Странно было лежать так близко и не чувствовать привычного желания сбежать. Кикимора всегда думала, что близость — это западня, ловушка для тех, кто забыл, что доверие равно предательству. А сейчас она дышала рядом с ним и ловила себя на том, что хочет ещё ближе. Ещё больше этого тепла, этой тишины, в которой не нужно было играть роли. Его дыхание касалось её лица — неровное от усталости, но живое, настоящее. И она впервые не анализировала каждый вдох, не искала подвох в каждом жесте. Просто была. Нет больше никакого притворства, ловушек и побегов. Кикимора так смертельно устала, скрываясь и играя, что сейчас только и хотела наконец отдохнуть. Она имела на это право, наконец, в спокойствии взволнованного Красного Моря, которое сошлось за спиной Моисея. Ей не нужно сорок лет гореть в песках пустынь, водить за собой свою тупую гордость, лелеять её как любимый народ. Кикимора — не поводырь, не помощник, но и не жертва, не тень более, не последователь. Нет больше ролей, никаких сравнений. Она — человек. И Койот — равный ей человек. Важный ей человек.

Она слушала, как он говорит — неторопливо, мягко, будто боялся спугнуть этот хрупкий мир, который они только что собрали по осколкам. И каждое его слово оседало в ней тёплым грузом, непривычным, но желанным. Его слова — такая простая глупость, такая обычная мужская неловкость, но отчего-то именно эти слова заставили что-то болезненно сжаться в груди. Она пыталась вытравить в себе всё натуральное, всё, что кричало о её природе. Чёртовы тёмные волосы, натуральный цвет, натуральная структура — Кики старалась их отрезать, перекрасить или завить. Всегда. Сейчас же позволяла себя гладить, как ласковую чёрную кошку. Она не навредит. Не укусит. Кикимора всегда думала, что красота — это оружие, щит, способ отвлечь внимание от того, что творится внутри. А он говорил так, будто видел её не насквозь, а изнутри наружу. Будто важно было не то, как она выглядит, а то, какая она есть. Ведь никому не дано запомнить её лицо, даже ему. Как бы не хотелось, Кикимора для всех была разной, двойственной и переменчивой для всех и каждого. Впрочем, жалобное нечто, зарытое глубоко в душе, отчаянно мечтало о том, что он помнил её. Без разницы какой, главное, что ему этот облик был знаком, даже с переменчивым лицом, даже сквозь всё потерянное время. Если бы она могла попросить у Сказочника что-то одно, то выпросила бы эту единственную возможность узнать, какова она в глазах Койота. Только один раз. Один жалкий раз.

Его пальцы в её волосах — осторожные, исследующие, словно он заново изучал знакомую территорию. Кики закрывала глаза и позволяла себе раствориться в этом прикосновении, в том, как он убирал пряди с её лица. Домашнее, интимное движение, от которого внутри всё переворачивалось. Она помнила, как раньше вздрагивала от таких касаний — не от неприятия, а от страха. Страха показаться слабой, нуждающейся в чьей-то нежности. Теперь же она просто дышала под его ладонью и чувствовала, как тает последний лёд в груди. Потому что она нуждается — не в самом факте нежности, а в том, от кого она исходит. Быть может, с отсутствием мягкости Кики смирилась бы без проблем. С его отсутствием — едва ли, раз не смогла за все эти годы. Раз бегала и пряталась, раз испуганно наблюдала, боясь услышать хоть одну плохую новость. И слышала. И слушала. И терпела, не имея возможности вмешаться. Её безразличие и страх — глубокие шрамы под пальцами сейчас, которых так просто было избежать, поведи она себя как взрослая, а не обиженный ребёнок. Не паршивое ссыкло.

— Не замёрзла, — тихо ответила она на его заботливый вопрос, и в голосе не было привычной насмешки над его нежностью. Тёплое ощущение разливалось по телу, застывало под сердцем, нежно роптало. Так непривычно, и совсем не страшно. Быть слабой не страшно, зная, что этим не воспользуются. Просто констатация факта: рядом с ним ей было тепло. И… безопасно? Всегда было. Даже когда она бежала от этого тепла, пряталась в холодных углах своих страхов, где-то глубоко внутри помнила — есть место, где ей не нужно дрожать.

Когда он заговорил о кулоне, Кикимора почувствовала, как что-то болезненно скрутилось в животе. Она помнила тот день, когда оставляла его с запиской — последний жест перед бегством, попытка оставить что-то от себя, чтобы потом было легче врать себе, что она ничего не потеряла. Тогда ей казалось, что это прощальный подарок. Символ конца. А он носил его все эти годы, не глядя, как святыню или как тяжёлое напоминание о боли. И не сказать, что из этого болит больше — разделённая надвое вымученная верность. И его, и её. Смятая куртка где-то на полу, забытая покамест, но точно самая любимая, чтобы портить свои наряды каждый раз. Так нелепо, но так знакомо.

— Почему? — прошептала она, но в слове не было злости — только нежность, смешанная с болью за причинённое им обоим. — Я думала... я думала, ты его выбросишь. Или сожжёшь. Или... не знаю, что делают с подарками от сраных предателей…

Её пальцы потянулись к его груди, нашли знакомую тяжесть металла под кожей. Серебро, её любимое. Кулон был тёплым от его тела, обжитым, словно давно стал частью него. Она гладила его осторожно, словно просила прощения — у Койота, у самой себя за все эти потерянные годы. За свою безграничную трусость. И тупость.

— А я боялась, что ты меня забудешь, — призналась она, прижавшись щекой к его груди. — Специально выбирала что-то тяжёлое, чтобы ты чувствовал. Чтобы помнил. Бред, какой же бред…

Не отдаст. Вот как. Кики улыбнулась — и удивилась тому, как легко это получилось. Без привычной горечи, без попыток спрятать радость за иронией. Он шутил неловко, как всегда, но она слышала за этой неловкостью что-то другое. Решимость. Обещание. Он не собирался отдавать ни кулон, ни её саму.

— И не проси, — она подняла голову, встретилась с ним взглядом. — Теперь он твой. И не только он.

А потом он сказал те три слова, которые она так долго боялась услышать. Не потому, что сомневалась в них — она всегда знала, что он любит её, даже когда сама от себя это отрицала. Боялась потому, что эти слова делали её уязвимой, превращали в человека, у которого есть что терять. Сказать самой было проще, чем услышать. Осознать. Принять. Не отказ, не попытку обмануть — реальное признание, взаимное её собственному. «Я люблю тебя» — простые слова, которые он произносил так, будто впервые открывал для себя их смысл. И Кики почувствовала, как внутри что-то окончательно сдаётся, рушится, освобождая место для нового.

— Я тоже, — выдохнула она, целуя его в ответ. — Люблю. Боже, как же я люблю тебя...

Её руки скользили по его груди, по шрамам, которые она помнила наизусть. Снова, снова, снова. Каждый след на его коже был историей, частью жизни, которую она чуть не упустила. Кики гладила его раны осторожно, будто могла прикосновениями стереть боль, которую когда-то причинила своим уходом. Осторожно, по левую сторону, к другой руке — с небывалой нежностью. Кикимора никогда не была достаточно сволочной, чтобы использовать его слабость, даже в попытке отталкивать его ей не хватало сил на такую подлость. Любое предательство, продать весь мир за свою сомнительную мораль — но никогда не продать крошечную крупицу той слабости, которую он с ней разделил. Даже если бы у Моры пытались выпытать это, она предпочла бы сдохнуть. И снова. Снова.

— Прости меня, — шептала она в промежутках между поцелуями. — За то, что бежала. За то, что была трусихой. За то, что заставила тебя ждать. Прости...

Просил не извиняться, но Кикимора не может остановиться. Не может. Должна проговорить сотню раз, простить саму себя. Она прижималась к нему крепче, слушала биение его сердца под щекой. Ровное, спокойное — сердце человека, который наконец-то обрёл покой. И Кики понимала: она тоже его обрела. Здесь, в его объятиях, в этой кровати, которая пахла их общим теплом и солёными слезами, — здесь был её дом. Не место на карте, а состояние души.

— Больше не убегу, — пообещала она, зная, что сдержит слово. — Никогда. Даже если мне станет страшно, даже если покажется, что так будет лучше для тебя. Останусь. Буду здесь. С тобой.

Одеяло съехало, и ей действительно стало прохладно, но она не торопилась его поправлять. Пусть он смотрит. Пусть видит её всю — без масок, без защитных панцирей, какая есть. Раньше она прикрывалась даже в самые интимные моменты, боялась быть слишком открытой, слишком настоящей. Теперь же ей хотелось, чтобы он видел всё. Каждый изгиб, каждое несовершенство, каждое место, которое принадлежало только ему. От его поцелуев её тело расслабилось окончательно — мышцы, которые годами были натянуты струнами, наконец отпустили напряжение. Она чувствовала, как тепло растекается по телу волнами, как дыхание становится глубже и спокойнее. И вдруг, совершенно неожиданно для себя, тихо рассмеялась — коротко, удивлённо, словно поймала себя на чём-то невероятном.

— А ведь это впервые за годы мой настоящий цвет, — тихо призналась она, поднимаясь на локте и нависая над ним, волосы рассыпались по его груди тёмным водопадом. — Столько лет, чтобы узнать, что мне идёт вот… это. Ха.

Она смотрела в его глаза и видела в них отражение собственного счастья. Они оба изменились за эти годы — стали старше, мудрее, более потрёпанными жизнью. Но любовь осталась той же. Может, даже сильнее стала, закалённая разлукой и болью.

— Мой, — прошептала она, склоняясь к его губам. — Мой хороший...

Его угроза заставила её тихо засмеяться — не насмешливо, а с теплотой, которая разливалась по груди медленными волнами. Кикимора помнила его лукавый азарт, помнила, как он умел превращать наказания в удовольствие для них обоих, но сейчас это звучало не как угроза, а как обещание. Обещание, что он никуда не денется, что будет здесь, рядом, готовый напомнить ей, кто она такая, если она вдруг снова забудет. И от этой мысли внутри всё сжималось сладкой болью — он знал её слишком хорошо, знал все её слабости и готов был использовать их не во вред, а ей на благо. Это пугало её и радовало одновременно — когда над тобой имеют такую власть, невольно задумываешься, куда она приведёт, хватит ли каждому из них верности, чтобы не оступиться. И сейчас Кики сказала бы, что да. Сказала бы, что ей плевать, что её больной, сказочный мозг плетёт. Потому что так и было. Она верила Койоту больше, чем самой себе.

— Попробуй, — прошептала Кики, поднимая голову, чтобы встретиться с ним взглядом. — Только попробуй отшлёпать меня за правду. Я расскажу тебе, какая я сволочь, пока ты не устанешь меня слушать.

Но в словах не было вызова — только мягкая капитуляция. Она сдавалась ему снова и снова, позволяла побеждать себя в этих маленьких битвах, потому что его победы были и её победами. Его счастье — её счастье. А его лукавый взгляд, полный нежной угрозы, заставлял что-то горячее разливаться по венам. Иногда нужно уметь давать себе возможность отступать, в мелочах, быть наконец живой. Человеком, которым её никогда не рождали.

— Мой запах, — прошептала она беззвучно, зарываясь лицом ему в шею. Как же нелепо и прекрасно одновременно. Она думала, что оставляет ему просто красивую безделушку, символ прощания. А он носил на груди её присутствие, её память, превратив подарок в талисман. — Господи, какие же мы с тобой дураки...

Такая простая мелочёвка, как и сотня других. Кикимора увешивала свои запястья браслетами, любила тонкие кольца, блеск серебра на запястьях. Серебро, которое по классике жанра должно было жечь и его, и её, стало тем металлом, который смог их объединить. Неровно выцарапанный узор лепестков какого-то неизвестного цветка, точно такой же, как на её любимом кольце — вымученная дуальность даже в этом. Он стал его частью, врос в кожу, в сердце, в память. И отдавать его назад было бы кощунством. Пусть остаётся. Пусть напоминает им обоим, что некоторые связи не разорвать даже годами расстояния и боли.

Слово «любимая» было для неё как благословение. Всегда было. Он произносил его с такой осторожностью, словно боялся разрушить хрупкость момента, и Кики чувствовала, как это слово отзывается в ней, находит отклик в каждой клеточке. Любимая. Его любимая. Не просто женщина, не просто та, с кем хорошо в постели, — любимая. Единственная. Нужная.

— Скажи ещё раз, — попросила она, целуя уголок его губ. — Скажи это слово ещё раз. Я так долго ждала...

И она была глупой, конечно. Глупой, если думала, что он может забыть. Глупой, если верила, что можно вычеркнуть из памяти то, что стало частью души. Его пальцы в её волосах массировали голову с такой осторожностью, словно она была хрупкой, драгоценной, и Кикимора закрывала глаза, растворяясь в этих прикосновениях.

— Не было дня, — повторила она его слова, прижимаясь ближе. — У меня тоже не было дня без тебя в мыслях. Даже когда я пыталась вычеркнуть, даже когда злилась на себя за слабость, — ты был там. В каждом вздохе, в каждом биении сердца. Как же это больно было, любить тебя на расстоянии...

Её признание вырвалось само собой, без прикрас, без попыток приукрасить или скрыть. Мора — такая красноречивая, врала бы и врала, но сейчас рассыпается глупой буквальностью. Она хочет, чтобы он знал наверняка, запомнил каждое слово. Годы разлуки были адом не потому, что она скучала — скучают по фильмам или по еде. Она жила его отсутствием, дышала болью разлуки, засыпала с его именем на губах и просыпалась с ощущением пустоты там, где должно было быть его тепло. Но ему нужно было услышать. Ему нужны были слова, признание, полная капитуляция её гордости. И Кикимора была готова отдать ему всё — каждое слово, каждый вздох, каждую тайну, которую хранила в глубине души.

— Всё, — выдохнула она, глядя в его глаза. — Всё остальное тоже твоё.

И это была правда — простая, пугающая, абсолютная. Каждая мысль, каждое чувство, каждое биение сердца принадлежали ему с того самого момента, как она впервые увидела его улыбку. Вся её любовь, весь страх, вся нежность, которую она так долго прятала от мира, — всё это было его. Даже та часть её души, что до сих пор боялась быть счастливой, боялась поверить, что такое возможно, — и она тоже отдавалась ему без остатка. Кикимора была его полностью, навсегда, без условий и оговорок, и эта мысль больше не пугала её.

Особенно внимательно она касалась его руки — той части, которую он считал своей слабостью. Кикимора никогда не думала о ней как об уродстве. Для неё это была просто часть Койота, часть его истории, его силы. Да, его левая рука работала не так, как правая, но разве это делало его неполноценным? Разве это умаляло то, как нежно он мог коснуться её лица, как крепко обнимал во сне? Он слушал её извинения терпеливо, не вздыхая устало, не пытаясь остановить. И это было ещё одним доказательством его любви — готовность выслушать её боль, дать ей выплеснуть всё, что накопилось за годы разлуки. Кикимора знала, что давно прощена, но ей нужно было проговорить, нужно было услышать собственный голос, произносящий слова раскаяния. Снова и снова. Опять.

Впрочем, она так долго убеждала себя в этом, так отчаянно пыталась поверить, что её уход — это жертва ради его блага. А на самом деле это была трусость, чистая и простая. Страх быть отвергнутой, страх стать обузой, страх оказаться недостаточно хорошей для такого человека, как он. Кикимора — не жертвенный олень, не невинная душа за чужое спокойствие, а полноценная личность, сделавшая хуёвый выбор. Ей нравится ставить себя выше других, эгоцентрично полагать, что её трусость особенная, благая. Но это очередная ложь, смотря прямо на саму себя в зеркало. Никого ты этим не спасла.

— Я думала, что защищаю тебя, — призналась Мора. — Думала, что рано или поздно ты увидишь меня настоящую — эгоистичную, испуганную, сломанную — и разочаруешься. Что лучше уйти сейчас, когда у тебя ещё остались хорошие воспоминания обо мне, чем ждать, когда ты сам меня прогонишь.

Она замолчала, чувствуя, как слова застревают в горле. Говорить об этом было больно, но необходимо. Койот должен был знать всю правду — не только о её любви, но и о её страхах.

— А ещё я боялась стать слабой, — выдохнула она. — Боялась, что рано или поздно ты станешь настолько значимым, что кто-сука-угодно сможет шантажировать меня этим. Тобой. Это пугает меня. Возможность сделать тебя чёртовой целью… Снова.

Ей плохо от этих слов, режущая слух правда. Сказки не умирают, но могут страдать вечно. Умирать из раза в раз, быть вынужденными находиться в порочном круге насилия по чужой вине. Кикимора готова вынести любую хрень на своём собственном теле, плевать она хотела, но мучить единственную родную ей душу — нет. Она не готова.

Отредактировано Kikimora (28.08.2025 22:13:35)

Кикимора продолжает смеяться, легко, даже как-то слишком мягко, по-девичьи. Это не тот смех, который ожидаешь услышать от неё, но всё же лёгкий шлепок отозвался не болью, а чем-то тёплым и сладким — обещанием выполненным, игрой, в которую они умели играть только вдвоём. Кикимора тихо засмеялась снова, зарываясь лицом ему в шею, вдыхая запах кожи и чувствуя себя наконец дома. Он готов был слушать её признания, готов был принять все её слова — и это пугало больше, чем любая угроза. Потому что теперь ей действительно придётся говорить, раскрывать себя до самого дна.

Каждый слог отдавался где-то в груди болезненным счастьем, и Кики целовала его в ответ, жадно, словно пыталась впитать в себя звук его голоса. Горькая ирония преследовала её везде — состроив из себя великую благодетель, она только усугубляла свою ситуацию. Ведь Кики непременно верила, что делает всё для какого-то чёртова общего блага, для великой святой цели. Цикл мучений продолжался снова и снова, навешивая на себя ярлык святого мученика и обязанность во всём отметать свои желания. Ведь Кикимора не человек, она — функция. Мутная фигурка на шахматной доске, опытная актриса в закрытом театре, где её собственные пожелания едва ли считаются важными. Но не ради жизни ли здесь они были воплощены? Чтобы хотеть, чтобы ощущать, чтобы, ну, жить. Вероятно. И раз она смогла принять хоть чью-то сторону, кроме своей, то почему бы не послать к чёрту свою тупую уверенность и сделать наконец что-то правильно. Подумать только, он носил её память на груди все эти годы, превратил её подарок в талисман, в кусочек её присутствия рядом с сердцем. А она думала, что навсегда исчезла из его жизни. И так было всегда — Койот умудрялся находить путь к её сердцу такими методами, которые даже не укладывались в голове. Быть может, это всё же было его родное место. Только его.

Но любому спокойствию не суждено быть долгим рядом с ней. Кики так смело говорила о страхах, о том, почему ушла, обо всей той правде, что пряталась за красивыми словами о защите — его реакция заставила что-то внутри неё оборваться. Тягучая смола лёгкой обиды, секундой перечёркнутые обещания и сладкие слова. Нет, он не такой. Но она такая. Мерзкая лгунья, которая отчаянно тряслась за свою дешёвую шкуру. Койот отстранился, его дыхание стало частым, в глазах мелькнуло что-то болезненное, и Кикимора замерла, наблюдая, как её слова ранят его. Как осознание того, что произошло на самом деле, медленно добирается до него. Болит, ноет, царапает тупыми когтями по душе. Надо было молчать, надо было никогда не признаваться в своей глупости и унести эту тайну в могилу. Но как она может? Как теперь можно ему соврать? Кики поджимает губы обиженно, следит стеклянными от ужаса глазами за ним, внимательно, готовая схватить чужое запястье. Если нужно, она будет умолять не уходить. Если нужно, она задушит собственный эгоизм ради него, как делала это раньше. Всё, только бы никуда не ушёл. Пожалуйста.

Внезапность саднит душу больше всяких слов. Оступилась ли? Всё это время он мучился, придумывая причины её ухода, а она... она просто боялась. Трусила, как последняя дура. Её пальцы сжались в кулаки. Как же легко было думать о себе как о жертве, приносящей себя в жертву. Как красиво звучало в голове — "я ушла ради его блага". А на деле оказалось самой обычной трусостью, одетой в красивые обёртки. Как и всё у Моры, лишь фикция реальной жизни, попытка заглушить в себе сквозную дыру. И с каждым днём становилось только хуже. Сигареты, алкоголь, чужие руки и обещания — поначалу, после же голод, измор и отсутствие сна. Самонаказание, высиживание часов в абсолютно пустой комнате и истязание ради истязания. Проще быть мучеником, чем праведником. Проще исповедоваться за грехи, чем не совершать их вовсе.

Но он не оттолкнул её. Не сказал, что не может этого вынести. Вместо этого притянул к себе, поцеловал так нежно, что у неё перехватило дыхание, и Кикимора поняла — он принимает. Принимает её такой, какая она есть, со всей этой неприглядной правдой. Правда, Кики совсем этого не заслужила. Она не заслужила ничего хорошего. И тем более никого.

Даже родная кровать кажется чуждой, впивается в острые лопатки, стоит ему перевернуть её на спину. Кики слушала, не в силах оторвать взгляда от его лица. Каждое его слово отзывалось в ней, находило отклик в самых потаённых уголках души. Он хотел её всю — не только хорошее, но и плохое, не только свет, но и тьму. Очередной парадокс, желание быть рядом с кем-то, кто умеет делать только плохо. Кикимора всегда бежала, пряталась и скрывалась, умела только ломать и уничтожать. Она знает, с каким звуком разбивается чужая гитара о пол, когда неспособная сдержать свою ярость и ревность Кики отчаянно пытается выместить её на чём-то неживом. Так отчаянно, так злобно и страшно — разрушать чужой любимый предмет. И их отношения едва ли отличались от разбитого инструмента, который Мора раз за разом отчаянно уничтожала. У неё не было никого роднее, никого, кто согласился бы протянуть руку ещё совсем юной сказке, такой злой и озверевшей. Ох, как проще было жить в мире, где у тебя есть хоть какой-то дом, хоть кто-то, кто готов тебя ждать. И как же разительно паршивее было засыпать на холодном полу, возмещая свои же ошибки. Но сейчас... он всё такой же живой, тёплый и наконец-то настоящий. Не очередной сон или мираж, не бред её больного сознания. Достаточно уже строить из себя мученицу. Достаточно мучать и его.

— Боже, Койот, — прошептала она сквозь слёзы, которые сами собой потекли по щекам. — Мой прекрасный, безрассудный идиот. Я не хочу обрекать тебя на это... Но я не могу отказаться, не снова. Я не вынесу этого одиночества снова.

Но его голос, когда он говорил о том, что защитит их, что не позволит никому причинить ей боль, заставлял что-то внутри трепетать от нежности. Он готов был воевать с целым миром, если это нужно. А она всегда знала — он не блефует. Он действительно способен на это. Пугающе, несомненно, но Кикимора никогда этого не допустит. Ведь если что-то случится с ним, от города явно больше ничего не останется. О, она это обещает.

— Всегда знала, что у тебя нет полутонов, — выдохнула Мора, когда он улёгся головой ей на грудь. — Всё или ничего. Война или мир. А я всё пыталась найти золотую середину там, где её просто не существует.

Ей понадобилось лишь мгновение, чтобы расстаивть по своим местам. Её пальцы запутались в его волосах, гладили с такой осторожностью, словно пыталась запомнить каждое прикосновение. Его вес на ней, его дыхание на коже, биение его сердца рядом с её собственным. Прикосновения обычно её пугали, она то и дело ловко уворачивалась от каждой случайности, сейчас же без задней мысли позволяла комфортно придавить себя к кровати. Она никуда не собирается больше, если нужно, останется здесь на целый день, ласково перебирая чужие пряди, вылавливая парочку, небрежно сплетая в коротенькую косичку. Символично, можно сказать.

— Обещаю тебе, — шептала она в темноту. — Больше никаких побегов. Никаких красивых жертв. Я останусь и буду драться за нас. За это. За тебя. Потому что ты прав — хуже этих потерянных лет уже ничего быть не может.

И в этих словах звучала не мольба о прощении, а обещание, к которому она всё же пришла сама. Твёрдое, как сталь, решение больше никогда не отступать. Кикимора закрывает глаза, слушая ритм его дыхания, чувствуя, как постепенно расслабляются его мышцы. Они оба устали от этого разговора, от признаний и слёз, от необходимости раскрывать душу до самого дна. Но теперь, когда всё сказано, когда между ними больше нет недомолвок и красивой лжи, становится легче дышать.

Её рука скользит по его спине, медленно, успокаивающе. Она помнит каждый шрам на его коже, каждую неровность, каждое место, где когда-то была боль. И сейчас ей кажется, что она видит их впервые — не как напоминания о прошлых битвах, а как карту его жизни, которую она хочет изучить заново.

— Мне всегда нравилась твоя спина, — тихо признаётся она, едва слышно. — Широкая, сильная. Помню, как засыпала, положив на неё руку, и думала, что ничего страшного не случится, пока ты рядом. А потом... потом решила, что не имею права на это чувство защищённости.

Кики делает паузу, собираясь с мыслями. Говорит и говорит, не думая, не составляя цепочки вымученных длинных процессов. Зачем? Он всё поймёт. Слова даются тяжело, но она продолжает — теперь, когда начала говорить правду, остановиться уже невозможно. Глаза слипаются сами по себе, придавливаю невыносимой усталостью, теплом и спокойствием. Нет времени думать насколько ты заслуживаешь это ощущение, расшаркиваться на очередные обвинения и извинения. Кикимора спокойной сопит, морщит нос слегка и подталкивает край одеяла выше, нельзя позволить своей любви замёрзнуть. Ведь Кики бывает такой прохладной.

— Доброй ночи, душа моя, теперь всё будет хорошо, — её голос дрожит, но она не останавливается. Нужно время, чтобы поверить в то, что счастье может быть не временным, а постоянным. Что она имеет право на него.

Отредактировано Kikimora (29.08.2025 23:25:51)