- Каждый платит за грехи свои. Ты же не думала, что уйдешь от этого, душа моя? - о, эти слова он произносит с особым удовольствием, жаль в пустоту перед собой. Сколько времени она избегала его, сколько времени он создавал видимость, что потерял след, позволив затеряться среди тысячи тысяч людей. Ухмылка на его губах говорить способна о многом. О желании убить, принести боль и горе, вырвать к хренам собачьим душу, ворвавшись безудержным вихрем в жизнь той, кто сбежал от него. Но вернемся к голосу говорившего. Он ласкал, словно бархатные лезвия на запястьях, баюкал, будто движение острого ножа по шее. Нежно, с любовью, он был готов забрать сердце той, кого ожидал, недвижимый, в стороне от выбранного места, но достаточно близко, чтобы действовать.
Ожидание, сейчас оно томило, он предвкушал встречу. Забрать вновь. Ах, с каким жадным азартом она взяла то задание, с каким удовольствием получила оплату, а что было итогом - тишина. Ни бумаг, ни звонка, ни привета. Он вынужден был таится в тенях, подобравшись, готовясь к броску. И ждать ее он готов был бесконечно. За магию нужно было платить, за работу принято тоже. Взяв оплату, не разобравшись кем пахнут деньги, она подставилась. И напомнила о себе. Щенячья тоска окутала, сковывая сердце. Даже сейчас...Никчемная эмоция собственной привязанности, верности, забавляет, сердце хочется вырвать не только ей. "Ну вырву, а толку то. Вернусь и все опять сначала. И опять ночь и слабый отблеск фонаря...О, фоонааарь.

   Пригибается, поднимая с земли камень. Бросок, дождем проливаются осколки стекла, они падают сверху дождем или снегом, он уничтожил ближайший к себе. Больше теней, в которых так удобно прятаться. Назначенное время близилось, стоило укрыться лучше. И он отступает за угол одного из целого ряда складских помещений. Ловушка скоро схлопнется, закроется капкан. Прислушивается, принюхивается в своей до боли привычной собачьей манере. Он учует ее раньше, выбрав специально сторону, в которую дул ветер. Хитрость, которая увеличивала шансы. Ветер играл на его стороне, доносил звуки и запахи. Ассорти, что щекочет его нос, а он пробует выудить в памяти нужный запах. На горе Кикиморе, он так и не смог забыть его. В груди защемило еще сильнее. Ностальгия подступала, будила в голове яркие счастливые моменты, которые сейчас лишь мешались. Он - плата за провал. Он - возмездие за грех, что остался не завершенным. Он гребанный Койот, призрак ее прошлого. Кулон, что стал наследием предательства, обжог кожу в местах, где касался. Чертова удавка, держи на память, мой Койот. И он взял, надел этот чертов поводок, проглатывая сырым кусок боли, который принес ее уход. Сердце раскололось и не заживало долго. - Не сейчас. - брать себя в руки всегда тяжело. А потом, в одном единственном вдохе, его сердце вновь ойкнуло, обдав хозяина болью и тоской, что была невыносима. Она здесь.

   Запах был первым предвестником ее появления. Он вошел со вздохом и парализовал все. Потом он увидел. И его отпустило. Она, как всегда, прятала свой чертов истинный вид за уродством ворованных человеческих лиц. Скалится, едва не рычит, надвигая по глаза специально захваченную кепку, чтобы скрыть лицо. Остальное закроет толстовка, ворот которой достаточно велик, чтобы прикрыть еще часть. Но как сложно было сделать первый шаг, когда желаешь только забыть обо всем, еще раз коснуться, еще раз прижать к себе, когда волнует только она, когда тревожит лишь отсутствие....Спокойно, у тебя дело. Потом. - пальцы прячет в карманы, чтобы она не видела напряженных рук, ему тяжело. Предательское чувство чужой необходимости. Спокойно не выходит никак.

   Двигается. Он идет молча, опустив скрытое воротом и кепкой лицо. Не смотрит, чтобы не привлечь внимания. Ветер вновь подул, принося ее запах, хотелось заскулить, сбросив дешевую маскировку, ее была лучше, ее была элегантнее, ее веяла позором. Он так и не свыкся. Но отдает должное, она всегда была умной. Слишком умна, чтобы не сбежать от него, когда сама природа вступила в спор с собственными эмоциями. Он на другой стороне от нее, неприметный работник, уставший, спешит домой. Как же болит. Как же душит, ведь она даже не задумалась, кто мог позвать ее, кто пригласил. Он ведь всегда выбирал удачные места для встреч.

   Она остается позади. У нее нет такого нюха, она расслаблена в собственном напряжении, ищет кого-то приметного. А он специально не надел ничего, чтобы выдать себя символикой клуба, знакомого ей до боли. Вынимая руки, развернувшись, он делает бросок. Пальцы, цепкие, хватают чужое запястье. Рука за спину, он заламывает, совсем не нежно, с животной несдержанной грубостью и обидой брошенного пса. К лопаткам, до боли, самому больно невыносимо. Пальцы второй хватают сзади чужую шею. Знакомый жест, дрогнула рука, говоря о помыслах. Он не скрывал желаний, не скрывал обид, лишив на миг доступа к кислороду. Кепка падает на землю. В пятки бежит его разбитое сердце. Он подобен наркоману или извращенцу, когда опьяненно вдыхает запах ее волос. И тут же раскрывает свои темные глаза, блестит нездоровым развращенным вседозволенностью интеллектом. - Ну что же ты, душа моя, не смогла надеть свою маску как следует? Или специально оставила лазейку, моя милая? - его голос, голос любовника, что ласкавший уши возлюбленной, от того лишь более пугающий. Какого чувствовать горячее дыхание того, от кого так старательно пряталась, какого слышать, какого чувствовать холодную сталь в прикосновениях. - Но не смотря на все...Знаешь, я даже рад тебя видеть. Ирония судьбы, не иначе. - все так же, какой соблазн она принесла с собой, он может коснуться, может трогать и хватать, дышать ею, как раньше, она дергается, он сжимает сильнее. - Неа, радость моя, стой смирно и не рыпайся. Я не хочу делать тебе больно, но так может случится, ты ведь у нас бываешь такой неловкой. - и сильнее сжимает запястье, вот они доказательства его серьезности. Рука, наверное, ноет. Ему вроде бы все равно, но как же погано. - Прости, что не на велосипеде. Но и так тоже получилось весьма весело.

"Вот умница" - внутри него что-то радостно ликовало, она сбрасывает маску других людей, явив ему себя настоящую. И этот облик был самый прекрасный из всех, от него не несло ложью, пусть сейчас несло страхами. Ах, сколько раз он шептал ей, пытался донести, что ей не нужно прятаться, не нужно мерять чужие лица, чтобы быть для него самой желанной и нужной. Сколько раз он говорил, что только этот облик хочется видеть в этом трижды проклятом мирке, в котором они оказались, что прятать его это позор и недостойно ее. Она была прекрасна, но безмерно труслива. И куда завела их обоих её трусость, если не в ад. В их собственный ад одиночества и тоски, преступлений и предательства. Побег он не простил или же?..

   Он не мог сказать точно. Он так хотел её ненавидеть, но понимал, что не испытывает ненависти. Он ненавидел себя, что сделал ей больно сейчас,  что оставаясь по близости, так и не сделав ни одного шага, чтобы вернуть или поговорить. У них был шанс, у них было право на счастье, на человеческую нормальность, но каждый из них отвергал все по своему. Он тянул её в бездну преступности, но с покорностью замирал, занося руку над очередной поверженной жертвой, если она требовала остановится. С ней он был лучше, с ним она была лучше. Порознь они тонули в пучине безумий, он сорвался с цепи, носясь вокруг в ошейнике без поводка. А она? Она копошилась в своём собственном болоте, забыв все, что он вдалбливал ей в голову. Она должна быть собой, играть роли других, когда то было нужно. Ей нужно всегда. И оба они сейчас лишь жалкая тень себя прежних. Счастливых. Живых.

   - А ты все так же позоришь себя и прячешься под масками случайно выхваченных взглядом  в толпе прохожих? - он не дает ей двинуть головой, не хочет смотреть в глаза. Так проще держать голос ровным, так проще делать вид, что тебя не трогает и не задевает встреча. Что до боли знакомая потертая куртка не заставляет метаться мысли в череде бесконечных глупых вопросов. Сотни тысяч зачем, почему крутятся в его голове, пока он играет с ней в дерзость и наглость. Когда обида настолько сильна, что единственное желание это причинить вред и сломать, но даже выкрученная за спину рука - его личная драма, наложенное проклятие. Её неудобства и дискомфорт цена его близости, возможности почувствовать ее снова. Так близко, что в голове воспоминания словно калейдоскоп, они крутятся асимметричным узором, побуждая глаза становится мокрыми. Вдыхая, он видит ее обнажённую спину, слышит смех, когда ткань спадает, приманивая зверя к себе. Выдыхая, видит довольную улыбку на лице, когда подражая таким ненавистным ему людям, они сидели в каком-то парке, она, он лежал головой на ее коленях, наслаждаясь нежными касаниями ее пальцев к своим волосам. Воспоминания душат не хуже, чем его собственные пальцы мешают ей дышать полностью.

   - У тебя БЫЛ выбор и ты выбрала и сотворила хрень. Потому то мы с тобой стоим сейчас, наслаждаясь обществом друг друга и снова стали так близки, ну как же не радоваться? - звучит ей на ухо голос хищника, скрывать собственную истерику тяжело, он позади неё разгромлен и разбит, играет с ней в уверенность и силу, готовый разлететься тысячами осколков под её ногами. А ведь она могла подарить ему ненависть, поступив подобно твари, но подарила кулон. Вот он, висит на шее и давит и давит и давит, невыносимо и совсем не легко. Она не стала тварью, словно кайф лишь помогла к себе привыкнуть и исчезла. Испарилась в ночи, оставив его пусть и не одного, но в одиночестве. И без куртки. Ей та шла больше. Ей вообще слишком шли некоторые его вещи.

   - А ты пойди угадай, зачем меня принесла сюда неладная. - смешок, наигранно гадкий. Нет, он хочет взглянуть, поймать хотябы край её взгляда, какую-то часть лица. Может потому наклоняется, больше не зарываясь в волосы, может потому с шеи как то слишком дергано убрав свою руку, он берёт её за подбородок, за щеки, сжимая пятерней, заставляет повернуть голову, слишком не аккуратно, может потому губы встречаются с губами, стоит ему не просто повернуть, но и заставить задрать голову. Они мягкие и горячие, они дрожат, предатели, пока его держаться ровной устойчивой линией. Но долго ли она будет такой, когда касаешься так бесцеремонно близко, сливая два дыхания в одно, когда тревожишь помыслы, бередишь старые раны, желая свести с ума или сойти самому, не спросив разрешения. Таков он был с ней, просто делал, не думая ни о чем. Становился настоящим, воющим романтиком с ночных дорог. Мягкость не исчезает, как бы она не хотела, как бы не дергалась. Сдаться и вкусить, сорвав сладкий плод, поддаться порыву воспоминаний, эмоций не забытых ни за что и никогда. И если честно, я очень по тебе скучал. Его губы раскрываются и тянутся к ней, такой уверенный в себе, в одном единственном движении губ, в одном прикосновении. - Столько, что тебе не хватит для расплаты одной жизни - снова рычание, в её губы, но уже в злости, в обиде, чтобы поняла, запомнила, осознала, он не отпустил, пусть больше и не смел двигать губами в подобии краткого поцелуя, кроме как рычать слова, боясь заглянуть в глаза, ей стоит их поднять и он утопленник, он снова бросит всех, лишь бы быть как можно ближе, а потом бросит к её ногам весь этот ублюдочный мир, чтобы остаться лишь с ней вдвоём. И он сделал бы, расшибился бы в лепёшку, но принёс в окровавленных зубах, словно палку, за которую пришлось бороться, которую пришлось выгрызать из чужих жадных охочих до власти лап. Но сейчас не мог сделать и шага, такое банальное заученное движение забылось, стоило ей вновь попасть в его руки.

   Отпускает её руку, пленил по другому, крепко и сильно обняв. Любовники, что спрятались от всех, которым мешали насладиться друг другом где-то кроме замызганной портовой складской дороги. Пальцы смыкаются, сминают и тянут ткань чужой одежды. Ах, сколько знакомых троп открыто его рукам, пожелай он быть наглецом, наплевать на чужие чувства. Вверх или вниз, чтобы коснуться того, что стало для него,к сожалению, запретным. Тяжело контролировать инстинкты, оставшись по сути своей, все тем же животным. Она ушла, он терял человечность, оставив лишь облик. Он убеждал себя в этом, раз за разом твердил, что все, они оба вольны делать что хочется. Лжец, самый великолепный на свете обманщик так и не смог обмануть себя. Он привязался к ней, потонув в любви и нежности, а потом его выбросили обратно на холодный берег, ненужную игрушку. В злости пальцы сжимаются сильнее, он с лёгкостью прорвал бы и куртку и что угодно, но не хочет вредить тому, что кажется объединяло их до сих пор. И можно прикасаться к телу, можно прикасаться к губам, дразнить, но все это тщетно. Она его сказка,  сбежавшая, без счастливого финала. Ведро с холодной водой было беспощадно тем утром, когда они проснулся один.

   - Но сначала... Мы разберемся с тем, за что ты еще можешь расплатиться - он должен был отодвинутся, оставить её, держать за плечи, чтобы пугать взглядами, в оскале раскрытыми губами, демонстрируя  клыки. Не сделал, просто не смог. Такая родная, вот она, едва держит себя, чтобы не дать волю дрожи, снова с ним рядом, не по желанию, пришла в очередной его лжи. Но губы уже не на губах, слишком невыносимо чувствовать и бездействовать. Нехотя убирая своё лицо, с нежеланием отпуская её, обе руки смыкаются в замок на её животе. Объятия жаркие, такие мы любим вроде, которые дарят мнимое чувство защиты и пустую надежды. Доверие возникает через несколько секунд. Его подбородок аккуратно занимает своё законное место на её макушке. Койот улыбается, самодовольный, закрывая глаза. Никуда она уже не денется.

   - Скажи мне, дорогуша, ответь только на один вопрос... Что случилось с тем, что тебя просили достать? Что пошло не так и почему? Ах, прости меня, вопросов стало больше чем один. - тянет слова, усмиряясь от её близости. Так же нежен, как годы назад, так же заботлив и ласков. - Ты же знаешь, что всегда можешь рассказать мне правду, я пойму. Мне просто нужно знать причину, почему ты, именно ты, подвела так внезапно. - стоять за ее спиной он мог бы долго, долго мог вот так, отпустив подбородок миролюбиво рычать ей слова. Но не хотел. Он хотел рискнуть, хотел убедится, что все еще любит или то лишь ностальгия, привычка, обман для обманщика. Он резок в своих манипуляциях, не позволяя опомнится, руки убрав с живота, поворачивает к себе, заставив ее потерять равновесие. Она почти падает, но он встречает объятьями одной руки, скользнув по спине до лопаток, ладонь его замерла в требовательном нажиме, пока вторая, нежно коснувшись, вновь поднимает её подбородок выше. И только взглянув в её лицо, настоящее, только встретив глаза, он будто способен поставить точку среди множества запятых. Он тонет в отведенном в сторону взгляде, но теперь знает, где кружат эти проклятые бабочки, которых, будучи сказкой, он глотал не задумываясь. Вновь склонившись, снова горячее дыхание у нежного чуткого уха. Обжигая, он ласково шепчет: - где чертова папка, Кики? - а внутри беснуются и пархают своими тонкими крылышками маленькие крылатые монстры, взмах их оглушител, они разрушают его изнутри, точки стержень злости, поглотив обиду. В его животе им было вполне комфортно.

Отредактировано Coyote (06.08.2025 23:52:49)

Рычание служит ответом, он так многословен, когда вопросы становились неловкими. Дурная привычка, которую она раньше считала милой, а он краснел всякий раз, когда инстинкт лез впереди разума и фырчал, заставляя смеяться, там, где она хотела быть суровой холодной стихией, он оставался животным и реагировал по животному глупо и забавно. Провалена скрытность, загублен холодный образ, его рушится легче, пусть продержался немногим дольше. Он собирал всю свою волю, все силы, чтобы быть страшным, быть опасным, но её голос ломает его через колено. Легко и беззаботно. Вот он, твой настоящий зверь, держи не хочу.

   Прикосновения не несут ему наказание. Он мечтает о нём, желает, рви зубами его наглые губы, грызи путь к собственной свободе только лишь потому, что он посмел сделать чуть-чуть больно. Оправдывать себя частью грубой игры ,  представлением для неё, он не собирался и жаждал искупления за каждый свой поступок, за каждое движение, что кололи её, делая неприятно, больно. Дернулась кожа, на чертов миг сложившись напряжённым оскалом. Она не рвала на части, не сплёвывала кровь, провоцируя погоню освободившись, разглаживая ярость от правосудия, что над ним не свершилось. Она принимала, уничтожая уверенность, пошатнув, дозволив свершится слабости, пьянящей, так горьки и сладки были её губы в эту краткость их единения. Порочный круг обнаженной эмоциональности. Чувствуй безнаказанность, тянувшую в прошлое. Ключи бери и заводи и управляй как хочешь. Зверь вновь падет к твоим ногам, о дикая непостоянная природа, его пожравшая. Разрывая секунду, слишком лениво, слишком нехотя, он вспоминал её, скакал, будто перед диким огнём в столь же диком безумном танце. Все было кончено с её уходом, так какого черта сейчас так жаждал коснуться нежным укусом её ушка, какого черта осмелился шептать в него слова. Убери руки, беги или убей, впереди она, сзади свобода обшарпанной вечерней улицы. Оставаться значит погибнуть с ней снова, оставаться не значит решить возникший вопрос. Оставаться это провоцировать зов собственной памяти, она распоясалась, гадкий подстрекатель. Она делилась с глазами печалью, закружила в карусели, пока лицо вновь щекотали его нос. Все кончилось с её уходом, вот только ничерта не закончено, чередой её точек, в бессловесности диалога мелькали его настырные запятые.

   Папка. Всего-то чертов предлог для встречи. Я решу проблему сам, так он сказал своим, тем, кто знал и её и его, кто готов был взять на себя ношу, что обязательно рухнет на его плечи снова. Ты совершила ошибку, пришла в моей куртке. Но разве же мог он пустить кого-то другого, когда устал бегать, устал шарахаться рядом в собственном бессилье, когда страшно открыть рот и разобраться, сказав правильные слова. Все дело в папке. Гори ты огнём бумага, пока она дрожит в его руках, уверенных и сильных, сплетавших перед ней ложь, что она хоть на секунду могла быть ему не нужной.

   - Вот как. - вот оно, ясность в чужих словах. Ему не интересно, он просчитался, демонстрируя раньше времени. Нет, было интересно, но раньше, долгими минутами назад, томясь в ожидании, он думал о папке, о деле, о чем угодно. А потом она ловким движением пальцев, словно художник, стерла все, рисуя заново каждую мысль. Чужая дрожь, совсем не чужой запах, слабость, которую она пересиливала, лишь бы не уступать ему так легко. Пусть говорит, пусть безразлична словами, но он скучал по ним, по жестам. Танцуя этот танец под моргающим неоном вывесок рядов, складских номеров, он слушал ее дыхание, подпитывая угасающую уверенность. Ай к черту, ложь все, ни капли уверенности в нём, волнение и страх, любая операция риск, их встреча риск ещё больший, но она тут, целая, невредимая, живая, а что еще ему было нужно знать для счастья. Только это и ничерта больше, вот вся причина, банальна до дрожи.

   Надрезы, раны и надломы, разделившие их он наспех штопал иглами. Старался из-за всех сил, не думая а нужно ли это ей. Машинально, по живым ранам, что казались мёртвыми, удачно притворялись. Он тянул, она хваталась за него, заставляя вздрогнуть под одеждой, заныть, ему не хватало касаний, не хватало ласки, но только её. Все остальные померкли в ту минуту, когда он рискнул ввязаться в серьёзность. Взял ключи и завел и управлял как хочет лишь сейчас он, она была хреновым водителем, но до безумия сладко принималась к его спине, сидя позади в очередной из поездок. Острота чужих исчезла, похищенная ею в побеге, а сейчас вернулась, всего лишь одно прикосновение, которое он провоцирует сам. Дрожь, её голос тоже сломался, дрогнул, как и она вся. Как и он.

   Он слышит, как расходится ткань на юбке, звук будит отчаяние, ему противится сложно, звук нечаянная провокация, сколько раз он срывался, стоило только услышать, специально, случайно, не сосчитать. Вскипая знакомым тянущим его вперёд жаром, он остаётся на месте, недвижим, лишь сильнее тряслись его руки, наливаясь свинцом, тяжелея. Она тянется к нему, она касается, убрав волосы, задержалась на коже, он вновь дрогнул, наклоняя голову навстречу нежности. Воздух между ними искрился волнением, незавершенностью, колол электричеством, осязаемый. Склонив голову на бок, встречая её пальцы, закрыв глаза, он ясно видел во тьме свои желания. Её. Только её. Но провокационная случайность улетучивается, не будет как раньше. Не подхватят сильные руки, в готовности его всегда и везде все сделать для неё, утолить желания, подарить нежность, защитить, отбиваясь от кого угодно. Способный для неё на все, он сдержался. Все стало иначе. Любовь, опьяняющая пылала в крови, но он обуздал... "Да к черту!". - с ним все по старому, он вновь соблазнившись ею, не смог сдержаться. Раньше было уместно, раньше было можно, сейчас не как раньше...

   Тяжёлый вздох, он хочет найти оправдание возможному бездействию, но не может ничерта. Его трясет и кидает по ветру, словно сорванный с цветка лепесток, лёгкий и невесомый, желание крутит, то ласково поднимая, то грубо швыряя обратно. Бездна страстей, вот там твоя палка, в этом чертовом болоте, залезь и достань. И он мать его лезет, достаёт. Плевать, что вокруг улица. Согреет рука, что в смелости отпускается в низ. Плевать на посторонних, когда обжигая кожу ведëшь вверх, скрывая руку в разрезе чужой юбки, открывшемся для него с такой кажется охотой. К чему слова, когда можно молчать, забыв как важны порой звуки, что человеки дают другу другу, прежде чем делать. В мыслях её лицо, золотая опадающая листва её глаз, она зовет, она манит , осень свела с ума и сгубила, похоронив под листопадом. Горячий воздух жгет кожу где-то на её запястье, поворачивает ещё, почти невинен поцелуй где-то в районе запястья, почти откровенно движение руки в чертовом разрезе одежд.

   Ветер кружит кругами почерневший обожженный лепесток,  золотой лист сброшенный деревом. В своей наглости, в своём голоде, в своей не угасшей любви к ней, он мучит вестибулярный аппарат возлюбленной, зная о её слабости. Ничего не мог поделать. Стена не радует их спасением, развернув холодные объятия, она дарит устойчивость, осознанность. Одно единственное, что понятно им обоим. Твердая поверхность под кем то из них. Она прижата, она схвачена руками, он подхватил с лёгкостью, поднял, преодолевая те несколько жалких шагов до поверхности. Стена шатается под её спиной, да и не стена вовсе, обшарпанная дверь им не рада, скрипнули старые ржавые петли сельского ангара. Протестующие взвыли. Ему плевать.

   Бежит вниз горячая наглая ладонь, под её коленом ему удобно до безобразия. Он заставляет поднять, согнуть ногу, скользить по собственному телу с боку, прижимать к себе. Ненависть подают холодной, страсть горячей, любовь держат на медленном огне, лелееют и оберегают. Койот был так себе повар, потому прыгал и путал все, что было можно. Прижимать к хлипкой двери, к себе, так откровенно, так пошло, но не делать ничего больше. Просто рядом, просто ближе, стирая все расстояния, сметая собственный фантомным хвостом. Карусель раскручивалась, держись за него крепче, Кики, в этом аттракционе не предусмотрены ремни безопасности.

   - А теперь послушай.. Нет, ты только представь, а что если... А что если бы ты попалась, если бы с тобой что-то случилось? Как бы я, пёс тебя задери это проглотил? - это что дрожь? Это что слабость в руке, что держит стройную ножку? Это что, голос сломавшийся,  человеческий, смешался с непонятным писком лающего животного? Это что, влага коснулась чужого виска, когда он, не осторожный, прижался щекой к её голове? Это капли запутавшиеся в волосах, когда эмоции выплеснулись через край той не единственной, но слишком скупо слезой? - Слава богу ты в порядке... - ты теряешься, Кики? Мысли твои спутник не надежный сейчас? Он сломал весь сюжет, преодолев от ненависти до любви одним единственным шагом или в несколько маленьких. Его глаза блестели болью, тревогой, губы на виске забирают свой же влажный след, эту улику он не оставит. Он её надёжность, её защита, способная только на безумие, поддавшаяся страстям. Нет, он в её руках щенок, он лаял агрессивно, не прятался, но послушно бежал назад к её ногам. Так было тогда, так осталось и сейчас. Но ведь это не все. А какого ему, когда расставив по полочкам, внезапно похоронен в собственной голове, план к чертям собачьим разбит и послан. Ключи сломались, отказали все тормоза. Уже не нужно держать, когда она вроде смирилась и сама держит на весу свою ножку, зацепившись за него. Уже можно искать её руку, все еще придерживая второй ниже талии, для устойчивости, для удобства, никаких приличий. Можно сплести пальцы, поймав её маленькую ладонь, сжать, подняв и прижав её руку к хлипкой двери, давить своей.

   - Я боялся каждый чертов раз, когда ты шла на дело. Всегда, ни разу не мог усидеть спокойно. Но тогда я был по близости. А ты... Чертовка, ты напугала меня слишком сильно. Ты пропала, не явилась. Плевать мне на деньги, плевать на бумаги. Мне не плевать на тебя. - сладок или горек голос для нее его голос, греет теплом или жжёт холодным касанием её собственного безразличия. Он не знает, он не смотрит, не влечёт золото чужих очей, стоит носу уткнуться в открытую шею, ведь голова так удачно поднята выше, так удобно задран её подбородок. Обнажая клыки, он сдерживает необходимость прикоснуться, скрывая, губами касается кожи, такой горячей. И плевать, что она не договаривает, не раскрывает всей правды. Её сердце он слышит, он чувствует пульс в венах под своими губами. Он вспомнит об этом позже, а сейчас, пожалуй, даст ей возможность ответить, но не даст возможности спокойно дышать, продолжая касаться носом кожи, вспоминая, открывая её заново для себя. Её запах, такой близкий, такой... Её.

Отредактировано Coyote (07.08.2025 12:44:33)

В его глазах все казалось таким простым. Прижимать ее к ангару, под прерывающийся гул неоновой лампы над ними, номер, ряд – просто. Касаться кожи, позволив урагану, разметавшему их по сторонам, словно они едва ощутимые им маленькие лодочки, вновь столкнуть вместе, вновь наслаждаться, вновь вкушать, изводя себя до трепетной дрожи просыпающегося желания – просто. Забыть обо всем на свете, отдав всего себя лишь ей и никому больше, в одном растянувшемся мгновении – просто. Чертовски просто понять, что ее мир: лесные болотистые просторы, плутай не хочу, погибни, ступив не туда. Его: степи, раскрытые всем ветрам, но прикрытые редкими пригорками. Смотри покуда видно линию горизонта. Но он осмелился сунуть нос в холодные края, осмелился ступить, следя лапами по ее миру, вынюхивая, завывая. И увяз в ней, утонул, ни о чем не жалея. И сейчас он не жалел, ни о том, что все пошло прахом, что все мысли сброшены, сожжены, уступив место совсем другим. В которых нет вопросов, кроме как о них. Мысли, в которых он был так типичен и предсказуем. Может, сожалел лишь о том, что не хватило сил или смелости явится раньше, проснуться по среди ночи и кинуться на поиски, когда она только ушла. Тогда было быстрее всего. Тогда, с утра, он бросился, но опоздал, не разбуженный, не тронутый уходом той, кто держала его поводок и не давала криминалу в его душе взять свое первое место и почетный приз. Потом он сорвался, впал в безумие, вирус ее предательства сжирал его изнутри. Но он не глушил, не вливал в себя литры, чтобы забыться, не прятал по карманам фасованный порошок. Не поддался слабости. Он переносил, глотал боль, жрал ее, захлебываясь собственной сочащейся желчью и кровью. Посмотри в глаза, узри что он чувствовал без тебя. Как лелеял обиду, как подстегивала она творить беспредел, втягивая совсем, казалось бы, посторонних в собственный озлобленный мир. Добро пожаловать…

   - Я знаю…- он шепчет с глупой улыбкой на лице. Сколько раз она говорила ему это, не счесть. Очередной раз, но даже это кажется ласковым касанием, пусть голос ее вовсе не ласков. – Как ловко ты перефразировала фразу: я испугалась и убежала… - повысить голос совсем нет сил. Совсем нет желания быть громче. Он с радостью бы молчал, с радостью слушал бы пульс, голос, наслаждался теплом и ответом, что она дарила ему. Дрожью, касаниями. Разве есть что-то важнее сейчас, разве есть что-то важнее вообще.

   Кивает, он не в силах уже говорить, он не хочет, чтобы она слышала дрожь, слышала надлом в его голосе. Тяжело. И он все знал, чувствовал взгляд, когда на загривке дыбом вставали волосы, оглядывался, но не находил ни любимых глаз, боясь встретиться с ними, испытать боль, если увидит их безразличными, отрешенным, принюхивался, едва не отплевываясь от посторонних, таких раздражающих запахов, мешающих поймать один единственный шлейф. Он дрогнул под ее словами, под голосом, кажется, его пальцы сжимают ее руку только сильнее, но ведь таким бережным он все еще остается. – Не из-за тебя, никогда…- он уже не шепчет, он хрипит или шелестит, бросаясь ответом слов. Он сжирал дерьмо тоннами, бесновался и сжирал снова, развязав кратковременную войну, едва не погибнув или все же сдохнув в ней, выпуская на волю собственное безумие. Ее не было рядом, чтобы остановить, исправить, ее руки не держали чертов поводок натянутым, не командовал голос, призвав к ноге послушную псину. Но он никогда не винил ее за это. Ни разу не думал о ее вине, только он сам, все нарекания только себе, никогда ей. Ей он не простил только ее предательство, но так охотно, так весело и отчаянно прощал его прямо сейчас, выводя носом узоры на ее коже. Такой напористый, но бессильный. Поглощенный нежностью, забывший обо всем.

   И он следил за ней тоже. Находил ее, следовал за ней, в их чертовски глупой игре из страхов, обид и отчаяния. Трусихой была не только она. Самый большой трус был он, когда мог зайти в ее дом, постучаться в дверь. Вот он, встречай его в мае. В мае она его встретила вновь. Не у дверей своего дома. На чертовой всеми забытой дороге. Их май выжимался холодным соком откровений, разливался по кружкам. Стукнулось стекло. Опрокинуты стаканы под хреновый тост. Или окликнуть на улице, пролаять хоть что-то, привлечь внимание, а не молчать, затыкаться, когда стоило говорить. Когда стоило вырывать из чужих рук, в порывах глупой ревности, не разбираясь, ломая чужие кости, рассыпаясь тысячью извинений перед ней после. Прости, я не могу ничего с собой сделать, он меня взбесил, он слишком часто открывал рот и мешал мне говорить с тобой. Но он глотал и это, отворачивался, скрываясь среди раздражающей толпы. И был готов сжечь все. Его подарок для нее – пепелище города, переставшего быть родным с ее побегом. Уходом. С чем угодно, как бы она это не называла.

   Ее слова заставляют его воспарить, но она же заставляет падать и разбиться об острые камни, поймав нежными теплыми ладонями для стремительного броска вниз. Радость в начале предложений. Грусть в конце. Может ли он слушать, хочет ли слышать, даже когда ее пальцы на его щеке находят правду, такой сильный, сейчас был маленьким и несдержанным мальчиком. Лжец, ставший самым честным на свете. Не смейся над ним, он сдержал, проглотил большую часть той воды, что чертила этот никчемный след его признания в чувствах. – Замолчи, прошу… – ее слова бьют точно в цель, в нарисованную маленькую мишень на нем самом. И он не был облачен броней, не увесился защитой безразличия, явившись к ней таким, каков и есть и был, в обороне он был слабее. Всегда нападал первым, всегда рвался вперед, всегда встречал грудью все, что могло погубить, покалечить. Ее слова делают больно. И он готов рыдать, обнажив этот больной клубок своей хреновой любви, вырвав его из собственной утробы. Вот он, тянет в руках, возьми, выкинь, раздави, вонзи нож или карандаш, смотря свысока или с жалостью. Сделай что хочешь, он устал бегать по лезвию их не растерзанных окончательно чувств. Оно остро, оно режет, кровь хлещет обильно, скользи и падай, лети в эту бездонную пропасть и сгинь на самом ее дне, но он хватается, держится. Кровь только сильнее сачится из новых ран. И нет такого шлема, что спрячет от мыслей о ней его голову. Не любишь – ударь, врежь со всей силы и сбеги, и беги, и беги, и беги. Вайя кон диос, любовь! Любишь – замолчи и не неси чушь. Сожми его чертову дрожащую руку, держи и не отпускай, заставь посмотреть в твои золотые глаза, ведь сам он уже не рискнет. Но она не бьет, не молчит. Он мечется от страха, в непонимании. Рычит, неспособный сделать ничего. Не койот, но жалкий трусливый кролик.

   — Я этого не стою – она шепчет и он взрывается гневным рыком. Лает-лает злобный пес. – За-мол-чи. – почти теряет голос в приступе собственного гнева, когда с трудом выплевывает слово по слогам, в ее дрожащие нежные губы. Человек обращается зверем, а он и был им, диким, несдержанным. Яростное пламя в нем клокочет и не гаснет, ее слова нож или пуля, каждое – отдельная рана. Кровоточит, ноет, болит. Он не выдерживает. Не тот краткий секундный срыв нежного прикосновения к губам. Он обжигает жадностью, обжигает яростью и болью.  Ее возмущения, ее отрицание уничтожено в зародыше, ведь он не позволит говорить больше, заткнув своими губами. Напористый, наглый в своем поцелуе, от шагов, от падения назад их обоих спасает хлипкая поверхность позади. – Ты достойна каждой ебучей слезы…- втянут с трудом воздух, но быстро выжжен внутри, краткий миг, когда он позволяет себе дать ей жалкий миллиметр свободы, прежде чем ворует его обратно – Ты достойна всего…- не отрывается, надломлены слова, едва слышные. Рука скользнула под куртку, вторая, отпустив ее ладонь, спешит следом, он смыкает ладони на чужой талии. К черту двери и стены, что бы там ни было позади. Он давит, заставляет прижаться к себе, держа ее крепко. Съедать ее всю в поцелуе слишком горьком, слишком глубоком приятно. Руки ползут выше, пользуясь щелью между спиной и поверхностью обшарпанного дерева, задирается чертова куртка. Никчемная помеха, что разорвется клочьями, будь у него на это желание. – И не смей при мне…еще хоть раз…ляпнуть что-то подобное…- горячо, обжигает каждое слово, он с трудом не рвет тонкий нежный слой кожи клыками, не отрываясь от нее ни на секунду больше. – Ты. Достойна. Всего. На. Свете. – выдавить из себя пять человеческих звуков, не зная, слышит ли, понимает ли, передать ей, вложить, прикоснувшись языком, почти непосильно. Но Койот до безобразия старательный.

   От его пламени плотина, что держала эмоции в узде, вновь дает трещину. Опять скупые капли упали вниз, с наклоном головы, нагло вмешались в поцелуй, что, кажется, стал только глубже, обрекая на горький соленый привкус. Трогать ее было проще, проще касаться шеи, целовать до ужаса больно, но так приятно. Действуй Кикимора, выхвати нож, но бей не в спину, бей сбоку, вгоняй лезвие в подбородок. Он сдохнет на радость тебе, на потеху трусости, беззвучно прошептав лишь одно единственное короткое слово, которое будет преследовать тебя до самого конца. И сложно не понять какое, когда тебя так крепко и одновременно бережно жмут к себе, лишая воздуха. Ты всегда считала его сильным, но вот он, дал слабину и не скрыл от тебя, не защитился от словесных выпадов, приняв их. Тебе легче? Тебе лучше? Он сдохнет и ради этого, не пожелав больше воскреснуть. И нет никакого дождя, не ври ни себе, ни ему. Эта сказочка на потом. А сейчас…Сейчас холодное лезвие спрятанного в кармане ножа или нестерпимый жар его губ, бабочки, что порхают между вами двумя или пламя, что сожрет их, уничтожит, заставив осыпаться пеплом на землю. Ты и он, в смелом шаге на встречу друг другу или в очередном побеге. Вырывайся, если желаешь. Бей, если хочешь. Он примет все с тупой грустной улыбкой, сожрет, он всегда умел есть все сырым. Удивительный пес.

В кратком перерыве, когда ловишь воздух, вдыхая чужой шепот, становится страшно. В том суицидальном отчаянном порыве собственной ярости, в попытке помешать ей сказать хоть что-то, она ловит момент. Душа моя, клеймо, выжигаемое в сознании ее сладким шёпотом. Страх вонзает свои острые когтистые пальцы, сжимает с радостной улыбкой, смотри, говорит, ты проиграл, ее коленное железо оставит свой след, слушай во все свои уши, загнанный отчаявшийся зверь, ведь она изрекает свой приговор. И он дрожал, готов был скулить, когда слова и оставленный в память кулон жгли его вместе. Встреча глаз невыносима тяжестью, робость ее глаз, печаль и опустошение его, но вместо побега только крепче к себе, глубже, мешая говорить, чтобы не слушать, не слышать ее возможную рациональность. К черту эту ее логику, ведь боится и беснуется укрощенный когда-то зверь.

   Нежные тонкие пальцы в его волосах вытесняют из него страх, так ловко, так изящно, заставляя отступить, кажется, все. Она честна или это жестокий обман, в котором лишь выверенный ход, усыпить, подарив что-то, вспомни, мой зверь, такова моя нежность, вспомнил? Хвалю, а теперь, я рву тебя на части и сбегаю, оставляя самого по себе, выживай как хочешь, но в одиночестве. Я сделаю больно и ты наконец-то отпустишь, потеряешься в этой черствой хаотичности жизни. О, она превзошла бы его в жестокости, ложь, что ударит и уничтожит, когда затерянные в вечерней, обшарпанной, бесконечности посторонних стен, они вспомнят, что надо жить. Он почти слышит смех, с которым она растворится, сговорившись с ночью, что вступала в свои права вокруг них медленной уверенной поступью. Нет. Его собственный вывод, одно единственное слово, его слово, разбившее все. Ее нежность не убивает, она дарит силы, вселяет уверенность и надежду. Он цепляется, хватается за нее. Не будет безумного падения, не будет отдаляющейся женской спины и быстрого звука ее шагов, что ударили бы по нему эхом, отразившись от всех стен в округе, лишь в его голову. Ее слова не станут выстрелами без холостых, не пробьют насквозь, вырываясь стаей невероятных птиц из открывшихся ран. Ведь она не оттолкнула, поддавшись. Глупый трусливый Койот, ну что ты, вот она я, чувствуй на плече мои пальцы, не трясись, не бойся, я рядом. Шепчет воображение или она. Действия – все, слова – ничего. И оба они одно безграничное действие на двоих. 

   Как тяжело стоять, чувствовать слабость, что давит на глаза. Он глотает вечерний воздух слишком жадно, он выложил и отдал ей всего себя, донося не словами, затянувшимся поцелуем, надеясь, что этот чертов Карфаген сдался перед пришествием его Римской империи. Он не осаживал, он не ломал стены, он ворвался на плечах чужого отступления, хозяйничая за стенами ее обороны. Знамя в ослабевших руках, глупость метафоры, ведь в ослабевших руках сейчас только она.

   И она говорит вновь, чувствует как в защите ползут вверх его плечи, он боится снова, снова сердце бешено колотится, выпрыгивая из груди. Бери меня, сожми, я не могу больше, твой голос приторно невыносим в своем отчаянном сломленном шепоте. Не будь трусом псина, выслушай наконец. Спасение он снова находит в ней, в тепле и тяжести легкого для него тела. Слушай, глупец и не перебивай. И он слушает, пока все мечется в голове, это бальзам или кислота, нет, всего лишь правда. Ее правда. Ее внутренний мир, признание, что она обнажает для него в медленности слов. Он не вставляет ни слова, слушает, не отводит воспаленных слезливых глаз. В них ее отражение, настоящая, прекрасная она. Не рухни ее облик, он был бы, возможно другим. Но рухнула, высунула наружу свой носик, а с ней, с настоящей, рухнули все его планы. Приобретать ее вновь, он несмел бы и думать о таком, ложь, снова врет. Смел и думал, представлял. Идеальная пара, отлично подходили друг другу два этих обманщика. Ее ложь ласкала глаза, дарила образ, который хочешь видеть больше всего, играла интонациями. Его ложь, слова, он будто бы сказочник плел свои сети для кого угодно, кто мог слышать и слушать. Сильно совпало.

   Ну что ты за дурочка…это не вслух, это лишь в голове. Он все еще не смеет открыть свой рот, все еще слушает признание. Нет, не она. Он дурак. Это он в дурости своей не замечал очевидного, не заметил испуга, не разбился в дребезги, чтобы просто поговорить, взглянуть в глаза те злосчастные годы назад. А сейчас, по крупицам, пытался вплести ее сказку в свою, шрамами, швами и рубцами. И если она не захочет взглянуть на них, он спрячет под курткой, как пряталась она все это время. Как куртка спрятала его руки, пропустив его, ее личный хитрый предатель, незримый агент, что будто бы ждал пришествия пса. Ворота были открыты, распространяя панику честности. И оба они снова обречены.

   Она заканчивает, но смеет ли он ответить. Не смеет, не говорит ни слова, отпускаются плечи. Его взор на ней, в немом танце не отведенных взглядов. Ослаб под ее правдой несдержанный натиск, кончились силы, сожжена армия захватчика, а пепел пущен по ветру. Он отпускает ее осторожно, в молчаливости, нехотя. Нет, не отпускай. Но отпускает, позволив ее ногам встречу с землей. Руки из куртки пошли вон, оставив горячее тело без своего собственного жара. Еще миг и он сотворил бы очередную глупость, плевав на то, где они и кто мог увидеть. Глупость, вот как он выглядит сейчас, глупостью воплотившуюся в одном маленьком зверьке. И в этот момент, вкусив чужое откровение, смотря в глаза с глупой никчемной улыбкой, устроив привал, после неудержимого штурма ее вечной крепости, он мог лишь улыбаться и молчать, оставив все под холодом вечернего или ночного ветра. Он уже и не знал, потерявшись во времени. А она жалась, доносила ему невысказанное слово. Увидь, попробуй услышать без слов. А смог ли он?

   Нет, он не оставил. Дрожащие руки на таких же дрожащих щеках. Он держит ее лицо, поглаживая кожу подушечками больших пальцев. Пытаться сказать что-то вдруг так тяжело, ловкач, что орудовал словами, будто ловкий бандит ножом, сейчас вдруг потерял все свои навыки.  Потому что понял, что она пыталась вложить в него своим теплом, своей близостью.

   - Ты сейчас такая настоящая...как никогда раньше…- он говорит все той же с глупой детской улыбкой, не зная, что еще ей можно сказать. И снова склоняется, чтобы подарить нежность, коснуться губ, мгновение, одно единственное касание, мягкое, он сдерживает огонь, что потухнув, разгорался заново. Он всегда мечтал о ней настоящей, всегда мечтал о ней без притворства и прикрас. И сейчас увидел, что так давно ждал. Получил. И готов был бы оставить, пожелай она того. Ха! Никогда не был готов и не станет, чертов невыносимый лжец. Может потому, не отдаляясь, он опять глупо вел себя, целуя лицо, что так не хотело показывать свои слезы, держала их запертыми. – Все это время…Что за глупость это все…- касаясь кожи губами, щек, висков, он шептал какую-то чушь, что металась в голове. Она забрала его мысли своим признанием, что ему оставалась. Пальцы гладили у уголков глаз, легко массировали виски, пока он продолжал вспоминать губами ее лицо. А перестав, просто прижался лбом к ее лбу, нос к ее носу, по-дурацки, по-детски, потерся кончиком своего. Он здесь и никуда уже не денется, запутавшись в цветах ее природного бедствия. Они столько времени карабкались вверх по отдельности, а сейчас сорвались с обрыва и пали вдвоем. Снова единое целое. И все, что он мог сейчас себе позволить, это глупость в словах, глупость в улыбке и смешке выдоха.

   - Прости. – прости, за то, что дурак, за то, что не пришел раньше, что допустил столько всего, что навалилось на тебя, что позволил бродить в поисках себя в одиночестве, за все. Столько всего на его языке, но держа нос к носу, отпустив руки с лица, чтобы вновь заключить в объятия, он мог сказать лишь одно несчастное слово. Но он вложил в него все. Все что копил, что сдерживал, что тащил за собой грузом. Нетерпеливо подмигивали фонари, их признание растянулось, где-то на фоне билась в беспомощности своих истерик ночь, что так спешила получить свое царство, вырвав из лап дня. Она мигала им своими звездами сверху. Но Койот не поднимал глаз, смотря на одну единственную звезду, что покоилась в его руках. - Я...Я не смогу оставить тебя, просто не смогу...Давай заполним твою пустоту вместе? - уничтожена взрослость, здравствуй детская наивность, детская глупость в словах. Он несет чушь, но несет от чистого сердца. Просто потому что не мог иначе. Шептать ей одно единственное желание, исполни его звездочка, будь к нему так благосклонна. Если она пуста, он поможет и они, кирпичик за кирпичиком, мазок за мазком наполнят пустоту палитрой небесных цветов. Вместе. Снова. Сегодня и сейчас, в любой миг. Он будет путаться в прекрасных цветах ее природной неукротимости, в ее истериках, радостях, в ссорах, в чем угодно. Но все, что желаешь больше всего никогда не давалось слишком просто. Слишком просто было сбежать. Слишком просто было не бежать следом. Слишком просто с болью следить друг за другом. Говорить сложно. Признаваться невыносимо. Но вдруг так легко становится на душе. Груз исчезает, испаряется. И никто из них не погиб, посмев сказать слова, глядя в глаза другого. Она логична, он эмоционален. Она освежает холодом рук, он греет теплом своего тела. Их признание, их миг, что кажется смел мешать самому безжалостному неумолимому времени. Они вправе писать свою сказку вдвоем, соединять, назло всем остальным. Да и к черту этих остальных. Их секунда вкуснее, честнее столетий чужих жизней. - И прости за то, что я сделаю дальше...

   Обнимать и целовать ее теперь, кажется, он способен был вечно. Потому целует кончик носа, а потом...Потом он снова лишает ее твердой опоры под ногами. Снова будто бы издевается над ее вестибулярным аппаратом, но ведь так прекрасен этот миг, в котором руки находят его шею, когда она прижимается, доверяя ему себя, стоит ему взять ее на руки и нести, в другое место, вглубь складов подальше от основной дороги. Явится заранее, чтобы спрятать транспорт, подготовить ловушку, а потом самому же вынести ее прочь, словно она перышко или пушинка, не сложно, не жалко. Он знает, как она переносит дорогу, но все таки садит на свой мотоцикл, ладонь скользит по ее волосам, прежде чем он сам садится, прежде чем заводит мотор. Взглянул через плечо. Она не сбегает, ведь он не держал, столько возможностей, столько времени было. Вот и сейчас, пока стоит, прежде чем позволяет себе дать волю железному коню, она остается с ним. Трогается, но не рвет, его мотоцикл сейчас такой же сдержанный зверь, громкий, он бросал вызов всем, кто мог оказаться поблизости. Привлекал внимание. Медленный ход. Койот чувствует ее руки, безопасность, чтобы не упасть, с улыбкой вспоминает он эти милые нелепости чужой оправданности. Ему всегда нравился этот момент, когда они мчались по дорогам, как крепко она держалась, как прижималась к нему, умостив на его спине свою голову. Вот и сейчас, он с такой тоской ждет этого снова, пока везет ее к дому, этой недолгой дорогой, заботясь медлительностью скоростей. А что потом, когда сейчас не осталось ничего, кроме них, нашедших друг друга снова, без планов, без всего, когда ее дом встретит ее и, быть может, его? Пес его знает, хотя...Пес же не знает тоже.

Отредактировано Coyote (10.08.2025 09:52:25)

Подобное тянулось к подобному. В невыносимом магнетизме, когда-то давно, столкнулись эти два озорных божества. Если бога нет, то ведь можно создать его. Они создали, друг для друга, одно божество, в безграничных версиях себя самого. И двоим из них суждено было встретится, столкнуться оказавшись на одной прямой. С точки а в точку б. Такие разные, но одинаковые до невыносимости. Обманщик и обманщица. Бог Локки в них обоих озорничал, подарив способности, в сути своей одинаковые. И смотрел и смотрел, как тянуло их навстречу друг другу. Пальцы озорника столкнули, водил пером, он записывали все с довольной улыбкой, они дополнили друг друга, улучшили, а потом он развел их, внушил страх одному, второму тоску. И продолжал смотреть. Отчётливо слышен шелест переворачиваемой бумаги. Отчётливо виден тот хитрый лик, играющий ими обоими в строках желтевших страниц.

   Под взглядом неравнодушного к ним божества, они отплясывали, смеялись и плакали, чертили и стирали между собой расстояния. Вчера порознь, сегодня вновь вместе. Взмах дрожащих ресниц, дрожащие выдохи. Хихикнула, подарив радость тепла. Так мило, так по настоящему. И снова слова, как много слов, когда он боялся открыть свой рот, ведь чаще нёс лишь фальш и ложь, но никогда ей. С ней его голос всегда такая же рябь, как она сама. Пучина многослойности, бездна бесконечных вариантов себя. И он вновь нырял, вновь рвал руками и греб, с её разрешения, срывая в попытках добраться до истины. Но так ли важен был лик, так важен был образ, когда следишь за дрожью её век, за взмахом её рук, за тем, как ласкал ветер нежные локоны, трепал их, когда помнишь запах и сладость, нежность её кожи. Запоминая, когда божья рука писала им разлуку и дерзкий трусливый побег. Она скрылась в толпе, слилась в загульной поре, в попытке порвать связавшую их паутину взаимной честности. Бог обмана не мог иметь постоянность, бежал от счастья, боялся и тянул свои ущербные версии за собой. А он глупо бросался следом, в зверинном разгуле, когда его степь накрыли чёрным куполом расставания. Туда где людно, в толпу, сквозь дурное дикое стадо, он искал , где она снова блеснула бы для него сигналами сос, в этом огне для него она всегда горела ярче всех. Вспышка, он бежит и бежит и бежит, через тяжесть собственной обессиленности, через нехватку воздуха, их бог был по гадки жесток. Но он взбунтовался, искал, истоптывая конечности в кровь. И рухнул у её ног, свернулся, уставший, жадный до собственного хвоста Уроборос, оплел её кольцами вернувшейся заботы, кольцами заново расцветающей жизни с горьким привкусом слез. И уже не отпустит. Шелест страниц звучал громче. Держи свой приз, глупое неугомонный животное, ты заслужил косточку.

   - Думаю... Мы должны делать это вместе, разве нет? - нежен, ласков, тих покоренный ею зверь. Он воровал её ответственность, делил на двоих, облегчая невидимый груз, распределял его. Крепость её пала, Карфаген должен был быть разрушен и пал, камнем за камнем рушилась крепость, стирались стены чужого холодного недоверия, расстилаясь ковром из цветов, они построят все заново. Он и она, мужчина и женщина, две сказки в очередной раз в попытке создать столь хрупкое, столь ранимое они. Будет тяжело, будет не просто, будет по разному, трудно и легко, приятно и сладко. Она больше не уйдет, а он больше и не отпустит. Не посмеет. Не позволит её страху опять взять вверх, чтобы начать новый виток бесконечной погони. Невысказанное обещание, немое, но так легко читаемое. Она вернулась и принесла покой, заглушила голос самобичевания, умолк голос безумств, что толкал его в кровавую бойню, когда он лаял не всех без разбора, желая вкусить покой и искупление в собственной смерти, хотя бы на один жалкий несчастный миг. Так и не случилось. Он пытался изжить себя совсем, чтобы не оставить после себя ничего, что могло быть ее расстроить, напомнить. И если бы, не оставь он после себя и следа, её виски бы кольнуло приступом тупой непонятной боли, если бы она заплакала, может не зря он бы и пропал, дернув этот пластырь с её сердца, оторвав все, в яркой вспышке боли, чтобы она забыла его навсегда. Так и не совпало. Она вновь была рядом и его внутренний мир стал спокоен. Два бедствия, что помножили друг друга на ноль.

  Делаю? Говорю и показываю, что страхи твои достойное уважения и признания ничто, что не стоит ничего головокружение, когда ты в любящих руках, так сладко прижимаешься, доверяешься. Взгляни в глаза своему страху, своему недугу, Кикимора, ведь теплая сильная ладонь Койота сожмет твои пальцы, он будет рядом, чтобы притупить или заглушить их вовсе. Ведь совсем не страшно, когда обнимаешь его шею, когда так отчётливо слышишь, что бьется в его груди, только послушай, вкуси чужой покой, чужую уверенность, он не позволит упасть и разбиться, твой верный умелый водитель. Посмотри на чужую мечту, простую и глупую. С ней на руках, с ней за спиной, он грезил бесконечностью дорог, путешествием. Пока не кончится бензин, не истлеет мотор. Пока не сдохнет весь этот проклятый мир, оставшись для них ветшающим скелетом, под подыхающим солнцем. Такие лживые и живые они, честные лишь друг с другом. Бродить, от точки а, в точку б, от славянских легенд и поверий к коренной, взятой за основу, банальной реальности Северной Америки. Уроборос продолжал кусаться, замкнув их в кругу своими челюстями, ревел мотором мотоцикла, травила мифы ублюдочная реальность.

   Он не гнал, никогда не гнал. Всегда спокойно, размеренно, особенно ощущая спиной её тепло, такое родное, такое драгоценное и дорогое. Так было тогда и осталось неизменным, нервозный, несдержанный, он, казалось бы, тот, кто спешил всегда и везде в седле становился иным. Бунтарь обернутый в сдержанность. Груз за его спиной слишком ценен, чтобы терять из-за глупой натуры. Она будто девочка, которую нужно доставить в безопасность, передать в руки надёжности, минуя все неприятности, но всегда влипая и справляясь с ними вместе. Снова ложь, тогда, в их первой встрече, с ней за спиной, на хлипком багажнике он гнал, рвался, крутил педали из-за всех сил, унося их от опасности, в которую сам попался по глупости. Хотелось смеяться вспомнив. Но он лишь молча смотрел, бросая взгляды через плечо, пытаясь заметить жмущуюся к нему макушку, либо украдкой лицо, когда она поднимала голову с немым вопросом. Все нормально? Все нормально, пока ты рядом. И снова глаза на дорогу, тянись пожалуйста вечно, пока они едут куда-то туда.

   Он въезжает с торжественным молчанием, нет сигнала, что оповестит о возвращении хищника в её угодья, лишь замедляющийся ход мотоцикла. Сколько он не был тут, сколько не спешил по лестницам, забыв обо всем на свете. Останавливается мотоцикл. Гаснет глаз-фара, утихает мотор. Они слезают, он первый, чтобы протянуть руку и помочь, она вторая, отцепившись, как ему кажется, с нежеланием от спины, так было всегда, она не любила поездки, а он обожал, уверяя, что так будет лучше, так будет быстрее. Так и было, вынужденный компромисс, сделка. Она слезает, а он… Он просто рядом, просто держит и не отпускает. Он мог бы уехать, как часто бывает в глупом человечьем кино, стоять на парковке, пару минут в обмене слов и улыбок, а потом исчезнуть, до завтра, до встречи. Койот не был человечьим созданием. Он не провожал, чтобы расстаться на часы или дни, он возвращался. И потому трусил рядом, вторя неуверенности её шага. Он сжимал её оттаявшие пальчики, словно два школьника шли они, цепляясь друг за друга, в страхе и стеснениях. Он был бы отличным капитаном футбольной команды или боксёром, плохишь-хулиган, мечта и волнение многих, а она, зашуганая серая мышка, но звезда театрального кружка, не плохая и не хорошая, но так ловко меняла наряды и роли. И до выпускного им было ещё далеко, но девичьи губы дрожа уже шептали, горя от смущения, моих родителей сегодня нет дома,  может… зайдешь?..А он, раньше такой уверенный, едва не струсив, промямлит что-то, соглашаясь. Умиляет, наверное, наверное ей хочется мило смеётся, когда суровое вроде лицо становится мягким, а кожа краснеет под светом парковочных фонарей.

   Они идут медленно, преодолевая стеснение, напряжение, что витает кругом. Вот её дом, вот подъезд, вот лестница и неспешность шагов. Ему становится страшно, ему становится глупо. Он ищет спасения в ней, но она тоже сьежилась, будто думая, пустить, оставить его или прогнать. Он останется, он говорит это не словом, но действием, вновь сжав нежные тонкие пальцы, ступая по лестнице в её дом. Подбирался все ближе, скоро пути назад не будет. А так хотелось подхватить на руки, бежать с ней, забыв обо всем, спрятаться от всех за закрытой дверью её комнат. Но этот путь они должны были пройти вместе, решить, разобраться окончательно. Его глаза шальны от страха, стеснения и смущения, он потерявшийся пёс, которого она нашла, но не уверена, стоит ли вести обратно того, кто вкусил дикость природы. Дверь открывается не спешно, ключ в замке проворчивался медленно, растягивается их неизвестность. Он готов был выбивать плечем её двери, вбегать, под её звонкий смех, но их теснила скованность. Дверь открывается ещё медленнее, чем повернулся ключ. Она порог пересекает первая, ускользает рука в её дрожи. Он позже, секунды, захлопни дверь перед его носом, ударь, пустив кровь. С замиранием сердца переступает, он вампир, которого пригласили не словом, просто взглянув в глаза, через плечо. Не будет двери, что хлопнет перед носом, что ты там стоишь, глупый? Скорее иди сюда. И закрывай дверь, а то холодно. Их клетка захлопнулась со скрипом петель, чуть не захлебнулась в страхе. Шелестят вновь страницы перевернувшись.

   Её дом шипит на него, встречает выстрелом холодной стрелы в грудь. Койот всегда занимал слишком много места, в её доме, в её душе, а без него… без него её квартира - отражение её души. Пустота и холод, что не ждут и не терпят гостей. А он снова явился. Снова пришёл и будет здесь, потому что просто решил здесь быть. Пёс не дает ей уйти вглубь, замерев у дверей, рука хватает руку, потяни и вот она, лёгкая, падает к нему снова. Спиной и затылком к груди, теплая ладонь накрывает ее глаза, он прячет её же от пустоты её собственной квартиры, обнимет и прижимает к себе. Рука мешает смотреть, Койот прячет её от накинувшегося на них холода, он колюч, не приветлив, он пытается гнать его прочь в немом беспомощном крике завывающего за окнами ветра. Окна без него явно чаще были закрыты. - Просто… подожди… - его голос древняя тайна, словно тут происходит невидимый бой с нечистью, с тварью, что таилась в тенях, под диваном, под кроватью. Мгновенье, чтобы отогнать этот морок, стоя в темноте, с ней. И нет больше страхов, она сделала выбор, он сделал выбор. И вот он, вновь заставляет её мир оживать, полнится теплом, ленивым и приятным. Убрать руку от её глаз, лишь чтобы развернуть её к себе вновь, спустить руки к её юбке, чтобы вновь подхватить, пользуясь разницей в росте. Её прижатая к стенам спина его величайший соблазн, которому он не может противится, забыв обо всем на свете. Холод стен уже не волнует, не волнует то проклятое шипение на него. Когда их глаза встречаются, уже не волнует ничего. Хочет ли она говорить что-то своими трясущимися губами, хочет противиться или соглашаться. Он не знает. Он лишь пользуется своей силой, её лёгкостью, чтобы заставить спину скользить по стене выше, призывая обхватить, удержаться на весу, на нем. Чтобы что, чтобы снова дарить поцелуй, чтобы горячо дышать, заражая собственным огнём. Не терпеливый и голодный, как и всегда, но такой нежный и чуткий, когда казалось бы и не нужно. Просто покажи, как соскучился, как не хватало, слов не нужно, просто лишь делай придерживая одной рукой, а второй скользишь по её плечу, спуская куртку лишь с одной пока еще стороны. Она им больше не нужна, сейчас не нужна. Ведь он здесь, он дома. Он полностью твой, такой горячий и настоящий. Ты только держись, не бойся упасть, есть ли чего боятся, когда он держит тебя в своих руках. Ныряй, доверившись. На глубине нет страшных хищников, он разогнал всех, оставив только себя.

Ее улыбка его все. Только за этот мягкий изгиб черты ее губ он отдаст все на свете, чувствовать, как скользит затылок по груди, стоит ей поднять голову, увидеть глаза, теплые, добрые, веселые, вот его душа, забирай, только дай смотреть на себя такую. Пусть, этого будет мало, но хватит и будет достаточно. Он променяет всю гордость собственного давнего молчания на щенячью радость, променяет море прошлых обид на капли восторга, все свое время на этот краткий миг, какому дьяволу ради такого ему нести собственную душу. Едва заметно хмыкнул, пользуясь темнотой. Дьявол им ни к чему, его душа вся ее и ничья больше, он глуп, но решил, что так будет лучше. Жизнь и душа, ключи от собственного дома, от мотоцикла, вся его суть, весь текст, что струился по его венам, все буквы, что составляли его, он преподнес все к алтарю храма ее любви, не оставив себе ничего.

Ее пальцы сминают его плечи, несдержанно, почти жадно, так по-звериному похоже на него самого, сама того не заметив, она переняла какую-то часть, взяла, а теперь демонстрировала, посмотри, чему ты меня научил, посмотри как я способна делать из-за тебя. Тоска тела, что с болью несла радость, легкий укол, легкий приступ, но сколько в нем жадности, сколько правды открыл один единственный жест. Взвыла радостно бродячая стая, она не звала с собой, она поздравляла, напутствовала отбившегося далекого родича. Он нашел дом, он пускал корни, нашел свою семью, а теперь заполнил пробел, который она оставила после себя. Ею же. Парадокс их привязанности, не разорвать, не разрезать. Попробуй, сломаешь ножницы, поломаешь ножи, но ей попытка будет простительна. Но она не рвала, не резала, сомкнув плен своих ног за его поясницей. Капкан, плен, он шагнул в него широко закрыв свои глаза. Малыш, мне кажется, мы летим ко дну слишком быстро, не остановить это падение.

- А как еще мне на тебя смотреть?..- глаза в глаза, он не отводил, не хотел убегать снова от ее взгляда, не щурился от боли, терпел, чувствуя через одежду, ее чувства сильны, он примет, он не скажет ни слова против, ведь так мечтал о них. И смотрел с заботой, с желанием, с…любовью. На тебе сошелся минимум мой целый мир. И не нужен им более никто.

Я люблю тебя. - это плавное мягкое нажатие нежного пальчика на спуск, это вспышка, в пламени которой патрон рвется на встречу воздуху, разрезая поток пополам, это звук разрываемого металла, когда цепь рвется, падает, ударяясь о землю, когда дурная псина радостно рвется на встречу вернувшемуся хозяину, высунув язык, метая из стороны в сторону хвост. Вот, бегу к тебе со всех ног, вот прыгаю и касаюсь лапами, едва не роняя на землю, чеши за ухом, пускай пальцы в теплую шерсть, гладь, а наклонись и тебе оближут лицо. Но целует она, обжигает собой, своими дрожащими губами, тепла и нежна в своих порывах, вспомни все, что посмела забыть, чего так избегала, следя издалека, оберегая.

Я люблю тебя. - это душевная песня, что льется в уши, отзываясь внутри трепетом. Не признание, их приговор, их вердикт божественного наказания, ведь они нарушили правила, все какие могли. Сказки посмели быть человечными, посмели вкусить радость, посмели выступить против прописанной сути. Ведь они, злодеи, каждый в своей истории, объединились, забыли, оставили злодеяния, чтобы быть человечнее. И он презирал людей, ненавидел, но так ловко оборачивался одним из них, двуличная мразь. Плевать. Все это лишь для неё, он смирился с руками, ведь теперь мог с жадностью сжимать её, такую трепетную, нежную, знакомую до невозможности. Смирился с лицом, что пришло на замену морде животного, ведь только эти губы могли касаться кожи на шее, только эти губы могли касаться губ, могли впиваться, теряясь в страсти или нежности. Не было больше того тощего тела зверя, что мог сбежать, испугавшись уловок хитрого пугливого зайца. Было другое, сильное, способное прижимать, давить, держать, способное на все, лишь бы чувствовать её и никого кроме. Он примет, проглотил собственное двуличие, если она будет рядом, не будет мечтать вернуться к животному, став человеком чуть больше, чем полностью. Если она будет рядом, если попросит, захочет. Помани нежной рукой, прикажи, он сделает все, потому что не сможет иначе. Обернись зверем, Койот, для меня, он горы свернет, но сделает, такой верный, такой послушный, такой...любящий.
- Я люблю тебя - в нём нет сомнения, нет замешательства, он в радости шепчет ответ, коснувшись обласканных за сегодня губ. Эти слова только для неё, все остальное фон, размытое пятно на дороге. И хочется пустить слезы, полные счастья капли солёной воды, но он пуст, она словно забрала все, зная, что так и будет, дай тебе волю и мы утонем, мой излишне чувствительный мальчик. И как трудно было прервать ход её собственных губ, чтобы просто сказать три слова, поймать её, снова пленив собой. Наглый Койот.

Он мазнул её спиной по холодной стене, кисть по холсту, мазок, что увёл их в сторону, когда стоять стало уже невозможно. Яркий цвет желания на серости её уступающего холода. Хаос подкрался, вторгся к ней, подарил первый подарок, его сброшенную обувь, забытую где-то в уголке её прихожей. Второй, куртка, что так легко и непринужденно сползла с её плеч, с её рук, с тела, в какой-то не пойманный миг и рухнуло, сложившись складками на полу и лежала теперь на холодному полу, смешиваясь с домом, с его отчужденностью и тишиной. Он уберет, если успеет раньше неё, но не сейчас. Сейчас невозможно выпустить из рук одну лишь единственную женщину. Я люблю тебя, звучит нежный хриплый голосок в его голове, он вьет гнезда и роет норы. Безумное божество над ними захочет, довольное как сплетались вместе два варианта. На потеху в глупом протесте, для него, не для них. Для них это словно все. Отчаянное счастья украденной человечности. Хаос продолжает бесчинства в её идеальном порядке. Порядок давит со всех углов, отражается от каждой стены, с каждого подоконника, с каждого окна, он направлен на одну единственную дорожку их безумия. И терпит поражение.

Третий подарок, стол, Койот не осторожен, он сбрасывает с него все, что попалось на необузданном пути их воссоединения. Она - часто дышащий соучастник, громкий, что хватал воздух в краткие миги свободы, чтобы нырять в омут с головой снова.

Но сейчас стол идеальное ложе, не будет банальности постели, не сразу. Будет жадный взгляд, когда приподняв голову, он вновь познает глазами, откроет для себя заново её грудь, что вздымалась и опадала в такт глоткам воздуха. Его взгляд - коктейль хитрости и задумки, очарование очередного обмана, в который она пала вновь. Моих родителей нет дома, я звала тебя не за этим или... лживый хулиган сам пал жертвой фокусов и ловко сплетенной лжи, смей надеяться на чай после.

Вот твой порядок, милая, смотри, он пал с такой же лёгкостью, как спина коснулась стола, разбросанный по полу разнообразием предметов. Вся вещь в доме стремится поменять сторону. Поверхность холодна? Нет, она горит, заразившись огнём от случайного касания его руки, ему нужно держаться за что-то, кроме тебя. Губы по шее скользят дорожкой прикосновений, влажных, несдержанных. Горит под его дыханием кожа, хлад убегает прочь, разбегается мурашками, а после бежит следом, будто хочет еще испытать немного тепла. Кусать, целовать то, что так давно не чувствовал, чего не касался, чувствуя сладость ее бьющейся под кожей жизни. И смотреть, смотреть на неё, только на неё, касаться, не закрывая глаза, он не следил, не требовал реакции, не хотел знать, просто хотел видеть, что она здесь, что она настоящая, что её дыхание не фальшь приятного сна, не фокус злобного гения. Что вот она вся, тут, для него, в подарочной упаковке из черного платья. Он все еще не верил, сомневался, может потому совершил этот рывок откровения, потому поспешил, поддавшись всем возможным импульсам, сметая на пол предметы, сотрясая холод покоя внутри этих стен.

Ладонь по её бедру, со сладким шелестом ткани о кожу расходится платье, пропуская его ладонь выше в собственном разрезе, снова предательство, но он улыбается своим внезапным союзникам. Как же легко поддаётся одежда, когда любящая женщина желает быть раздета тем, кого любит всем своим сердцем. Вот, твой злодей, он смотрит, ускользает ниже с каждым прикосновением. Его глаза светятся счастьем, губы повторяют линии ее скрытого платьем тела. Он кусает, в глупом игривом порыве на вздымающейся вершине, не сильно, сбегая секундой позже, нашкодивший пес спешит дальше вниз, так хочется смеяться. Он повторяет все: плоский живот, кажется слишком напряженный, спешит занять место ладоней на одном из открытых участков кожи бедра, целует, спускаясь все ниже, но совсем не спешит раскрыть себе все. К чему спешить, когда ладони ведут по ножке вниз, пока догоняют губы, а колени ударяются об пол. Шнуровка ее обуви не сдержит его слишком долго, соскальзывая по очереди с ее ног, он устраивает бардак, откинув лишнее. Обувь на пол с грохотом, плевать на соседей. Нежно держать, пробегаясь губами по голени, тянуть ножку в сторону, так увлеченно, поднимаясь вверх, отрывая колени от пола, ладонями убирая ткань, открывая больше, пройтись по внутренней стороне бедра, устремившись выше и…Обдать дыханием через платье, мимо той сладкой откровенности, казалось бы, подними ткань и вот она, тонкая полоска, такая ненадежная, хлипкая, но он устоял, продолжая гулять по ней через платье, поднимаясь вверх.

Руки под ее коленями, он тянет к себе, к краю стола, дрожит, заставляя ее ноги разойтись шире. Избегая губами, он, впрочем, с удовольствием проскальзывает под платье ладонью. Нежность кожи манит, сложно устоять, когда так давно целовал ее всю. Подбирается медленно, неспешно, прежде чем коснуться, прежде чем посметь давить на тонкую ткань под платьем подушечками пальцев. Шумит на собственном выдохе. Поднимает взгляд, ищет одобрения, ищет запрет, все, что она способна сказать одним только взглядом, что способна беззвучно шептать. Ему так нужны ее глаза, так нужны ее губы, так необходимы слова. Он сделает все, что она ему скажет, сделает так, как она скажет, не перестав мучить поверхностно касаясь пальцами. Прикажи - он прекратит, уймет собственное дыхание, отступит или же, пожелай ты, он подарит тебе всю свою страсть, все свое трепетное пламя, окутает вас обоих, спрятав от всех.

Койот спешит к ее губам, спешит чувствовать ее дыхание, спешит хвастаться достижением, делится собственной улыбкой с ней. Вот он, коварный и наглый злодей, что совершил страшное. И каждый из злодеев мог бахвалится, рассказывая истории, кто-то пел о похищенной с неба луне, вот, взгляни ночью и не найдешь этот яркий шар. Кто-то хвалится концом света, Рагнарёк, устроенный Суртуром, что пожрал стены Асгарда в пламени, сразил всех богов и к чертям спалил Иггдрасиль с приступом безумного смеха, скалясь своим огненным ликом. Любой злодей мог похвастаться чем угодно, но все это такие мелочи. Для него, для Койота, для Пса, что сейчас провернул самое страшное злодейство на свете. Касаясь с такой откровенной пошлостью, с такой мучительной неспешностью, растоптав тишину и серость чужого дома, уничтожив порядок в страстном беспорядке, Койот свершил не простительное. Он украл у мира Кикимору. Украл ее для себя и ни для кого больше. Меркнет уничтожение планет, меркнет пылающая обитель древних богов, меркнут обрезанные линии времени, что косят миллионами миллиардов чужие варианты прожитой жизни. Все это такая чушь. Когда можешь коснуться уголка губ возлюбленной, так невинно, пока пыльцы ведут себя так вульгарно, пока вторая рука упирается в стол, стараясь не давить сильно, чтобы не сломать. Что значат украденные сокровища древних племен, ничто. Его сокровище дороже, намного. И она рядом, поддавалась, одерживая свои победы над ним, пока он терпел поражения. Пасть перед ее красотой, соблазниться, поддаться. Как тот древний царь, что построил новый белый град среди чужих топей. Теперь это мое болото, он провозгласил уверенно, закладывая первый камень.

- Я безумно скучал…- он не рычит, псины тоже умеют урчать, когда рядом тот, кого любишь, тот, кто так тебе дорог. Он не целует, он кусает ее губы, клыки, память о том, что он лишь зверь в облике человека, чуть давят, но не рвут нежность чужой кожи, не будет кровавых капель, что скрасят их вкусом металла. Нежность, пошлость и щепотка боли, он смешивает этот коктейль в ней, прежде чем сбежать от лица к обнаженному плечу. Вновь укус, поцелуй после, он будто просит прощения за несдержанность, касаясь места. Он следит, к чему скрывать улики, когда они вместе, когда хочется кричать, что она вновь его. Похищенная Кикимора. Прости, если делает больно, прости если пальцы несут на кончиках удовольствие, несут жар желания. Ему быть может много хуже, ему быть может, много теснее. Но разве это волнует, когда вспоминаешь ее снова, поцелуй за поцелуем, укус за укусом, когда пьянит запах, когда очаровывает каждая линия, что извивалась, вздрагивала едва заметно под его касаниями. Слышать, слушать, ловить каждый вздох, с плеч возвращаясь к губам, в очередной ласковой глупости слов. Люблю, скучал, моя, твой, череда не слов, но звуков, по детски глупых. Но кто они, если не лишенные детства создания. Их писали сразу, писали какими угодно, но не обозначили детство, не обозначили опыт. Они слепцы, что щупая друг друга пальцами и ладонями, шагали навстречу новым открытиям. Даже сейчас, она вновь неизвестная тропа, пусть такая знакомая. Но от этого лишь прекраснее.

Увлеченный не замечает, как занимает свободу меж ее ног своим собственным телом, как прижимается, опускаясь все ближе, забыв про неудобства согнутой в локте руки. И он мог сорваться, мог сделать с ней все, что угодно, но среди тысячи есть только лишь одно важное но: «подожду, пока ты решишь». Оно травило, оно сближало, оно очаровывало. Даже сейчас, оно читалось в его взгляде, читалось в касаниях пальцев, пусть ускоряясь, но он тянул, выжидал, он готовил этот десерт, это лакомство. И жаль, что не было кубиков льда, чтобы касаться горячей кожи. Койот хотел, чтобы она произнесла, сказала то заветное краткое «да», прежде чем он позволит себе окончательно смести все черты, перескочить через каждую. Хитрец, он оправдывался, он просто хотел услышать, как ее голос дрожит, проклиная его медлительность, как просит, как требует. Ее глупый пес слишком любил играть, томить, прежде чем делать. Но ведь, после долгой разлуки, ребячество им было простительно.

Он плут и он плутал, топтал границы её обороны, пробовал осторожно, её дистанция, та защита, которую она плела всегда так умело, с дотошностью архитектора, с ответственностью инженера, столько рубежей, столько линий на полотне, проведённых чёрными чернилами по белому. Он продолжал плутать, прикоснись здесь, шепни тут, поцелуй там. Архитектура всегда была слаба пред природой. Та слала бедствия, на горе затраченным трудам. Её архитектура столкнулась с бедствием самым страшным. Не было бури, не было урагана или землетрясения, что рушили громко, демонстративно, показывая силу и мощь. Её бедствие другое, оно смотрело тёмными глазами, не отводя, не моргая, застыв постыдным неуместным постаментом или памятником, как он тут оказался, чей просчет поставил его сюда. И он, тыкаясь носом в чужие преграды, искал лазейки, пробовал в другом месте, если лазейки нет. Неустанно, не останавливаясь. Так точит камни вода, так растения захватывают забытые творения. С ловкостью вора он проникал, крался, теперь мало было украсть лишь сердечко, теперь он выкрал её всю, под звуки битого цветочного горшка, под россыпь предметов, что стучали по полу. Все тщательно выстроенные рубежи не спасли, лишь удивленные взгляды, когда штандарт её гордости был снят с флагштока, похищено знамя страхов, украден горделиво реющий флаг её любви. Лишь тряпка осталась, поднята им же над куполами, над крышами, над кронами деревьев её парков и садов, здесь не был, здесь есть Койот.

И нет в нём высокомерной улыбки триумфатора, нет той нотки злорадства, когда очередной обольститель забирается под одеяло своей цели, нет бахвальства и хвастовства. Он все такой же, его лицо словно и не меняется вовсе и никогда. Он смотрит, сверкая бурей страстей и нежностей в глазах, почти не дышит, спутать его со статуей так просто. Но статуя трогает, касается нежно и радостно, откровенно, но как всегда на грани доступного. С её природой он обходится бережно, нет опасности пожара, все по правилам, ограда из камней вокруг кострища. Сдержанно, пока она не возжелает иного. И пусть так легко было сорваться, срывать с неё все, он чувствует, что не будет наказан за порванное платье, за сорванное белье, это так легко сделать ему, напряги сильнее руку и все, услышишь треск, увидишь как убегает стыдливо взгляд, ему будут рады, впитают не сдержанность. Он делал и не раз и не два, но никогда сразу. Всегда с разрешения, пусть подталкивая к нему, пусть под его хитростью, она шептала эти краткие да, эти откровенные и стыдливые возьми, она дарила вседозволенность, а он требовал разрешения. Не всегда, но так часто, забывая о себе, доводя до иступления, рад был тратить всего себя, лишь чтобы любоваться ею, волосами, что россыпью лиан бежали по столу, разметались, её лицом, краснеющим в возбуждении, так по женски довольным этой его игрой, в которой она была всем, в которой только её реакции имели смысл, для себя он был вторичен, пусть она даже не признаётся вслух, как им довольна, как пылает от прикосновений рук и губ. В темноте, при свете дня, всегда, когда им взбредет это в голову. А он вторит вереницей ударов сердца её дрожащим выдохам.

И замирает, стоит ей приподняться, стоит только самой коснуться губами, так неуместно нежно, так глупо и наивно, но это неловкое касание дороже всякого стона, любого пошлого жеста. Неловкость и дрожь в словах, и снова нет ни победоносной улыбки, только глаза в глаза, в её озвученная просьба, в его понимание, забота, нежность? Лишь едва едва тронулись уголки на губах, ведь не ответить ей невозможно. - Куда же я от тебя денусь...- просто слушай, вот он я, рядом, с тобой, пред тобой. Ее голос шелест ветра и листвы в ночи, его стрекот цикад и свет светлячков. Ее "да" не брошенная выпрошенная кость, а любезно предложенное лакомство. Она обвивала, цеплялась словно растение, что сквозь бетон ползет на встречу солнечному свету. А он не уйдет, не сбежит, не сейчас и никогда больше. И нет голоса, что просил, лишь мольбы взгляда, мягких приоткрытых губ, дрожью в ресницах. Он молил своё божество и оно отозвалось, спуская дары с небес. Такая горячая, только для него, смотрела своими глазами, просила своими жестами, реакцией, не той чертовой пародией, которой оборачивалась для других. Такая прекрасная, сверкала ярче, чем сияние Луны на небе, в своём медлительном обнажении. Заморочила голову тайной не снятого до конца платья, оставив чёрным саваном полёта фантазии, памяти, что ласково касалась отчётливо вложенных в голову образов. И губы рисуют узоры взаимных прикосновений. Он не читает ее, словно книгу, а чувствует, как чувствуют все животные, пока она, дав разрешение, плавилась под его нежеланием спешить. Он знал, ей нравится, видел в глазах, что разрешали больше, ведь когда глаза в глаза связывает томящее внутри напряжение, слова совсем не нужны. И он, получив честность, прочувствовав, подчиняется, в привычной неспешности, с которым скользит по дорогам, под шум мощного двигателя. Их дороги сплетаются влюблёнными змеями, степи полнились непривычностью флоры, зелень отступила местами, уступив место берёзовый стволам, колючим елям, они самозабвенно описывали свой новый мир. Им нет нужды ждать одобрения богов, их собственное божество-хитрец защитит, соткав купол иллюзий, в последнем акте собственной жертвенности, не нужно перо сказочника, что вырвал их в мир совсем чуждый и незнакомый, ведь столько ручек валялось на дне пола квартиры, они сами сочинять и напишут свои корявые не умелые первые стихи, отпечатаются друг на друге чернилами, склеив страницы вместе, в одно целое. И он жизнь положит ради этого мира, ради этой новой истории, совсем новой сказки, там на кисельных берегах. Он бунтовал, считая, что сказки имели право на жизнь, на место, но их лишили всего, сделав чем-то вне времени, какого быть злодеем, застыв в вечности. Он почти злится, когда ловит эту мысль. И плевать ему на себя, он же гадок, преступник, но почему должно страдать самое дорогое в его жизни создание, разделить его же участь, год за годом в бесконечном дне сурка. Губы в оскал в кратком едва заметном моменте, который тронет золото её глаз беспокойством. Рябь злости в собственных тёмных озёрах его глаз. Его не устраивает, он обязательно придумает, но сейчас… сейчас его ждет обеспокоенный, полный любви взгляд, он улыбается немного горько, снова спешит к её лицу своим, торопливо утешая нежными краткими касаниями губ. Глупый, заставил беспокоится. Дурак. Он сгладит её дни собой, сделает каждый неодинаковым повторением предыдущего, а чем то новым, наполненным жизнью, желанием проживать всей своей сказочной душой.

- Все хорошо… Ничего не бойся...и не волнуйся ни о чем...я рядом… - шептать слова, позволив пальцам наконец-то совершить желанное, сдвинут тонкую полоску в сторону, коснуться с жадностью, почувствовав жар чужого желания так явственно, без стеснения, поверхностно, прежде чем позволить много больше. Сердце замирало, билось невнятно. Проскользнув, дав почувствовать внутри, он играл с её телом, спешил от её лица и губ прочь, гуляя по коже нежной мягкой поступлю, щекотал и обжигал дыханием, полнил шею и плечи следами укусов, алым покраснением после губ, влагой прикосновения языка. Но снова и снова возвращался к лицу, не способный покинуть её надолго, в пошлости и глубине ласк. Изводил, но себя кажется больше. Дрожь в нём была невыносима в контроле, в сдержанности, а так хотелось просто забыть обо всем, отпустив поводок. И, кажется, отпускает, когда с её губ словно песня льется голосок, в стоне ли, в мычании ли, в трепете судорожного выдоха, он не понимает, но ловит так, будто это самое сладкое на свете блюдо. Для него, от неё.

Подняться стоило сил, ещё больших стоило убрать руку, сегодня без пошлости жестов, без провокаций в горячих действиях, успеется. Он смотрит с высоты своего роста, она такой очаровательный соблазнительный подарок, прогнавший прочь все дурное из головы. Кикимора тоже занимала собой много места, но ведь такая маленькая по сравнению с ним.

Ты прекрасна, ты сногсшибательна, ты сводишь меня с ума, вот что он говорит ей горящим взглядом, когда в темноте комнаты слишком оглушающе звучат расстегнутые брюки, обещают необратимость их следующего прыжка в заболоченное дно. Стрелка на циферблате дергается в беспомощности, скрипит часовой механизм. И словно замерло в них само время, укрыло, мигая звёздами, не разделяет их больше красный свет светофоров, они горят для них зелёными огоньками, озорно мигают. Заглядывает в окна вездесущая луна, любопытна и настырна. И он сдается. Не в силах ни терпеть больше, ни ждать. Он был хорошим, он держался с достоинством терпеливости, но сдает себя первый, если она просит, если взмолилась словами, он не слышит. Его одержимость ею, его любовь выдает горячий вздох или рык, когда жар её тела вытесняет все. Прочь всë и все. Только они одни, вдвоём. Только его сильные мозолистые руки на гладкой коже её ног, что держали его в своём совершенном плену. Клетка, в которую они оба вбежали с удовольствием. Он завладел и замер, запрокинув голову, зажмурив глаза. Тепло и теснота её ему подарок. Он напоминает о себе, жадно сомкнув свои пальцы, хотя стоило ли, когда уже вновь она стала принадлежать ему всецело, отдавшись полностью, вновь доверившись. Идеальная ночь для таких неидеальных двух. Уместно ли краткое люблю, когда между вами ничего, лишь давление ткани где-то сбоку, когда в своем нетерпении он, вторгался, забыв о её белье совсем. Уместно ли, когда мерно заскрипели половицы, под медленным раскачиванием стола, под трением её дуги-спины о твёрдость столешницы. Когда неспешно, медленно, овладеваешь, захлебнувшись ею. Когда держишь, когда жмешь, смотря сверху в её глаза, в это прикрытое веками золото, томное, горячее. Ему все равно, он говорит, рычит это слово, просто знай, просто чувствуй в его движениях, пуская по венам. Вырви из памяти те годы отдельно, не вместе, забудь, они не нужны, ни тебе, ни ему. Снова вместе, снова сплетены тела, с негромкой пошлостью звука. Пока он все еще остается сдержан, пока контроль не оставил, лишь дав слабину. Пока другой конец поводка в твоих ослабевших пальчиках, но скоро выскользнет. Пока жар под его одеждой не стал огненной бурей, он дарил нежность через медлительность. Пока вёл мозолями ладоней по чистоте кожи на ногах, по этому полотну, трепетному, горячему. И не сводил взгляда, как бы не хотелось смотреть ниже, как бы не хотелось пожирать глазами всю её красоту, весь соблазн, он смотрел лишь на лицо, в глаза, запоминая, вспоминая и открывая заново. А остальное…остальное лишь трепет чувств, объятое влажным жаром напряжение, и пустота в голове, в которой лишь одно её имя, ведь сейчас ему больше ничего и не нужно. Только она, на этом хрупком хлипком столе, в этом мерном покачивании тел, вздохах взаимного наслаждения. И никакого рассвета на горизонте, он ни к чему.

Она не отпустит его больше, слова как пальцы гитариста по струнам его поганой души. Они скользят, выбивая жалобную минорную трель, спешат к признанию, что она подарила ему раньше, туда, в нору, где удобно устроились в его поколеченном сердце слова о любви. - Я не уйду от тебя. Никогда больше. - он вторит, нет сил в голосе, слепая уверенность шепота, чтобы не случилось, как бы не было. Никогда больше. Он не променяет её на глупые революции, не променяет на разборки. Злодей, животное, на поверку оказавшееся человечнее многих, готовность помогать ничего не прося взамен. Отдавал себя в её руки, пахнущие свежестью дикой травы. И, кажется, нет больше причин прятаться в силе, тянуть все на себе, решая за двоих, за всех, думая, что так будет лучше. Не будет. И кажется, когда они вновь не могут оторваться друг от друга, когда пальцы в волосах давят требовательно на затылок, когда жарко целует уже она, так жадно, словно он морок, что рассеется, попробуй она открыть глаза, успей распробовать, но потом пробуй снова, ведь он не морок, не туман, не рассеется, не исчезнет.

И в своих решениях, они оба были перевертыши, ведь ушла тогда она, а он отпустил, но оба сделали не правильно, не до конца. И вернулись друг к другу жёстким ударом бумеранга. Не было точек, горькое многоточие, запятые, все это копилось и путалось, а сейчас распрямилось, словно спина на неровной поверхности. Но ни один не нарушал своих слов, ведь она не отпустила, а он не ушёл. Их коснулась сказка о бездарно потерянном времени, закружила и развела по углам, наказала, подарив каждому свой собственный угол, а они, отчаянные, оглядывались невпопад, кто первый окажется больше влюблен, чтобы бежать к другому. Но оба были пожалуй слишком упрямы. И стояли в своём углу, пытались, становясь смешными без друг друга. Прятали чувства, скрывали эмоции. Время не лечит ничерта, оправдание для слыбых, лечат линии её скул, разрез глаз, дрожь её тела. Гребанный жрец, что нёс исцеление, обещал вылечить быстрее, чем время, но тоже оказался ничтожной пустышкой и никуда не годился. Сползающая медленно линия чёрного платья, застывшая где-то под её грудью, словно отлив, несла пользы больше, чем все жрецы мира. Полуобнажённая Кикимора хваталась за стол, за него и он с радостью пал бы к её ногам с какой угодно стороны. Отчаянная необходимость в медленном необратмом взрыве взаимных движений.

Движение её головы, блестящие глаза, что готовы вот-вот пролится слезами. Он спешит к ней, спешит коснуться губами самых уголков глаз, он украдет, выпьет океан её слез, проглотит, ведь это та самая сокровенная её часть, редкая, скупая, она прятала и держала в себе лучше него, от сюда всегда больные приливы нежности. Когда Он заберет себе все, наглый заботливый вор. Её слезы колят острым ножом, прямо в сердце, щемит и обливается кровью, сделав невозможным вдох. Не плач, пожалуйста, я буду бесполезен в твоих слезах, не смогу помочь, лишь держать, лишь касаться губами, стирать капли, что скатятся по твоим щекам. Забота в пошлости движений, щекой коснуться щеки, шептать на ушко глупую чушь, щекоча локонами собственный нос. Она так соблазнительно сладка, что не сдержанность на столе кажется ему ошибкой. Опять. Ему хочется чувствовать её целиком, хочется касаться, успевать во время к слезам, к вздохам, наслаждаться её дрожью всецело. И ему хочется, чтобы она все таки плакала, освободила себя, отдала весь давящий груз, всю боль, печаль, что захочет. Он примет, разделит, он атлант расправивший плечи, что держал на них небо. В аркане из её сомкнувшихся за его спиной ног.

Оторваться от неё невыносимая мука, оставить, покинуть жар, но пресечь все непонимание, все слова легко, когда снова берешь в руки её, невесомую, носить её на руках его маленькое счастье, его секрет, который она кажется знает, пусть слаба в собственном здоровье в такие моменты, он всегда был максимально осторожен и аккуратен, а сегодня, оправдается, осторожно, На полу осколки, я не могу позволить тебе поранится. Выскользнув, неохотно и медленно вырвавшись из плена, вновь прижимая к себе, он спешит в спальню, обходя стол. Порядок её дома колет его в ехидном жесте последнего сопротивления, используя его хаос. Осколки глины, керамика, он не знает, чем огрызается на него убитый, разбитый горшок, оставшись впрочем незамеченным. Тщетность, его не изгнать этой детской шалостью.

Ставит на ноги у кровати аккуратно, к себе спиной, придерживая платье спереди, почему-то вдруг так важно сделать все самому. И он делает, целует со спины, нечестно дарить ласку лишь с одной стороны. Ладони вновь скользят по гладкому штилю её кожи, огибая каждую линию в тщательном повторе, сжимаясь на вершинах с жадной не сдержанностью и голодом, но не до боли, что рисковала бы подарить трезвость ума. Губы по спине, через лопатки и вниз.Шелестит платье, медленно сползают вниз они оба, обнажая спину Кикиморы. Падает в её ноги ткань, складывается, оставаясь на полу, как его куртка, а он вновь мазнул губами по ее спине, но уже вверх. Руки плутают, застежка ему поддаётся охотно, очередное одобренное ею же предательство. Очередная ловушка для него. Руки на плечах, он поворачивает аккуратно, лишив Кикимору брони собственного платья, почти всей, оставив нетронутым лишь треугольник внизу.В темноте, скорее на ощупь, когда даже уличный свет уже не стремится к ним, она по особенному прекрасна, волшебна. Он не толкает, но давление его рук требовательно, она должна пасть, коснуться мягкости простыней и одеял идеально заправленной кровати. Койот рушил идиллию, ломал порядки, не аккуратно поворачивал одеяло, а сминал её же спиной. Но не торопился заменить, накрыв собой, задерживаясь там, наверху. К чертям летит уже его толстовка, что стоило выдержать этот жар, становится легче дышать. Но все равно остаётся одет больше, чем она. И прячет все, что может ей не понравится под собственной футболкой.

Мягкость кровати чувствует и он, все таки став тем самым одеялом, что накрывает и прячет от холода и любопытного мира вокруг. Но где её приняла аккуратная мягкость, почти беззвучная, от него расходится больной скрип пружин под матрасом. Ты опять привела его в дом, он опять все нам сломает. Губы, шея, россыпью прикосновений, вниз, задерживаясь поочерёдно на тёмных ореолах, так явственно выступающих, игриво сжимая зубами, касаясь кончиком языка и пустится прочь, все ниже и ниже. Теперь нет платья, что спрячет от него новые строки, когда губы натыкаются на неровности рубца, когда он поднимает свой взгляд, в немом вопросе. Кто посмел и откуда. Ярость в нём вспыхивает, но утихает так же быстро под прикосновением её пальцев к его волосам. Успокойся. Я жива. Это сейчас не важно. И он успокаивается, но недоверчиво чертит влажную линию, целует, будто бы проверяет надёжность зажитого. И все ниже и ниже и ниже, пока не упирается в преграду. Цепляют зубы, он тянет вниз, крепко сжав, ткань не спешит, она дразнит медлительностью, прежде чем устремляется вниз. Она выскальзывает из последнего элемента своей одежды, он глупо выглядит, сжимая в зубах. Глупо выглядит и разжимая, позволяя упасть ткани в её ноги. К которым падает сам, целуя чуть выше пальцев на ногах, стремится вверх, еле еле дыша.

Поддаются его рукам её бедра, его поцелуй слишком откровенный, слишком пошлый, прости, он соврал, когда обещал держать себя в руках. Играть с её телом совершенно ничего не стесняясь, увлечённо, вспоминать пошлый вкус, сжимая в руках нежную кожу ног, прижимаясь крепко, стремясь глубоко. Прикосновения жаркие, дышать прижавшись лицом слишком тесно невозможно. Но ему хватит воздуха, хватит желания подарить удовольствие, ведь что может быть слаще, чем поднять взгляд, встретится с полными нетерпения глазами, когда ещё минуту назад овладевал, проникал, а сейчас дразнил, вкушая лакомство жадными поцелуями намного ниже. Недолго, просто потому что не может оставить её без себя ещё хотя бы на миг.

Подняв голову, он облизывается, снова в нём сквозит зверь. Окончательно избавится от брюк задача не из самых красивых. Но он справляется и делает свой хищный бросок. Одеяло тела все еще в чертовой футболке, сними сама если мешает, если хочешь познакомится с его новыми следами на теле. Одна рука под коленом, жмет к себе её ногу, вторгаясь вновь, поймав её трепетный вздох. Теперь она под ним вся, теперь он чувствует ее всю, нет преимуществ роста, нет взглядов с высоты. Руки трогают не способные усидеть на месте. Губы нависли над её губами, он хочет быть близко, хочет ловить её в череде шорохов простыней, в скрипе пружин. В движениях, что все быстрее заставляли её спину скользить, заставляли сильнее сминать ткань пол ними.

Губы охотно убирают солоноватые капли, проступающие на ее коже, наверное стоило бы открыть окно, пустить немного холода, что мог разбавить их жар. Но его устраивало, дышать ею, пламенем, причиной которого был он сам, когда кололо горло сухостью, когда вдыхать было просто нечего. Они давали друг другу вдох и выдох, глотали поочерёдно, такие близкие, забывшие обо всем кроме друг друга. И плевать на протесты кровати, плевать, что её дом ранил его сильнее, чем он думал, а нос ловил слабый привкус металла, слабая точка где-то далеко внизу, не существенная. Он не замечает ничего, как испортил полы слабым алым следом, он уберет все потом, потому что такова цена их жизни. Его кровь лилась для неё не раз и не два. И никогда по её вине. Если она почувствует, если блеснет недовольством в глазах, он свершит очередной обман, станет ещё больше страстным, заставит теряться в наслаждении ещё большем. А сейчас... 
Сейчас лишь шорох, прогнавший спальную тишину, лишь руки, что он пленил, сводя вместе над её собственной головой, держа так бережно, но так до невозможности крепко...

Отредактировано Coyote (16.08.2025 14:41:09)

Руки на его ткани, присоединившись к игре, жадные в желании позволить глазам познать: твой мальчик вел себя плохо, он прячет от нас все, что натворил, нужно вывести его на чистую воду, смотри, к кому ты вернулась, кого вновь пустила в свою жизнь, смотри на цену ухода, узри все, что случилось, пока не было тебя, когда была ты. Нужен ли нам такой, Кикимора, нужен ли нам пес, что не может вести себя хорошо. Мы сорвем покров и покажем секрет, смотри в оба глаза слишком внимательно.

— Покажи – шепчет, просит, приказ замереть, прервав все шорохи, кроме дыхания. Он не противится, смирившись с неизбежностью. Она реагировала болезненно, всегда, даже когда не имела отношения к его боли, к его шрамам. Его футболка, последнее пристанище одежды на них обоих, слезает, не нужная никому из них, стоит только послушно вытянуть руки. Отступает жар, дарит касание воздуха, горячего и колючего, жар вернулся к нему сразу же, обманщик. Его тело – пиратская карта сокровищ, вот крестик, в виде пулевого где-то рядом с сердцем, он был близок к границе как никогда, но не пересек, не заслужил блаженной темноты, выжил, вот ласковые касание лезвий оставили линии, что вели корабль к крестику сокровища, рваные раны, следы бог знает чего еще, это города и порты. Плыви, скользи по ним и узнаешь историю подвигов. Сумасшедший художник творил, а она единственный зритель этой картины.
– Эй?.. – едва-едва слышно, все ведь хорошо, он пережил, он справился, добрался до тебя, наплевав на каждый удар, хохотал, пропуская, теряя кровь, пока другие чертили с заботой того, кто пытался тебя убить. И провалились. Его жизнь тут, назло всем, для тебя. Он плелся к тебе, чудак, по пустыням и лесам, навстречу одной единственной встрече, что перевернула для вас все. Ради одного единственного взгляда. Моряк, вернувшийся с дальнего похода, переживший все, мыслями лишь об одной единственной, что встретит, что нашепчет нежными словами о любви, о переживаниях. Путь домой был тернистым, извилистым, бури и штиль, что не смогли его остановить. И нет в глазах ни боли, ни сожаления, ни обвинения. Это их история, плата за возможность испытать счастье. Он будет платить, если такова цена. Ни раз, ни два, ни три, все тысячи тысяч раз, пока кровь еще способна литься. Все для нее, для них. Жертва на алтаре, подношение жестокому богу, цена за любовь, за вместе. Есть ли о чем сожалеть?

Беспокойство обжигает, она снова плачет по его вине. Пальцы ее слез сжимают крепкую шею, разрывают когтями жилы. Мешают дышать. – Эй, все хорошо…- слушай его и не бойся, его голос тих, в нем дрожь, в нем хрипы невозможности сделать вздох, только не плач, ведь он полнится жизнью, полнится желанием. Пальцы обжигают, но он не вздрагивает от заботливого касания, лишь тянется, в попытке поймать ее руку губами, поцеловать, но не успевает, позволив чертить новые шрамы поверх старых, шрамов она не оставит, лишь повторит, прочитает, вот он сцепился, получил ласковый поцелуй ножа, вот он словил пулю и выжил. И выжил. И еще раз. И  еще. Коснись любой линии, финал один – Койот был здесь, живой, надежный, верный, тогда, еще какие-то пару часов назад он стремился в холодные руки смерти, ведь они так похожи на руки Кикиморы. Тонкие, холодные. Отказались от него не единожды. А сейчас Кикимора приняла, вернулась и вернула, к черту пошлем смерть, если уже не нужно выбирать, чьи холодные руки принесут счастье. – Не бойся…- тихое заклинание, заговор, чтобы отвлечь, бесполезная, он знал, что так и будет. Знал, но все равно позволил снять, ведь не от нее скрывать правду о своей жизни. Не ему.

Касания губ несли покой, она не злится, не станет огненной бурей обид и злости, как бывало, стоило ему неудачно спрятать последствия буйности собственной жизни, не сегодня. Она нежна, мягки прикосновения к горячему телу, долгие, а он ждет, покорно застыв, удерживает, поглаживая ладонью, пальцы по волосам, по шее, плечам. Невозможно не трогать, не возможно не наслаждаться мягкостью, она все еще считала все своей виной, а он все еще доносил, что это чушь, это жизнь, так случилось, все о’кей, Кикимора не устанет волноваться, он не устанет смотреть как будто нож в груди это ничто, нечто обжигающее касание пули, ничто удары тяжелым предметом, ничто клыки, что грызут кожу. Все - ничто, все – ее прикосновения. Лишь они жизнь. Лишь ее голос. – Нет. – он не прощает, потому что не за что извиняться. И есть лишь секунда, прежде чем ее руки сомкнуться на нем, секунда, чтобы поймать лицо, посмотреть в заплаканные глаза, пока их медленный танец становится быстрее. – Ты не должна извиняться. Я не умру, я буду тут, с тобой. Все это, каждый удар, каждый выстрел, я переживу все, ведь ты ждешь. Я всегда вернусь домой, чтобы не случилось. Поняла? – его рычание в ее губы обещание, прежде чем отпустит, прежде чем прижмется сам, позволив укрыть себя ее нежным заботливым рукам. И он будет упрям, он будет упертым, будет до невозможности живучим, разорвет на части любого, кто посмеет встать на его пути к дому, к ней, к ним, просто потому, что больше ничего не умеет. – Но…Я буду осторожнее…- пожалуй, на это он был способен, ради нее, для нее, чтобы не видеть слез в ее глаза, которые принес бы ей сам, вернувшись домой в собственной крови и рваной одежде, побывав в очередной передряге.

И она не выдержала, прижимая его к себе, уже не скрывала, позволила уже ему узреть, как он демонстрировал шрамы, она дарила слезы, печальное зрелище, но он не делает ни-чер-та, просто позволил воде катиться по щекам. Только держал, бесполезная попытка не унять, но забрать, разделить, когда трогаешь мокрые щеки своим лицом, когда трогаешь волосами, стирая оплошностью эти влажные дорожки. Она дрожала, держась, он дрожал, чтобы сдержаться, молчать, пока она обнажала душу перед ним, в собственной постели, уже обнаженная полностью. Она дарила все, без остатка, не только тело, забирай все. Он забирал, забирал поцелуем в макушку, забирал зарываясь носом в локоны волос, забирал, касаясь кожи, забирал в страсти и нежности, все, без остатка, отдавая взамен всего себя. Не сожалея ни о чем. Забылись старые ссоры, стерлись, смылись алым металлом по пути, смылись горечью с глаз, сплетаясь в сыревших от их жара простынях. Обещания лишали слов, а вид пленил глаза. За ее глаза, за линии колен, за плавный изгиб шеи и плеч, проступ ключиц он отдаст всего себя без остатка. За дрожащий голос, смешавшийся с дрожью покидающего легкие воздухом, за случайно стыдливо оброненное мычание, он заплатит сполна, душа и жизнь в обмен на ее тепло, на внимание. Бери, забирай, владей.

Она держится за него, держится сама, держится щадящими ноготками по исписанной спине, рисунок шрамов был разнообразен, велик, продолжался позади или начинался, окольцевав. Руки несут с собой приятную дрожь. Но ловит ее, потому что хочет, его не было слишком долго, чтобы давать свободу, чтобы не держать, сначала лишь кисти, после сплетая пальцы, пленив, в очередном шорохе простыней, смятых подушек. Она приняла его, впустила, сняла все запреты, сбросив с шеи удавку. Смотри смерть, жалей, не взяв свой трофей раньше, он выбирал жизнь, выбирал Кикимору, вручал себя, дарил нежность, что расцветала ураганом, переродившись в страсть. Больше не нужно держать, не нужно пленить. Больше не нужно врать, не нужно плести сети лжи. Нужно лишь затеряться в мгновении, на влажных от пота простынях, под дикую пляску сердечного ритма, под стон, нежный и сладкий, который он радостно ловит ушами.

Они вновь стали дуэтом, он играл, а она дарила чарующий голосок. Не было зрителей, были лишь они вдвоем, но и этого достаточно. Их песня лишь для них, откровение, погрязшее в грязных порывах вожделения, сжать ее – провести по струнам, вырвав из утробы приятный резкий звук, звук сопряжения их тел, их миров, удар по ударным. Залиты потом глаза, тяжело смотреть, но смотреть он жаждет. В ее глаза, на губы, чувствовать руки, сдержанный порыв, в котором ноготки Кикиморы не раздирали в кровь его спину, шрамы по шрамам не рисовала, полна заботы эта славянская женщина. Так и хотелось прошептать «делай, если хочешь, царапай и рви, не сдержав страсть», но он молчит, он просто смотрит, ведь будет так, как она хочет. Как хочет он уже происходит. В скорости и несдержанности, в слабой дрожи, в колючих вдохах, в касаниях ее кожи, в смятых простынях, когда пальцы сжимались, упав с ее тела, прежде чем вернуться.

Она не плен, она подарок, наслаждение, что подарили разведенные колени, что принесли сомкнувшиеся ноги, дрожащие, скользящие по нему в страстных порывах этого родео. Он покрылся испариной, которую она ловко смахивала, жар навис назойливым наблюдателем. Он давил, он пожирал, как его пламя бушевало на ней, в ней, вот он, настоящий, животная неудержимая страсть, разбавленная нежностью прикосновений. Ладонью скользит по щеке, чтобы взглянуть в лицо, прежде чем снова спрятать свое, в ее шее, в ее волосах. Влажно невыносимо. Легко, с каждым движением лишь быстрее. И нет смысла скрывать свое удовольствие, он выбрал быть честным с ней до конца. Может потому с губ не рычание, но стон, откровенный, пусть и не громкий. Может потому дрожь цепляется за него, ухватившись слабыми ручками будто за перила.

Он не выпрямляется, хотя так хочется видеть, смотреть сверху, жадно пожирая глазами, но остается напряжен. Чувствительный оголенный нерв, раскрывшийся перед ней. Вот его любовь, неудержимая, рвется из напряженного тела, захватывает, пылает. И она уже вовсе не холодна, заразившись его огнем, но так заботлива в собственном. Они сплелись отлично, они спелись прекрасно. Соскучится в расстоянии, соскучится в близости. Он готов был скулить ее имя, да и скулил, хриплым повтором напряженного голоса, немного робея. Казаться глупым для нее, быть с ней слабым, доверится, пав в объятия, в череде толчков и движений. Резкость выдохов и вдохов. Он будет слабым в ее руках, он будет в ее руках в безопасности. Даже если случайное касание отзовется болью от несдержанности ногтей, прежде чем она опомнится. Это нормально, Кикимора, это так, как и должно быть. Ты даришь не те раны, не стоит боятся и плакать. Растай в наслаждении, не трать себя на сдержанность. Твои шрамы особенны, они полоса, алая, но не в крови, в следе, что растает на утро. А сейчас…Сейчас очередной скрип и стон, ведь песня не длится долго и скоро кончится.

Отредактировано Coyote (17.08.2025 21:02:06)

— Пожалуйста…
Мысли комком, одно слово и он теряется, полнится грусти, слезы и просьба, одно единственное слово, а он не может ответить, пытается что-то говорить иногда, но батарея его голоса разряжена, пройдет время, он погрызет, потрясет, чтобы выдавить секунды голоса, для нее, для своей женщины, обретенной так внезапно, через гнев, через боль, через предательство и упрямство, через обман. Он едва заметно трясет головой, выкидывая всю эту чушь, всю мишуру, что липла к его голове, словно кораллы к днищу корабля. Выметает все эти глупые тайны, все недомолвки, все это остается в прошлом, среди складов, под светом фонарей, в других их, не в тех, что обретали себя заново, отдавшись друг другу, доверившись...

Сплетения рук и губ, он прикрывал глаза от ее мягкости, вздрагивал от слез, но с терпением ждал, пока этот океан иссохнет, не убирал руки, позволив ее ладошкам держать его, она училась дарить тепло, училась не прятаться, он учился доверять полностью, теряясь в этом неидеальном ритме. Познавать заново, вспоминать, что не раз и не два чувствовал, чем обладал, но, он смотрит иначе, словно ни разу до этого она не дарила ему себя настоящую. И он благодарен, за дрожь, за стон, за чертов всхлип и капли, что с глаз бежали к подушкам и простыням, но он не позволит пропасть им даром. Выпьет, коснувшись в последний момент щеки, поймает, ее слезы - ее вкус, откровенный, настоящий, чистый. Он не жалеет, его любовь не простит ему жалости. Плач, так будет легче, сбрось все, я подхвачу, прочувствую все, что терзало тебя, в тишине или в словах, что нельзя не хрипеть, в обещаниях, что нельзя будет нарушить, ведь она верит ему, лживый Койот с ней был до безобразия правдив. - Спасибо... - шепотом, на ушко, запутавшись в непослушных локонах, они щекотали его лицо, липли к нему, не желая отпускать, тянулись за ним, когда он поднимал голову, не высоко, чтобы быть рядом. Чтобы не прятаться в сантиметрах меж лицами, что подарят напряженные руки, стоит ему выпрямится. Читай его всего, он всегда был слишком простым для тебя, потому что ничего не прятал. Нет, он прятал себя, прятал слабину, скрываясь за силой и мужеством. Вот я такой стойкий, смотри, встаю перед тобой и...
...уперто не позволял тебе помочь до последнего, потому что боюсь, что стану тебе не нужен, потому что боюсь казаться слабым и беспомощным. - и не рычит, поняв, что продышал в ее губы это едва слышное признание, пока она стонала под ним, для него, опомнившись лишь в удивлении этих прекрасных глаз. Она обнажила себя, он обнажил секреты, ведь они не нужны. Когда сплетаешь это трепетное вместе, это странное и горячее мы, избавляясь от холода он и она, от одиночества. Я не стесняюсь, горели его глаза, в надежде, что она прочтет. Спроси и ответит, скажет все, что хранила душа. Ты выиграла, бери.

И слез ее больше не осталось, она пересохла внезапно, лишь след, который он спешно стирал, поднимаясь к уголкам глаз, ее слезы не для мира, ее слезы, что и не для него, они такая же цена, как их кислород с привкусом крови. Но он стирал, убирал, настырный вор-свидетель. А она пряталась, пыталась, лицо в напряженное плечо, вызывая улыбку. Губы на макушке, он не будет вытаскивать ее из убежища его горячей кожи, не будет тащить и бросать под свой взгляд, пока она вновь не захочет показаться ему сама. Что-то оставалось прежним. Лишь утешит очередным жадным прикосновением, что осядут на коже ног или талии, оставят следы, когда он будет небрежен в собственной страсти.

Она не прячет себя долго, открыв ему лицо, словно иное, по-женски счастливое, когда все, что тебе нужно с тобой, в тебе, становится стыдно. Они столько лет бегали, тянули и перетягивали, бросались в крайности, оставляя занозы друг в друге, принося боль, чтобы терпеть ответную. Но он не прячет стыдливого взгляда, не сбежит, усердный, потерявшись в чувствах становится резче. Рука на лице, пальцем по пересохшим губам, мягким и пухлым, по щеке, задевая ухо, чтобы найти руку, уроненную, отброшенную в сторону. Она жмет в пальцах простыни, он перехватывает пальцы, сожми его, впивайся ногтями, пока он жмурит глаза, дрожь невыносима и невозможна. Но он держится, он терпит, до последнего упрямый, потому что хочет нести наслаждение, хочет дарить удовольствие, дать прочувствовать все, что в нем есть. Дыхание, хрип голоса, сила в руках, лицо у щеки.

Удовольствие манит, любовь лелеет трепетными руками, когда он вновь отпускает, не в силах держать, лишать свободы, возможности прикасаться. Его пальцы в ее волосах, вторая рука между изгибами спины и покрывалом. Он жмет сильнее, не в силах отпустить, не в силах отдать. Дрожь захватывает все, каждый уголок, она заразительна, она заставляет кричать в наслаждении, пока он был резок и скор, а их любовь стала слишком пошлой и громкой. Пьяная неудержимость, зверь, потерявший контроль и дрожащая трепетная женщина в его руках. Его фарфор, его принцесса, его королева, но он не рыцарь, а чертов зверь, чертов дракон, что шел к ней через черепа и кости. Тернистый путь, а наградой она. С фарфором нужно быть бережным, он бережно срывался на грубость, прося прощения нежностью губ на шее, на плечах и лице. И жмурился, жмурился и напрягался сильнее, выжимая из себя все свои силы, на которые только был способен. Брут, чертов предатель, но вовремя остановил руку в этой временной линии, нет ножевых, нет удивленного взгляда в глазах НЕпреданного Цезаря. Не рухнула их Римская империя, не погрязла в беспорядках, разорванная на клочки былого величия, но терялась во взаимности слов, которые они будто и не понимали, они просто лились друг на друга, шептались друг другу, через дрожь, через хрипы. Он едва мог говорить, скулить, обессиленный щенок. Но с ней можно, с ней можно признаться себе, они оба живые, они оба настоящие, они оба значили друг для друга все. И превратили страсть своей любви во что-то душевное, грустное, но такое новое, приятное, откровенное.

И он сдался. Сдался на милость ее телу, сдался обнявшим рукам, сдался заново захватившим его ногам, что не позволили вырваться, что не отпустили, когда дрожь забрала себе все и больше, переливаясь через край. Она не отпускала, когда он сорвался на рык, полный наслаждения, доверчивый, слишком откровенный, не отпускала, когда он, обмякнув, упирался локтями в мягкость ее, нет, их постели, вздрагивая раз за разом, жадно хватая не воздух, но сладкий запах вспотевшей кожи, силясь открыть залитые потом глаза, но едва был на это способен. Он уже не был способен ни на что, только водить носом по коже, подниматься вверх через подбородок, чтобы коснуться губ, едва способен был целовать, лишь прижимая губы к ее губам. Вот она, все еще рядом, не отпускает свое счастье или свое проклятие, ему не важно. Назови как хочешь, только назови своим, он взвоет от радости, громче чем на полную луну, красота луны померкла для него, не манил вкус беснующегося беззакония, в котором он погряз с головой. Она поймала, взяла за руку и вытянула его с этого дна, просто снова приняв, снова впустив, в постель, в себя, тело, сердце и душа, взамен он отдал ей тоже самое. Бардаком в доме, сырой постелью, тяжелым дыханием, жаром и давлением.
Прости, что шел так долго. Прости, что пришел так внезапно. Прости, что люблю и уже не отдам. - и снова он не открывает широко глаза, когда опять понимает, что говорит вслух. Легкий смешок, что обжег губы горячим потоком воздуха. Откровенность не закончилась, хитрая Кикимора, она вытягивала из него все так легко, будто лепесток с цветка. Лепесток за лепестком, в старой традиции, которую она ему открыла. Все лепестки нас любят. За откровения тоже прости.

Силы он обретает нехотя, медленно. Не спешит покидать, оставаясь сверху в этом сладком горячем плену. Ему некуда спешить, ведь он уже дома, он уже с ней. Он дошел. Потому то он целует нежно, напоминая о себе, нежно, но кратко, потому что не хочется рвать их момент на куски. Дрожь не отпускает, но слабеет. Но позволяет ему улыбнуться, слабо, без лукавства так привычного для его глаз. Рукой снова к ее щеке, нежны прикосновения ладони, касание пальца по горячей коже. Он готов смотреть молча, готов терять время, смотря в прикрытые глаза, слушать успокаивающееся дыхание. Чувствовать ее всю. - Я дома... - очередная глупость шелестом выдоха, но сказать было так важно, ведь так давно не был тут, а сейчас пронесся вихрем, как бы не врал о нежности и заботе. Он дома. Что еще нужно, чтобы обрадовать женщину, что бегала и скрывалась, играла в игры, но ждала. Как он ждал, как грезил и бредил о ней одной. Он дома, он помог ей выбрать, помог найти эти холодные шипящие стены, стыдливо отвернувшиеся и прикусившие свои поганые языки, они должны смирится с его возвращением. Женщина не звала, но впустила. Нет больше крепости в ее сердце, нет больше бандитского логова в его. Он сдался, вступил под ее знамена, они сменили их сразу, создав общий рисунок и выбрав новые цвета, помогал строить стены снаружи, а не внутри. Он был дома, он сказал, заявил об этом, в глупой надежде услышать одно единственное "с возвращением"...

Он слушал каждый шорох, каждое слово, что терялась в её потерянном дыхании, склоняясь снова и снова, чтобы впитать, услышать, запомнить все, что сорвется с её губ, в стоне и горячем выдохе, каждое обещание, каждую честную фразу, ведь больше она не соврет, не посмеет, не сможет, он знал, чувствовал, верил, возможно, придумав все сам, идеальный самообман, потому что не хотел иначе. Её невозможно стереть из памяти, он не проклятый мобильный, в памяти сим которого сейчас не было "любимой" или когда-то случайно брошенного им "Кики", с тех пор привязалось. Он это исправит позже, он исправит позже все: уберет следы крови с пола, соберет осколки, аккуратно поставит обувь и подберёт с пола платье и его куртку, пожалуйста, ставшей её навсегда. Но наведет по своему, вымыв чашку, оставит на тумбе, не вытерев, не убрав, прибираясь оставит на виду инвентарь, закончив, аккуратно бросит свою скомканную одежду на стул, повесив на спинку футболку. Симбиоз порядка и хаоса, в котором он снова откроет все ее окна настеж. Ведь он согреет её лучше, чем закрытое окно.

- Без меня больше не будет... - он шептал, он откровенно вдалбливал в неё каждое своё ответное слово в череде резких движений, вжимал в простыни, когда она свои вцарапывала ему в кожу, через пальцы, через ногти, собирая осколки такого родного для неё тела. Без него больше не будет, потому что он решил так и нет никого, к кому она могла бы пойти за помощью, нет никого, кто смог бы справится с ним, когда он решил быть с ней и ни с кем кроме.

- Никогда... - не оставит, смотри не жалей, ведь он не смог, за все эти годы не справился, не вытравил из себя, она клеймо на сердце, на душе, хозяйка счастливого раба, теснившая его бедрами, увлекающая жаром, вскриками. Не смог даже подохнуть, чтобы попытаться забыть, встретившись с ней на самом краю, придумав грусть и досаду в октябре её глаз. Она засела глубоко, терзала и влекла, а сейчас извивалась под ним, встречала и ловила каждый толчок, воруя у него каждую дрожь, каждый его признательный стон, каждый горячий выдох. Пока он не рухнул, обессилив, пока не лежал, прижимая к кровати, пока просто не касался в этой уставшей нежности. И не нужно больше им ни уверенности слов, ни истерик, ничего. Сырые смятые простыни, сползшие под ними в какой-то комок из складок впитали в себя все, оставив пустоту в голове, выудив с его губ признания. Он не заберет назад слов, ни одного. Он оставит с ней навсегда каждое, на коже, следами засосов, как она красными полосами ногтей на его спине. Внутри совсем иными следами. Слова не сойдут с кожи, не высохнут, их не смыть душем после, он вложил глубоко, не доберешься...

И покидать её не хочется, просто рухнуть в собственном бессилии, отдав всего себя, опустошенным, под её дрожь, остаться вот так, на ней, в ней, просто дерни одеяло, накрой и спрячь, ведь её руки на тебе, они не отпускают, они стирают капли пота со спины, смешав с каплями красного, когда случайно увлеклась, когда он сам виноват был в резкости, что заставляли вонзать ногти глубже, новые линии поверх мазков старых, эти будут любимы и приятны донельзя, как сам стирал с нее соль своими губами раньше. Покидать её в конце всегда было сложно. Такая хрупкая, такая слабая Кикимора могла быть по животному жадной, ненасытной, она могла отпустить не сразу, могла противится, смыкая на нём ноги сильнее, сопротивляясь попытке уйти. Он уходил нехотя, со вздохом и рычанием разочарования, лишь для того, чтобы упасть рядом, сгрести её в объятия или позволить класть голову на грудь, обнимать самой. Не сегодня.

Сегодня, выскользнув нехотя, силясь и напрягаясь, чтобы слезть с нее, но не с постели, сев, он смотрел с высоты, скользил жадно и голодно. Она развратна в своей наготе, стыдлива, прекрасна, приятная медлительность позволяет ему рассмотреть ею всю, каждый соблазнительный изгиб, каждый манящий выступ. Его сладкая нега отступила, спало оцепенение приятного бессилия. Он уходит, не от нее, сбегая в сторону, лишь чтобы аккуратно перевернуть её на живот, не сопротивляйся, Кики, не сегодня и не сейчас. Никогда. И снова склоняется.

-Знаешь, Кики, я кое что вспомнил... - он шепчет слова ей на ушко, прежде чем начать своё сладкое шествие из поцелуев, по шее, вниз. Ее кожа, сокращение её имени, невообразимый вкус. Он скользит вниз, губами плавно перетекая на втравленные в кожу чернила, ей мало того, что струилось в их крови, мало историй, она испачкала полотно, заставив чертить языком каждую линию чернил, касаться каждой точки на оставленном рисунке, вдыхать запах свершившейся пошлости. - Я же, должен быть справедливо обижен, правильно? - в его голосе нет обиды, когда он минует её тату, когда жар спины встречается с жаром его дыхания, с жадностью поцелуев, что идет россыпью между лопаток, по всей ее спине, в нём ребячество и азарт увлеченного подростка, в его голосе смеется хитростью бог. Терзать губами, терзать касаниями рук, мучить прикосновениями пальцев, когда рука вновь в наглости бежит по внутренней стороне ее бедра, когда прикасается вновь излишне откровенно, не давая вздохнуть снова, мучает, между ними снова становится требовательно жарко. Она убежала, он простил, но ловко использовал повод. Ведь ни он не герой, она тоже не героиня. Два злодея, двое влюбленных, один подобен тирану, он творил что хотел, как хотел, бедная-бедная Кикимора, она ведь сама вручила ему все ключи, от тела, от сердца, от собственной души. Губы плутали у поясницы, в своей игривости он кусает упругость ягодиц, смеется, такой глупый и капельку вредный. Но ведь совсем не больно. Легкую боль сметают пальцы, ворвавшиеся с требовательным нажимом. Но опять, снова недолго. Пытать ее так сладко. Вызывать дрожь так приятно. Срывать шорохи вдохов невыносимо. - А значит, Кики, ты... - язык бежит вдоль позвоночника, чертит влажный след, прежде чем он позволяет себе поднять голову, снова к ее уху, она так часто хотела укусить его, он зажимает между зубов ее мочку, щекочет языком и горячими вздохами, не дает ей и не секунды. - На-ка-за-на.

Колени проминают кровать, требовательны руки, что заставляют ее подняться, упираться коленями, упираться ладонями. Герой не на героине, героиня не под героем. Злодей позади злодейки и вновь так сложно держаться, целуя щеку, шею, проводя ладонью по изгибу спины, когда зарываешься в локоны носом. Натыкаешься на последний осколок ее брони. Пальцы находят, заколка, спрятавшаяся последняя деталь им не нужна, он избавляется, не бросает, но кладет рядом, застыв на секунду, позволив этому черному водопаду ее волос заструится вниз, скрыть от него лицо. - Так тебе лучше... - распущены волосы такой распущенной с ним Кикиморы. А он дразнит, он трется, мучает, пожалуй больше себя, чем ее, рыча так негромко, так сладко снова на ушко. Он уже не обессиленный, а вновь полнится живым желанием владеть, обладать своей женщиной, пока не рухнет вновь. Зарывается лицом в черные локоны, пока пальцы бегут по бокам, замирая на талии, сжав, он врывается, жмурится в горячем выдохе своего рычания. Вновь в ней, вновь в жаре и испарине, дрожь первого движения слишком хороша, чтобы разорвать сразу. Пауза лишь миг наслаждения, слишком чувствительный после первого раза, от того ее тело дарит ощущения красочнее. Новая сцена их пошлого фильма.

Выпрямляясь, он снова позволяет себе вольности, зарыться пальцами в освобожденные волосы, сжать и потянуть, заставить оторвать руки, приподняться, выпрямится на собственных коленях. Это не акт доминирования, не проявление власти над телом, когда берешь не спрашивая, пусть он и не спрашивал. Пусть одна рука обвила живот, удерживая, а вторая вновь на шее, вновь мешает дышать, как часы назад, под чертовыми фонарями, в ночи, вне стен квартиры. Это не ради силы, лишь ради нее. Ему мало, он ненасытен, он мешает спать, а мог дарить наслаждение и тепло усталых объятий. Нет, он продолжает плавить снега и льды Килиманджаро, на который они смотрели с двух разных сторон, когда шли обсуждать плату и дело. Больше нет ни сплошных линий, что делила дорогу, больше не было пропасти. Она не крепость, что нужно взять штурмом, она - столица империи, что встретила своих героев парадами, впустила, когда ноги разошлись, впустила сейчас, позволив взять ее вновь. Так двигаться неудобно, так двигаться слишком тесно. Но он делает, потому что хочет быть так непристойно близко. Хочет держать руками, чувствуя биение в напряженных венах, хочет лишать возможности дышать, вот оно, пламя его любви, невыносимо, несдержанно. В прикосновении губ к щеке, в мазке пальца по губам, в осторожном сжатии подбородка, чтобы просто встретить ее губы. И у нее нет выбора, ей остается лишь хвататься за него, больше нет опоры, только он. Только жадность и жар напряженных рук, которые держат так близко, пока резкость толчков норовит податься вперед, вновь рухнуть на простыни. Только дыхание на губах, на щеке, на ушко, с негромким стоном. Отпускает шею, чтобы с жадностью мешать ей вдыхать в в другом месте, сжимать в пальцах мягкие вершины груди, стараясь не сдавить слишком больно...
Наглое неуемное животное, что вновь мешает Кикиморе спать нормально...

Миг передышки с ним краток. Краток покой, в котором можно просто держаться за напряженные руки, трогать напряженную спину нежными дрожащими ладонями. Восстанови дыхание, уйми старую дрожь, времени нет, вот-вот откроется люк, чтобы вытолкнуть из самолета на встречу диким воздушным потокам. Они подхватят, закружат, пытаясь растерзать и мешать открыть парашют. Миг покоя, прежде чем все закружится по новой. 
- Тебе ли не знать? - игривый взгляд, игривый тон, он увлечен ею, от того с ним никогда не было просто, неспокойно, авантюра за авантюрой, потому что полнится жизнью, потому что любим и любит, потому что вытесняет из нее глупости, так как умеет. С ним как угодно, но никогда не просто, но в этом как угодно его плечо будет маяком стабильной надежности. Точкой отправления и возврата. Мак светился ярким светом желания и слепил глаза. Потому что быть с ней спокойным сейчас невозможно. Он брал плату за каждую минуту без нее, по своему, снова только так, как умел. Вспомни все, отдай и забудь, мы перепишем здесь все заново.

Пес наблюдает, каждое действие, выверенные паузы ничтожных секунд - возможность выбирать. Скажи она нет, скажи что устала, что на сегодня хватит, давай спать, он прекратит, момент не важен, ведь слово ее - закон, приказ, подлежит немедленному исполнению. Ничего нет, ни побегов, ни оправданий, только податливое разгоряченное тело, покорное, страстное. Кикимора сделала выбор, отдав себя в его жадные руки. Этот выбор бьет жаром, бьет нехваткой кислорода, бьет колючей сухостью. Ты хотел и вот я, твоя,  делай, играй, владей. Страсть распадается, уступив место нежности, в поцелуе, в прикосновении, его жалкое спасибо, прежде чем он растворится в ней снова. У него нет слов, чтобы выразить, как благодарен, они кажутся пустыми, никчемными. Простого спасибо не достаточно, не хватит комплиментов, не хватит честности, которые он прошепчет, восхваляя ее всю. Томно, едва едва слышно, хриплый дрожащий мужской голос, между стонами, между вскриками. Между невозможностью дышать, потеряв ее губы, задыхаясь на ее коже, сжимая крепче пальцы, мешая ей бежать от его напора, хитрая кошка играла свои пошлые игры хорошо, хитрила, но он не даст ей исчезнуть, лукавая, возвращалась с покорностью, заслужив потерявшую мягкость.

Она просит словом, оно подстегивает, кнут, хлестающий его к действию. Невозможно не растянутся в хищной улыбке под этот шепотом, под выдохом. Позволив себе все, он дразнил, мучал медлительностью, заставляя требовать и срывался, взрывался на резкость, получив желаемое. Тянуть к себе, отталкивать, позволяя вновь упираться ладонями в сырую кровать, сжимать пальцы, царапая и рвать простыни, пока сам он держался за нее, сильно, жадно, несдержанно. Он оставлял после себя синяки, смотрел на изгиб спины, на спутанные от влаги волосы, они растрепались, превратившись из прически в очередной виток хаоса. Разбавлял звуки опускающейся на кожу ладонью, звонко, сильно. Она же наказана. И она вздрагивала, срывала с него очередной громкий рык, снова воровала стон.

Он наклонялся, кусал, рвал нежную кожу, а после, опомнившись, глотал эти капли, глотал металл ее крови, но не прятал глаза, стыд вплетался в их звериную обезумевшую любовь. Я животное, я буду осторожнее, вот что она могла читать в его взгляде, когда хватало сил поднять голову или взглянуть в глаза. А потом, он снова забудется, снова укусит, снова схватит за волосы, чтобы самому смотреть в лицо, чтобы касаться губ горячо, но кратко. Целовать невозможно, потому что уже нечем дышать. Они сожгли собой весь воздух. Плевать, плевать если весь мир вокруг запылает, когда двое нагоняли утраченное время, заставляя сгорать от стыда саму ночь вокруг них. Они были громкие, дикие, эгоистично плевали на всех, кто мог пострадать, кому помешают спать. Просто потому что не существовало больше никого, лишь Кикимора и Койот. Страсть и трепетность. Он взял эти ингредиенты, ловко смешал и подал в качестве коктейля, пейте на здоровье.

И он терял силы, слабел в этой череде движений, но слабость теперь не позор, не катастрофа, не страшно взглянуть в ее глаза, собирая все, что осталось. Не страшно остановится, вдохнуть то, что в их спальне сейчас считало себя воздухом, это колючее обжигающее легкие нечто. Замерев, он не перестает касаться ладонями, замерев, явственно видит в темноте последствия деяний рук и губ своих. Он ранил своей страстью, просил прощения, касаясь сухими губами, сухим языком, нежность снова вступала в игру, но отступала, когда все начиналось заново. Руки сжимали, давили, требовали, резкость вернулась, срывая вновь с ее губ крики, выпрямись, склонись к ней, коснись и все заново. Где-то крался финал, потирая ладони, призрак этой оперы знал, как явится вовремя. И так хотелось брать с нее пример, она просила, она молила, словами, телом, всем, оказавшись честнее в собственных желаниях. А он сковал себя, лишил речи, но рычал и стонал, надеясь что она поймет все, что он пытается донести. Как с ней хорошо, как не хочется прекращать ни на секунду, хочется растянуть это безумие до самого утра, что предательски наступит, напомнив о себе внезапно ударив солнцем в их окна. Он рычит, стонет и цепляется за ее краткие "еще", так хотелось ответить, но слов в нем нет, одно бесконечное действие, немая кинолента.

Выпрямляясь, он лишает ее спину себя, рука на бедре требовательна, пальцы сжимающие волосы мягче. Смотреть в лицо сверху это ставить на паузу сердце, завораживало, пошлое, откровенное, честное. Он знает, она скучала, потому позволила ему все. Он больше не наклоняется, он больше не хищник, не зверь, он стирает все заботливой улыбкой, обеспокоенным но голодным взглядом, не зверь он не до конца. В нем читаются эти искры, они пляшут в нем, желая вырваться на свободу вновь. Нет, он не сделает больно, не заставит кожу истекать от ран алыми каплями. Он оставил следы, но забрал все красное, она ведь не любит этот цвет. Он и она потеряли этого достаточно. Не хищник, не стихия, внезапно просто человек, в руках которого другой человек. Все скоро кончится. Он почти ласков, о звере кричала лишь резкость движений. Он не будет сдерживаться. Не будет терпеть, собрав все, что осталось. Выпустив волосы, позволив ей, потерявшей с ним все силы, рухнуть на кровать или держаться, самой смотреть через плечо на чужую старательность в страстях. Держится за нее обеими руками, уже не так больно, сковав свое безумие пределами разумного.

Дрожь напомнила о себе стоило его сознанию прояснится. Она ударила, взмахнув кувалдой и силой приложилась к голове. Койот уже не противился порыву, разбившись о Кикимору чередой последних резких шлепков и замирая в ней снова. Рычание его уже не яростно, ласков и нежен голос вернувшегося домой зверя, что вновь позволил себе сорваться, смешать влажность, но не закрыть глаза, справится с этим желанием, сверкая голодом глаз, смотрел с любовью на нее. Так важно стало, так нужно было. Он дрожит, сдавшись Кикиморе, сдавшись ее телу, жадному и трепетному до последнего. Его буйство прекратилось, исчезало в очередном вздрагивании тела. Побежали насмешливо секунды, возвращая их в жизнь. И он больше не сжимал, не нес разрушение, выбираясь из скованности, вел трясущимися пальцами по спине, рисовал линии и узоры, но не те, что она начертила на себе чернилами, какие-то свои, он писал слова, писал обещания, что ее кожа впитывала щекочущим чувством, дрожью, такая сейчас чувствительная. А он...он отдал ей все, что было и больше...

Стоять позади сил не осталось. Остались силы лишь выскользнув, лишить себя этой сладкой дрожи, велико желание упасть рядом с ней, просто утянуть в объятия, но он не делает. Он остается стоять на коленях позади, снова склоняется, лениво целует в щеку. - Сейчас вернусь... - произносит колючий сорванный голос, скрипит кровать, вздыхая облегченно, когда тяжесть покидает ее. Забыт укол порядка в ногу, он затянулся корочкой. Он не уходит на долго, открывает окно, чтобы позволить ворваться ночному воздуху, коснуться их разгоряченных тел, остудить пыл. И возвращается к ней, снова скулит кровать, когда он возвращается. Когда ложится рядом, обнимая Кикимору и заключает в свои объятия. Он вернулся, как и обещал, не ушел, не оставил. Он здесь, рядом. Тут и останется. Ведь так приятно, когда дыхание любимой щекочет кожу, когда щекочут слипшиеся влажные волосы. И совсем не обязательно было оправдывать себя, придумывать глупость, какое-то наказание, играть, можно было просто сказать, что соскучился, что хочет ее.
- Прости, я просто дурак... - ведь ничего страшного в слабости признаний, в просьбах о прощении. В глупости. Ведь все самое важное тут, рядом, в его руках, теплая, настоящая. Ведь просто уже не хочется играть в догонялки. Поймай меня, если сможешь. И он поймал. Смог. Вот он, держит на ней свою руку и жмет к себе. С догонялками, наконец-то, покончено.

Он не уйдет. Он не собирался, не искал в спокойном молчании свое белье, не натягивал не торопливо штаны, пока Кикимора лежала бы, смотрела в непонимании, ведь столько слов сказано было, столько обещаний дано, как легко было все разорвать, как ловок был бы очередной обман, такой для Койота типичный, ведь он весь сам, прописанная кем-то ложь, которая даже не оглянется через плечо, не подарит безразличия взгляда или сладости свершенного наказания. Спасибо, что впустила, спасибо, что развела ноги, в собственном безумном удовольствии пав спиной на твёрдость стола и мягкость постели, спасибо, что порезвилась, позволила выпустить пар, дав оттрахать как следует, возвращаю твое ядовитое лезвие ударом не в спину, но воткнув прямо в сердце, смотря честно и ласково, целуя дрожащие губы, что так обильно пузырились для него кровью, ах, как вкусна твоя медленная ядовитая смерть. Я прощаюсь, вернув должок, но не простив. Просто, ты дура, взяла и поверила мне, опять.
Нет, он не смел так думать ни на секунду.
Не прячет футболка шрамы, не ищет толстовку, чтобы вновь слиться с ночью, исчезнуть. Что ты хотела, моя милая? Ты обидела, ты нанесла удар, глотай сука все последствия своего выбора, ведь он может быть так щедр на них, может быть так жесток в собственной гордости.
Ничего.
Он остается, он проминает кровать тяжелой уставшей спиной, занимая едва ли не половину мокрого ложа. Любить всегда было сложно, сложно было довериться, сложно было не врать, когда ты сам лишь ложь. С ней все так просто, проще чем выбирать позы на сырых смятых простынях. Достаточно взгляда, достаточно вздоха. Что ты так на него смотришь, он никуда не денется. Он дождется, когда твое тело прильнет послушно, дождется дыхания, что будет щекотать его кожу, дождется, когда ты будешь стыдливо прятать лицо или глаза, оставаясь с ним. Только тогда он накидывает на вас одеяло, с ним будет жарко, тебе ли не знать. Отринь беспокойство, дыши, зверь тут, мягок и устал, мирно сопит, наслаждаясь твоим теплом.

Он напрягается, каждое движение, случайное или специальное пугает его, ведь в привычке наблюдать, как ловко выскальзывала Кикимора из постели, из его рук, никогда не оставаясь с ним до конца. Она спешила в душ, спешила смыть следы, смыть запах, пока он хранил на себе, каждый след, лелеял запах, впитывал ее порами кожи, оставляя эту "грязь", что они оставляли после себя до утра. Она сбегала, курила, он морщился, сигареты всегда пахли неприятно, но всегда приходил, всегда просил остаться, без слов, всегда тянул через сопротивления, через оправдания. Докурю и приду. Приходила, но несла с собой кубики льда, стена холодна и непроницаема, даже если он обнимал, даже если она засыпала, то чаще вставала первой, ведь он не мог видеть ее спящее лицо, она запрещала себе миг слабости по утрам, не прощала себя покоя и беззащитности, ловил так редко, что было обидно до слез. Он, старательный в любви, получал и терпел звонкие пощечины ее ласковых рук, таких непостоянных, удар, объятия, любовь, но скорый побег. И боль была невыносима. И сейчас, стоит ей двинутся, стоит напрячь тело, приподняться, он не скрывал обеспокоенного взгляда, напрягался, готовый ловить, просто потому что в этот раз, он не отпустит ее в душ, не отпустит к окну ради очередной сигареты. Не отпустит никуда. Сохрани каждый след, каждый запах, пожалуйста, ради него, ради вас. Сердце предательски и больно кололо не только у нее одной...

В его глазах удивление и неверие. Она не сбегает, остается под одеялом, в его руках, успокаивает голосом, гипнотизирует взглядом. Ее касание что-то новое, что-то милое, что-то такое...общее. Мягкое, такое теплое, оно заставило забыть о страхе, что все будет так, как и было, в очередном глупом бегстве, она отвлечет, подарив соблазнительный вид, обманет, вильнув бедрами, скрываясь за дверью ванной комнаты. Смотри, но не трогай руками. Остается, не соблазняет, дарит тепло и нежность. Задержалась, тепло через ее пальцы лилось в висок, щекочет нос, хочется закрыть глаза, расслабиться. И он расслабляется, нет больше той дерганной несдержанности, нет больше готовности к прыжку, чтобы уложить ее на лопатки, лишь бы задержать при себе хотя бы на миг.

Они оба понимают, между ними уже не война, не битва за свободу. Они пытались, он думал, что подарив вечную свободу, они смогут друг друга благодарить, боготворить. Нет, он благодарен только, когда может чувствовать ее трепет, ее тепло. Когда слышит голос, что только ради него одного становится мягким. Когда чувствует касания, что лишь для него будут нежными. Благодарен, когда она открывает себя, не стесняясь, не боясь. Ни льда высоких гор, не разломов величественных каньонов, ничего между ними. Только тонкий слой чертовой кожи, такой чувствительный, что каждое прикосновение обдает жаром, раскатом грома, плавит медленным ползком лавы с извергающегося вулкана.

Она зовет его глупым, он лишь слабо улыбается ей в ответ, не в первый же раз. С ней можно было быть глупым, с ней он глупил, делал глупости, мог нести чушь, не опасаясь, как будет выглядеть в её глазах. Она целует мягко, он не смеет и шевельнуться, не смеет встречать касание страстью, лишь шепот в ответном кратком касании: - Я знаю. - и можно продолжать быть глупым, мазнув своим носом по кончику её, пока она так близко, пока так рядом, не скрывая веселья в глазах, проходя раз за разом по изгибам её талии, её спине собственными пальцами. Можно меняется в лице, хмурится, когда она берёт все на себя, когда пытается выставлять виноватой только себя, но ведь они были вдвоём, что тогда, что сейчас. Его вины не меньше, чем её. Но он не смеет прервать её и без того прерывистую речь, он дослушает до конца, под её успокаивающие прикосновения, под движения пальцев по его руке, что заставляли дрожать предательски сильно. Они два предателя, приветствовали друг друга, меняя стороны. Касается он - отзывается она, прикасается она - уже он сдает себя целиком. Порочно завязанный узел. Она просила прощения, он лишь вздыхал устало, закрывал глаза, чтобы открыть их снова, снова взглянуть в её глаза. У него нет для неё прощения, он простил, он выкинул всю боль и забыл её, оставил там, где-то по пути на петляющей бедствиями дороге, оставив себе лишь её тепло, её шепот, её страсть, нет в нём яда, нет желания мести, нет попытки причинить боль. Прощение потерялось, потому что было ни к чему. Или же?

Он прощает, если это так важно. Не словом, он прощает скользнув по изгибу спины рукой, прощает зарываясь пальцами в спутанность чёрных волос, прощает, сжав в ответ маленькую ладошку, пленив пальчики, что щекотали приятным прикосновением острых ноготков, томительным давление на кожу и шрамы. Прощает ласковым поцелуем в уголок губ, в висок, в кончик носа, в уголок глаз. Прощает, потому что иначе просто не может, она не его наркотик, но точно его безумие, сладкий вирус, что пожрал его изнутри, от которого не было лечения. Она просчет сказочника, что разрешил им эмоции. Она целый мир, сконцентрированный в одной единственной женщине, в сказке, оживлённой не для него, но для кого же ещё, если нет? Он не видит смысла без нее, без неё нет интереса, нет вкуса, без неё все серость и ничто больше.

- Ты такая милая - он говорит шепотом, потому что по другому нельзя. Его Кикимора маленькая глупая девочка, которую оставалось лишь прижать к себе, бережно, защищать теплом. - Просто выброси это из головы, ладно? Тебе не за что извиняться. - снова вздох, что обжигает её кожу, он нежен и ласков, как бы не хотелось быть другим, как не хотелось вновь поддаться соблазну её манящего к себе тела. - Я уже забыл об этом, ведь ты... Тут. Не пытаешься убежать, не спешишь смыть меня со своей кожи, не избавляешься от запаха. Остаешься рядом. Что еще мне может быть нужно? Твои прости? Кики... - сложно сдержать дрожь в голосе, когда глаза снова становятся мокрыми, она говорила, что просто шёл дождь. - Мне нужна ты, вся, без остатка. Без этих догонялок и пряток. Я устал от них... Мне в этом гребанном мире нет места, если он будет без тебя. - поднимает её ладонь, подносит к лицу, к губам, снова глупость в кратких поцелуях, когда касаешься ладони с каждой стороны, когда целуешь нежные пальцы, медленно, задерживаясь на каждой подушечке, в простом прижатии щекой, закрывая глаза снова. Но он делает глупости, всегда делает. И избавляется от всех пробелов, от запятых, ставит точку их одиночных историй.

Может от того задирает вверх подбородок, от того кладёт её ладонь на подставленную шею в этом высшем акте покорности, когда одним единственным жестом отдаешь другому право на собственную жизнь, признаешь власть, дав её пальцам прочувствовать биение своей жизни в собственных венах. Глупость взвешенного выбора. Просто потому что однажды взглянув в глаза он поймал этот чертов дзынь, не важно, пусть это был звонок сбившего его на скорости велосипеда. Взглатывает, не позволяя ей убрать свою руку. Его затянувшееся молчание лучший ответ на её прости. Привыкни к его жизни, прочувствуй. Он твоя личная ответственность, неси за того, кого приручила. И снова тянет к лицу ладонь, снова жмется щекой. Псы твари слишком верные. Они простят все, если признали хозяина. Он признал. Он простил. - Я хочу жить для тебя, потому что без тебя это не имеет никакого смысла. Но если ты снова решишь сбежать, прошу, используй нож или пистолет, режь или стреляй, ведь проснуться без тебя было слишком невыносимо. - полу-выдох дрожащего голоса, усталые тёмные глаза затянуты слезливой пеленой, что заставила её лицо быть расплывчатым. Но ведь, этот, казалось бы ,конченный ублюдок, простит ей и это...