати, не понимая, жарко ему или холодно, и то и дело натягивает или сбрасывает одеяло.
Ах, стать бы сейчас меньше, совсем крошечным, чтобы уместиться в этой большой грубой горячей ладони, чтобы спрятаться там, укрыться от всех невзгод. Может, там не найдут его ужас, боль и холод, может, там наконец он сможет забыться и отдохнуть.

Отредактировано Finist (29.09.2025 19:41:46)

То проваливаясь в бездну, то выныривая из нее только для того, чтобы вспомнить, каково это — жить в собственном теле сегодня и сейчас, он цепляется за тепло Крысолова — единственное доступное утешение. Сердце мужчины (а он чувствует его под кулачком, собравшим ткань рубашки) стучит гулко и быстро, будто в пример его собственному — тревожно замирающему и тихому, ослабевшему от выпавших испытаний. Сердце его — оно устало, оно работало на износ. Всё его хиленькое тельце хорошо потрудилось — справилось даже с таким. Может, будь он сильнее и крепче, может, будь он таким, как тот, что держит его сейчас на руках... Но он не такой, и для него это слишком.

Контакт повязки с открытой раной — острое жжение, но оно быстро сливается с общей массой мук. Весь он — из тонких ниточек нервов, из оголенных проводов — только тронь, и запустишь волну страданий. Движение приносит тряску, а с ней — звон и вспышки, тошноту и беспокойство. Финист тихонько скулит, но недолго — даже это сейчас изматывает.

Время и пространство сдвигаются — вот они были там, где холодно и страшно, где воняло сыростью и кровью, а вот уже здесь, где тепло и привычно, где пахнет по-родному, приятно. Это приносит небольшое облегчение — они дома, а дома всегда как-то лучше.

К этому моменту тело вовсе отказывается слушаться — он бы и рад сделать глоток, он чувствует воду на губах, чуть-чуть бы потянуться... Но никак.

В ванной комнате Крысолов отнимает его от собственного горячего тела, лишает куртки, и Сокол захныкал бы как младенец, если б мог. Дрожь возвращается, но, кажется, она только внутри, невидимая внешне. Теплая вода — плохая замена куртке и человеческой печке; ему не нравится — она бередит раны, она раздражает в тех местах, о которых он и забыл, что там тоже болит. Он бы дал знать, он бы попросил остановиться, но скованное параличом тело не может выдать уже ни единой реакции.

Финист капризен, он не понимает сейчас, что всё это для него. Он обижается — ну, разве не видно, что ему плохо? Разве мало ему было? Зачем продолжать эту пытку? Оставь как есть, оставь в покое...

И Крысолов оставляет. Пеленает его в полотенце и плед и ложится рядом — Финист чувствует, как проминается диван под его весом. Это хорошо, хорошо, что он рядом. Его запах и жар, он ощущает их, и он сосредотачивается на этом и наконец проваливается в темноту.

***

Жар и бред. Бред и жар. Он стонет, его мотает из стороны в сторону — боль накатывает и разрывает. Чуть восстановившись, тело ожило, захотело движения, чтобы сбросить скопившееся напряжение, а может, для чего-то еще. Кажется, что-то происходило, кажется, что-то с ним делали, но он чувствовал только боль и жар. Жар и боль.

Время шло.

***

Калейдоскоп картинок сменялся так быстро — ничего не разобрать. Только цвета — черный и красный, красный и черный. Красный. Красный. Серый.

Блестящая сталь кухонного ножа... Блестящие насмешкой стальные глаза.

«Красивый мальчик. Переживаешь за лицо. Я обещаю сохранить его для других нужд».

Он просыпается с судорожным резким вдохом. Тело налито свинцовой тяжестью. Снова боль, но уже не такая яркая и ослепляющая — такую можно вынести. Неудобно — он видит как-то не так, как обычно. Меньше, чем обычно.

Финист попытался приподняться, что на деле оказалось не таким простым. Он уперся руками в диван, привстал сперва на локтях, но потом подтянулся и все-таки сел. Много сил ушло на это действие. Он огляделся — Крысолова не было видно, но на кухне шумела вода, значит, он был там.

«Пить...»

На журнальном столике стоял стакан с водой, и Финист к нему потянулся. Болью отозвались мышцы живота — он зашипел, но добыл себе воду. Рука дрожала, и стакан неприятно бился о зубы; от первого же глотка он закашлялся.

Осознание настигало его медленно, будто кто-то зажигал свечи в темной комнате. Замельтешили в голове обрывки воспоминаний. Выхватывая детали одну за другой, он понял — всё это не просто страшный сон, всё это случилось взаправду.

Это накатывает лавиной. Дыхание сбивается, учащается пульс. Он не знает, что думать, он не знает, что делать — столько всего. За что хвататься, как это осмыслить?

«Я убил его?.. Я убил человека...» — почему-то это шокирует больше всего.

Фрося запрыгивает на диван рядом с ним и как-то недовольно мявкает — Финист растерянно гладит ее, а она ластится и трется о руку. Шум воды резко обрывается, и он слышит шаги. Когда Крысолов входит в комнату, Финист заговаривает первый:

— Я... Сколько я спал? — Голос его совсем чужой, хриплый; это кажется удивительным, хотя удивительного тут ничего нет. — Как... Ты меня нашел? — Ему нужно собрать кусочки мозаики, ему нужно как-то распутать этот клубок. — Спасибо... Спасибо, что забрал меня оттуда. — Вид у него совсем потерянный, и почему-то его начинает трясти.

Отредактировано Finist (23.10.2025 00:39:16)

— Ага... — Только что он хотел сделать с этой информацией?

Столько всего... Разве возможно осмыслить, разве возможно принять? Но он был там, и это даже реальнее, чем то, что он сейчас здесь.

Тёплые объятия снимают оторопь, как поцелуй любви — злые чары. Широкая ладонь, укрывшая иссечённую невидимыми шрамами грудь, гладит и утешает, но успокоить рвущееся сердечко все же не способна. Финисту не страшно и вовсе не хочется отстраниться, напротив — хочет вплавиться в это тело, занять у него силу и уверенность, чтобы хоть на минуту перестать чувствовать себя таким ничтожно маленьким и жалким. Он прижимается ближе, пытаясь расслабиться, но напряжение не уходит — оно засело в каждой клеточке, как какая-то зараза... Да так и есть, он отравлен чужим ядом, он подцепил что-то от того рыжего урода, и это не выцарапать, как грязь из-под ногтей, не вытравить, как блох, — семя проросло, его корни оплели и присвоили всё то, что Финист считал своим.

«Почему он так смотрит?..»

Рука поднимается к лицу, пальцы осторожно ползут по щеке... Дальше скулы не идут, замирают, ощупывая вздувшиеся горячие края дыры — гигантской пропасти, бездонной ямы, в которую лучше не соваться, иначе она затянет его внутрь самого себя. Она не прикрыта, и неудивительно, что Крысолов не может оторвать от неё взгляд. Хочется тут же спрятаться, скрыть своё изуродованное лицо, но прятаться ему уже негде — он и так в самом безопасном месте, что знает.

— Мы... У нас теперь три глаза на троих, — и всё же прячется за глупой шуткой, но забывает улыбнуться.

Он переполнен. Всё это — слишком. И он хочет избавиться от этого, сбросить, как груз, который некуда и незачем нести, но... Но как о таком расскажешь? Стоит ли?.. Только ведь это Крысолов — он не посмеётся, не отмахнётся, не скажет, что тот сам виноват, и если не ему, то кому вообще можно довериться?

— Я... Они... Забрали меня сразу после заказа. Оглушили шокером, я не смог применить способность, — начать оказалось легко. — Связали, отвезли на склад. Я смутно помню саму поездку... Я сперва даже не понял, кто и за что.

И вновь замельтешили перед глазами кадры событий — жуткая, неприятная, обрывочная хроника. Они одновременно и далёкие видения — что-то из давно забытого прошлого, но в то же время такие реальные, будто всё это здесь и сейчас.

— Там был он, — Финист замер, потом покивал самому себе — был такой, да. — Рыжий, в деловом костюмчике.

Он говорит об этом сухо и скупо, так, как обычно докладывает что-то Веретену или как пишет отчёт. И так, конечно, немного проще, так можно представить, что он просто свидетель всего этого кошмара.

— Он велел рассказывать... Ничего конкретного, но думаю, понятно, о чём речь — я где-то спалился... Я думал, это будет допрос. Что они что-то заподозрили, но... Я не знаю, была ли у этого какая-то цель.

Все те слова и все те вопросы — имели ли они смысл? Или изначально того монстра, о котором не расскажут и в самых страшных сказках, послали только для того, чтобы расправиться с ним и наказать?

— Я плёл какую-то хуйню, если честно... Не знаю, может, если бы я подобрал слова правильно, если бы что-то придумал, — пальцы сжались в кулаки, но тут же бессильно расслабились. — Но не знаю, поменяло бы это что-то... Он будто бы и не хотел ничего знать. Будто бы всё, что ему было нужно...

А и правда, что ему было нужно? Мерзкая улыбочка эта...

— Кажется, ему было весело... Такой довольный, будто выиграл в чертову лотерею, — в голос просочился яд, губы в отвращении скривились.

Ему не хочется вдаваться в подробности. Все эти пинки и таскание за волосы — больно, но в сути детский сад, он не расклеился бы от такого, это не то, что смогло бы его по-настоящему напугать. Он мог бы даже посмеяться над этим сейчас — ну, честное слово, за косички подергал, как мальчишка-младшеклассник. Хи-хи. Ха-ха.

Но всё же было то, о чём сказать совсем не просто, но то, что он не хочет, не может тащить один. То, к чему и приближаться-то страшно. И эмоции, притупленные, как от наркоза, начали оттаивать и просыпаться. Они задрожали внутри, передались телу — в руки, в горло, сердцу. С каждой новой прокрученной в голове деталью, с каждым новым ярким кадром, с ощущением дождевых капель на лице, с бетонной крошкой под ногтями...

— Потом он... Я... — рассказ стал расплываться, а он сам рассыпаться, как слишком сухой песок на пляже, из которого не построить замка, пока не добавишь воды. — Он сел мне на грудь и... Воткнул блядский кухонный нож мне в глаз, — проталкивать слова всё сложнее, и теперь он говорит тише, почти шёпотом.

Он часто задышал, как после забега, — эту боль не забыть, она пронзила его, как равнодушная игла энтомолога пронзает бабочку, и вот он теперь висит распятый, и даже если вытащить иглу, то след от неё и страх перед ней останется навсегда. Даже сейчас, притихшая от лекарств глазница заныла, заскулила от ненужных воспоминаний. Тело вздрогнуло и сжалось, пытаясь укрыться, — зачем ты всё это повторяешь, а? Зачем проходишь через это снова? Такое нужно вычеркнуть, выбросить...

— А потом... — рот иссох, в горле встал тугой ком. Он сглотнул его раз, второй, третий. — Потом... Выскребал... Как ложкой яйцо всмятку...

Вспышки в голове — в них толком ничего не разобрать, там ощущения, которые не опишешь, которые не с чем сравнить, — такое можно только знать и чувствовать, но знать и чувствовать которые никто в здравом уме не захочет. И это как чёрная метка отделит его от других — не от всех, но от многих.

— И... Тогда он...

«Давай. Просто скажи уже».

— Он достал член и выебал меня в глазницу.

Сказанное на одном дыхании повисло в тишине. Финист замер — замерла и грудь, не способная ни втянуть, ни вытолкнуть воздух. Всё и сразу набросилось на него — все эти видения, все эти чувства, они стремились разорвать то, что от него осталось, утянуть обратно в эту бездну отчаяния и немыслимой агонии, туда, где воняло кровью и мускусом, туда, где член уёбка остервенело вбивался в его голову.

От этих воспоминаний, от этого напряжения голова его надулась, раскраснелась, запульсировала — вот-вот, кажется, лопнет, как шарик. Муть подступила к глотке — желание исторгнуть всё это из себя, избавиться, как организм обычно избавляется от порченной еды. Ах, если бы это было так просто... Всё повторялось, всё это суждено проживать снова и снова, до полного опустошения, — он знает, оно никуда не уйдёт, не испарится само по себе, не исчезнет от щелчка пальцев или по мановению волшебной палочки.

Он сжался в тугой комочек, вцепился в руку Крысолова так, будто можно отсыпать ему своей боли и попросить принять вместо него. От беззвучных рыданий затряслась, задрожала грудь. С подбородка сорвалась слезинка. Потребовалось время, чтобы продолжить.

— Я смутно помню, что было дальше... Отрывками...

«Это очень интересно: мошонка — это просто сросшиеся половые губы, так формируется плод, но и их тоже можно разделить...» — но всё же помнит больше, чем хотел.

— Он бы и дальше... Я... — и вот то, что повергает его в смятение и ужас, то, на что, казалось, он не был способен, но то, что он совершил вопреки собственным убеждениям. — Он, наверное, думал, что я уже ничего не смогу сделать... Оставил нож рядом...

Густой и горячий, на контрасте с собственным телом, алый поток заливал его. Обезумевшая рука, не своя, а чья-то, поднималась и опускалась с единственной целью — избавить мир от этого чудовища, избавить себя от дальнейших мучений, но это... Это неправильно. Он убил человека — такое нельзя изменить или исправить.

— Господи, Крыс, что теперь будет? Я... Убил его.

Отредактировано Finist (14.11.2025 16:07:01)