– Пиздец жара, – уже третий раз за их короткую поездку жалуется Сокол.

Тонкий рекламный журнал, прихваченный на заправке, с функцией веера справлялся откровенно плохо, но без него, пожалуй, было бы ещё хуже. В светло-голубом «датсуне» семидесятого года выпуска кондиционера не было, и они варились в собственном соку, застряв в километровой пробке на выезде из города. Пот собирался в крупные капли и медленно стекал по лицу и шее, пока наконец не достигал барьера в виде ворота и не впитывался в ткань. Со спины футболка уже была мокрой насквозь и неприятно липла к телу. Оттянув ворот, он подул на грудь, что не принесло ни капли облегчения.

Ехали в тишине – радио накрылось ещё две недели назад, а на разговоры не было сил. Мысли плавились и текли вяло, как смола. Раздражение сидело под кожей затаившимся хищником и ждало только повода, чтобы вырваться, но он знал, что оно беспричинное, вызванное лишь духотой и высоким давлением.

Пока они ползли в раскалённом удушливом мареве битума, пыли и газа из выхлопных труб, взгляд зацепил раздавленную и иссушенную тушку воробья на обочине. Перья вылезли и рассыпались по дороге; какие-то из них легко и игриво, словно семена одуванчика, разнёс ветер, а какие-то, те что измазались в крови, прикипели к асфальту. Небольшая (но это только пока) стайка муравьёв уже деловито ползала по трупику, внимательно его изучая. Скоро сюда потекут блестящие черным хитином прерывистые ручейки – маленькая, но грозная армия разберёт по частям воробьиную плоть и унесёт в замок-лабиринт, где каждый трудяга сможет отведать ценный белок и восполнить силы.

Эта картина оставляет его почти равнодушным – немного досадно и всё. Ему не жалко птицу, но жаль себя, исключённого из этого удивительного и непрерывного цикла жизни. Бессмертие, что ещё совсем недавно он воспринимал как дар, сейчас казалось страшным проклятием, лишившим его священного права – умереть и дать жизнь другим. Они, сказки, совсем как куколки Барби – внешне похожи на людей, но настоящей жизни в них нет. И ценности в такой пластмассовой жизни тоже нет.

Сегодня пять лет, как он воплотился, – первый юбилей. Пять лет – это совсем немного даже по человеческим меркам, но оказывается, даже этого срока вполне достаточно, чтобы заебаться от жизни.

Он откинулся на сиденье, стянул кеды, закинул стройные обнажённые ноги на приборную панель и подёргал из бывших джинсов (волей ножниц ставших сегодня шортами) ниточки, распуская бахрому. Стопы оставляли влажные следы на стекле в тех местах, с которыми они соприкасались. Но это ничего: когда они вернутся домой, он всё отмоет, а сейчас он просто ищет хоть какое-то положение, в котором ему не будет так ебано от этой блядской жары.

Наконец пробка начала рассасываться, и машина поехала быстрее. Движение принесло небольшое облегчение – ветерок загулял по салону, поигрался с волосами, остудил влажную от пота кожу и унёс с собой тяжёлый дорожный смрад. Они свернули в лес на неасфальтированную дорогу, и гравий зашуршал под колёсами, предупреждая, что они уже рядом с пунктом назначения.

– Слава Богу, это закончилось, – пробормотал Финист, выползая из утробы железного зверя. – Ещё чуть-чуть, и запахло бы жареной курочкой. – Смешок выходит каким-то нервным, и он поднимает глаза на Крысолова, чтобы улыбнуться и показать поднятые вверх большие пальцы: он в порядке, просто измотан поездкой.

Кеды он оставляет в машине и идёт босиком. Походка нетвёрдая, его немного ведёт – от духоты и неприятных запахов его укачало. Но на свежем воздухе, хоть и под безжалостными лучами полуденного солнца, ему быстро становится лучше.

– Ого, вот это нихуя себе... – восхищённо выдыхает он вместе с дымом от только что прикуренной сигареты.

Яркие палатки и шатры, развесёленькие гирлянды, натянутые между ними, лотки со всякой чепухой типа попкорна в модных крафтовых кульках, сосиски, шипящие на гриле, цветочные венки, громкая музыка и крики возбуждённой суетной толпы – пёстрый калейдоскоп, в котором можно потеряться и забыться. И от одного только взгляда на всю эту кутерьму у него поднимается настроение – ясный солнечный день даёт сладкое обещание, что сегодня их ждёт только веселье.

– Знаешь, я бы, наверное, начал с пива, а потом попытался бы утонуть в озере. Что думаешь?.. О! И надо найти Вуди, он должен быть где-то здесь... О! И надо сходить к той здоровенной херне, хочу посмотреть поближе, – палец его тыкает в большую деревянную фигуру, чем-то напоминающую языческого идола, грозно и безмолвно нависающего над оголтелой цветастой толпой.

Отредактировано Finist (06.10.2025 19:20:50)

Частичка обыденного Фейбл-тауна с корнем выкорчевана и засыпана новой идеей. Обсыпана сверху обработанными деревяшками-железяками-ленточками и утоптана ногами новых людей, пестрящими интернациональными тканями.
В восемь утра здесь было гораздо свежее и тише — Изба это только сейчас заметил.
Пространство заполнялось очень плавно: возводились шатры, запевали люди, поднималось солнце.
Он никогда в жизни не видел столько людей в одном месте — и уж точно не приходилось ему так долго быть с ними в одной команде — Сказок там почти не было.
Началось всё с идеи трёхмесячной давности — посетить фестиваль для референсов и опыта. Даже пронырливо в волонтёры влился, а на собраниях откровенно подзаёбывал организаторов вечными: «а вообще-то..» — представившись носителем славянских традиций и историком. А то ишь, удумали передавать то, чего сами не знают.
Не согласиться со множеством мелких несостыковок у них не получалось. Прыть и вовлечённость оценили, признали, и под конец, развязали Сказке руки до административной единицы, ответственной за небольшую часть в юго-восточной стороне фестиваля.
Вуди был крайне доволен собой и возможностью вносить исконно родные «веточки» в гнездо мероприятия. Он готовил этот фестиваль для себя, трудился в благодарность Богам, не замечая, как перерастает от исследователя и собирателя — в Творца.
—..«Мескаль», приём, это «Историк» ... Так это... Это перуанцы, это не совсем инде... Господь, где ты их нашла? Это же даже не у озера, «инипи» около воды проводят, там недалеко раздевалка будет стоять, ищи там, конец связи, — зато, за эти несколько месяцев, он успел преисполниться знаниями о чужих культурах, и первым жизненным опытом, который покажет, как легко творческая инициатива превращается в бюрократию. 
— Бля, тут просто невыносимо жарко, — это Свенн, бородатый рыжий норвежец, прилетевший в Америку навестить сестру и покататься по штатам.
Он, в отличие от Вуди, совсем не парился и кайфовал. Вуди отчасти завидовал, но уже ничего не мог с собой поделать, стоически продолжая служение.
Сестра Свенна, Ханна — одна из организаторов — хипповатая мадам на своей заоблачной волне, спихнувшая брата в кашу волонтеров, чтоб не отвлекал своим присутствием. Изба соседствовал с ним секторами фестиваля, и ему пришёлся по нраву нетипичный гость со своими заморскими историями и травянистым самопальным алкоголем, хотя реального толку от него было чуть меньше, чем ноль.
Сейчас они уже минут десять шли по поручению Ханны к центральной части фестиваля.
— А тебе нормально?
Изба прицепил рацию обратно за пояс, демонстративно промяв его:
— У меня льняная одежда, в ней комфортно.
— Кучеряво.
— На заказ, — хвастается заблаговременной подготовкой.
Представитель славянской культуры носил косоворотую рубаху с вышитым красным орнаментом и такие же, бежевого цвета штаны. На его поясе болталась длинная бандана-хромакей — так гости фестиваля могли определить, что к этим людям можно обратиться с вопросами и за помощью. Помимо рабочей рации и пачки сигарет, у него больше ничего с собой и не было. Ах, да, был цветочный венок, сплетённый девочкой по позывному «Мескаль», который не встретив сопротивления, через некоторое время был похищен Свенном и теперь красовался на его рыжей башке.
— А что твой орнамент означает? — цеплялся норвежец по дороге, поняв, что алкоголь уже проел часть мозга и истории прекращают вспоминаться, а языком потрепать хочется.
— Это «жизнь», интересны орнаменты? — с недоверием уточнил, остановившись у огромного деревянного чучела, в поисках шатра-флагмана организаторов.
— Не, просто на свастику похоже, типа солнца, — коллега чуть развернул маршрут, приметив открытое кафе с холодным пивом — травяную настойку из фляги уже невозможно было пить.
— Ну, — Изба оттянул ворот, чтоб ещё раз самому убедиться и пожал плечами — кстати, его шил немец. Это символ самой жизни, её источника, солнцеворота, но не нацисткая символика.
Избе не хотелось холодного пива. Ему вообще не хотелось пить. Хотелось быстрее разобраться с задачей флагмана и вернуться к своим братьям-сёстрам-славянам, водить хороводы, танцевать, быть частью ритуалов и обычаев, а не частью организационных формальностей.
«В первый и последний раз иду участником.»
— Эй, Свенн, я пока пойду, узнаю, что хочет Ханна,..
— Набери тогда во флягу ещё, у неё там стоит.
Флягу забирают и уходят в улей.
Ханне нужно было немного: перенести часть привезенного алкоголя к озерному шатру. Пять палеток на двоих — легче лёгкого. Но когда Вуди вернулся за Свенном, оказалось, что тот устроил себе сиесту и просыпаться напрочь отказался.
— Не переживай за него, пусть отдохнёт, уже человека три в разных состояниях отлетели.
— Так фестиваль только начался, — бубнит о потере партнера и помощи с грузом.
— Первый раз на фестивалях? — равнодушно уточняет организация.
Вуди раздраженно вздыхает — где-то у озера, небольшая русская изба, служащая сегодня бесплатной(!) раздевалкой, распрямляет птичьи ноги, поднимая крыльцо от земли и распугивает посетителей, повыскакивавших прочь. Она начинает неспешное движение до своего хозяина по той же широкой тропе, которой они недавно шли с норвежцем.
Делать нечего — надо подождать. Заполнив флягу, он возвращается к кафе:
— Да блять, — но Свенна там уже нет.
На столе остался только цветочный венок, очевидно слетевший с викинга, пока тот спал. Наверное, «Мескаль» обидится, если Вуди его просто выкинет. Сегодня вообще надо не забывать о поддержании особого расположения духа — в единстве с собой и миром, без негатива и пренебрежения.
Кто же знал, что в компании других людей процессы так ломаются — Боги послали ему это испытание — он готов и смиренен.
Себя решают поддержать и закуривают, дежурно осматривая территорию на наличие Свенна или растерявшихся зевак.
Лицо, будто заколдованное на доброжелательность, расплывается приветливостью, завидев старого приятеля — «опять на кого-то залез,» — боги послали ему и это испытание — он готов и смиренен.
Неважно, что за служение не платят — он воспринимает его в той же мере услужливо, как и работу, излучая для страждущих правильную волну.
— Финист, — чуть поджав губы в улыбке, сокола принимают в объятия, позволив ему небольшую вольность традиционных поцелуев. Одноклассник выглядел вполне себе веселеньким, только взгляд какой-то... уставший? Изба быстро отвлекается на знакомство с его спутником.
— Приятно, давно пришли? И как вам тут? А ты куда пропадал вообще? — венок перекочевал на сгиб локтя, освобождая вторую ладонь, чтоб открыть и протянуть Гостям флягу, — «приветственная» что ли. Могу сориентировать. Вам как? Выпить, упороться, чего этнического посмотреть, послушать?

Отредактировано Woodward (11.10.2025 03:26:14)

– Пиво это для начала, – поднимает лицо к Крысолову и улыбаясь морщит нос из-за слепящего солнца. – Горло промочить. А так-то я охотно приму сегодня всё, что нам уготовила Вселен... Ой! Ты чего де...

Мужчина поднимает его легко, словно ребёнка, и садит к себе на плечи. Финист ловит баланс, с оборванным смешком поджимает ногу из-за щекотки и немного возится, усаживаясь удобнее.

– Пока нет, но так мы его точно быстрее найдём, – он прислоняет ладошку ко лбу, образуя козырек, и осматривается вокруг. – Высоко сижу, далеко гляжу, – хихикает. – Только больше не щекоти, – он пытается звучать серьёзно и строго, но охвативший его детский восторг просочился в голос, и фраза вышла какой-то игривой.

Огромное человеческое море раскинулось перед ним. В этой суете и вправду так легко было бы потеряться, раствориться, а потом бродить и искать друг друга, но не находить, потому что мельтешащая пёстрая толпа скрывала бы их. И от того веселее сейчас наблюдать за этим свысока, нависая неполноценным индейским тотемом над чужими разгоряченными макушками. Музыка, доносящаяся с разных углов фестиваля, голоса, кричащие на разных языках, шуршание палаток и флажков, – все это сливалось в плотный гул, где лишь иногда можно было различить отдельные слова. Позже ловить случайные фразочки, вырванные из контекста, станет его новой игрой.

– Нашел! Ну... Не самого Вуди... Но думаю, мы и его найдём, если последуем за вон той избой, – он ладонями разворачивает лицо мужчины в нужном направлении.

Изба, деловито и неспешно переступая через шезлонги, покрывала, а иногда и через зазевавшихся отдыхающих, следовала к какому-то одной ей известному пункту назначения, и Финист готов был поставить деньги, которых у него не было, на то, что там, где остановится изба, они найдут и ее хозяина.

И они начинают свое движение. Крысолов с уверенностью ледокола прорезает толпу – та расступается перед ним сама и обтекает, стараясь не коснуться. Финист думает, что это классно – быть большим и сильным, или что классно, когда ты рядом с кем-то большим и сильным, – люди не хотят с тобой проблем.

Руки мужчины грубые и обжигающе горячие, но, несмотря на жару, Финисту нравятся эти прикосновения, он рад им, и он очень рад тому, что Крысолов рядом. За прошедшие пару месяцев он испытал такую привязанность, которой не знал прежде, и это что-то внутри него росло и ширилось, пускало корни и согревало, а он и не пытался выкорчевать это. И пусть он пока не мог дать этим чувствам имени, но они копились, и он откуда-то знал, что однажды придет время, когда они уже не будут вмещаться внутри, и тогда, должно быть, наступит конец их безмолвному согласию. Он лишь надеется, что пока он может сдерживать их, то может и оставаться рядом. И сейчас это важно, сейчас это вопрос выживания – только Крысолов стоит стеной между ним и жестоким, сумасшедшим миром, который только и ждет момента, чтобы подхватить маленького сокола и растерзать.

Они только пришли, но ему тут уже всё очень нравится – возможно, он просто изголодался по людям и событиям, заперев себя в четырёх стенах, а может, это место и правда было наполнено чудесами. Не теми чудесами, что раздавали в шатрах и палатках доморощенные гадалки или ловкачи-иллюзионисты, а настоящими – такими, что примешь за случайность, за совпадение, если не присмотришься и сам для себя не решишь, что это чудо. Здесь можно было пользоваться особой обстановкой – чувствами и желаниями людей, что сейчас в едином порыве пусть и каждый на свой лад наполняли пространство своей энергией. И эта энергия скопится здесь, забурлит, как в волшебном котле старой ведьмы, и под солнечными лучами самого длинного дня года она очистится через воду великого озера Эри и через огонь Большого деревянного человека. И тогда исчезнут страхи и боль, а их сердца станут сильнее и спокойнее. Финист хочет верить в это и верит.

– Я точно знаю, где лажаю, но не могу не лажать, – проходят они мимо забавной парочки. Она – маленькая, похожая на мальчишку, с гитарой в руках и смешной шляпке, он – с большим цветастым джембе, полуголый, расписанный хной, с короткими дредами и бородкой, похожий на фавна.

"Это я могу понять" – но он-то, конечно, совсем не про музыку.

– О! Погоди-погоди, это ж петушки на палочке, надо взять один, – Крысолов прослеживает движение его руки и подходит к прилавку. Уже через несколько секунд в руке Финиста красуется янтарного цвета леденец – будущий подарок для Вуди.

Они идут дальше и наконец в цветастой толпе он видит знакомую фигуру. Избушка его тоже видит, и Сокол радостно машет ему обеими руками.

- Вон он! Дай слезу, – просит он мужчину, и тот опускает его на землю.

Финист подбегает к Вуди и заключает его в объятия, после чего троекратно целует в щеки по старой доброй традиции. В одной руке у него сахарный петушок, о котором он уже успел забыть.

- Шикарный костюм, отлично выглядишь! Ах, знакомьтесь, это Крысолов, – он берёт его под руку с левой стороны и становится близко, касаясь плечом. – Мой... Мой друг, – это слишком короткое слово, чтобы уместить в него всё то, что Финист испытывает к Крысу, но другого слова у него просто нет. – А это Вудроу, мой одноклассник и друг ещё со времен ЦА, я тебе рассказывал, – он смотрит, как они пожимают руки, и сияет при этом широкой улыбкой. – Нет, только приехали и сразу тебя пошли искать. Тут классно, прям глоток свежего воздуха. Я уже в восторге, – это правда, он сильно взбудоражен и разве что не приплясывает от охватившего его волнения. – Да я... Случилось кое-что... – взгляд его на мгновение становится стеклянным, но он тут же трясёт густой копной, будто отгоняя непрошенные мысли, и снова лучится энергией. – Это... Это уже не важно. Важно, что мы здесь и можем веселиться до упаду, – он натягивает самую широкую и самую убедительную улыбку из своего арсенала улыбок и надеется, что Вуди не решит продолжить расспросы на эту тему. – Нам всё и сразу и можно без хлеба, – принимает флягу из рук и делает большой глоток, о чем сразу же жалеет,  напиток плотный и сладкий, пахнущий травами и похожий этим на микстуру от кашля, но при этом достаточно крепкий и резкий. – Ух, блин, – морщится и передает флягу Крысолову. – Ах, да! Вот! – он наконец вспоминает о леденце в руке и тут же вручает его Избушке. – Только глянь, ну вылитый ты, – и заливается смехом со своей же шутки как дурачок.

Отредактировано Finist (13.10.2025 20:49:00)

Маленькая пушинка всматривалась в лица, ища одно единственно знакомое среди них. Солнце немилосердно, вопреки песням, сказкам и картинам утомленного полдня. Желтые лучи выжигают глаза и крохотную дырочку в груди. Под топиком совсем  и незаметно.
Чем дольше ждешь, тем больше тревога. Стены шкатулки сдвинулись ближе. В голубом небе должна была появиться гигантская рука, медленно приближающаяся к апогею апокалипсиса. Накроет все крышкой, превратив день в ночь. О чем же тогда запоют самопровозглашенные пророки?

Долли очень жалеет, что она забыла дома веер. Такая растеряха! На карточке, вложенной в чехол смартфона с Синнаморолл, хватит денег на холодную воду. Она думает о стакане и звоне кубиков льда, перемешиваемых трубочкой, и не замечает ветра перемен.

- А? Ой, спасибо, - семечко одуванчика отвлекается от мыслей и отправляет внезапной знакомой благодарную и чуточку смущенную улыбку.

Ей странно и неловко найтись так стремительно посреди обреченного потока. Кукла снимает шляпку и разглядывает неожиданный подарок. На щеках персик рисует вспыхнувшие кружки.

- Почему? Мы разве знакомы? - фарфоровая душа все понимает слишком прямо.

Ее невинное удивление хрупко, как керамика. Большие глаза блестят. Она смотрит туда, куда указывается красивая яркая девушка, возвращая шляпу на голову. С венком плетеная солома тяжеловата, но Долли это даже нравится. Малышка кивает, и цветы раскачиваются вместе с ней.

- А где же выбор прыгнуть в огонь? - тихие слова с коралловых губ слетают не так уж глупо, какой иногда кажется девочка в кружевных платьях.

Что на самом деле значит свобода? Колосса из прутьев должны поджечь. В предсказанном урагане кроваво-красное пламя в желтых криках исступления будет летать над землей. И рвать ее неистово. И выть от обретенной воли.
Брошенная кукла не догонит время, шарниры треснут и подломятся, если она побежит наперегонки с тысячью душ. Вытеснить никого не сможет. Долли слишком маленькая и легкая, как буквально, так и в аллегорической дреме.

Она не успевает представить полет среди огня и восторгов фанатиков неназванной веры. Девушка влечет кроху к колоссу.

"А вдруг меня опять потеряют?" - у них не появилось обговоренного тет-а-тет места для встречи. Что-то по наитию, но приземленней по звонку.

- Я жду одного человека. Мечтаю?... Хочу понять, живы ли мы на самом деле. Свободны ли.

Долли говорит на ходу, не сопротивляясь. Ей так приятно тепло ладони. Леденец в руке ощущается забытым детским счастьем. Внутри цветок, совсем, как жучок в янтаре. Тоже спит и видит сны наяву. Вечные сны.

- А ты? - кукла отдает девушке вопрос под покровом тени громадной фигуры.

Запертые сказки ищут способ пройти через барьер. Снаружи граница. Внутри рубеж, который болит гораздо сильней. Но зачем здесь собрались люди? Их жизнь скоротечна. Фестиваль полон экстаза психоза любви к летнему солнцу, но набит доверху опасностью. Сколько из поющих о смерти действительно ждут грандиозный финал?

На лице куколки вуалью из черной сетки грустинка. Поймавшая ее девушка, славянская травушка-муравушка, так молода. Впереди ее ждут годы настоящей жизни. Хочется верить, что она не станет дожидаться урагана и схватит только веселое безумие сектантов понарошку.

— Только глянь, ну вылитый ты, — смешно, да. Изба откинулся задом на спинку скамьи, пришлось даже приподнять голову, чтобы глянуть и на Финиста. Солнце лупило прямо в глаза, и он зажмурился, щурясь до улыбки. В пальцах закачался карамельный петушок, медленно опускаясь к поясу.
— Ага, спасибо, — в поддержку весёлого дурачества. Хотя, будь обстановка попроще, без этой пропитанной работой среды, и не маячь рядом «друг» Финиста — петушок мигом бы оказался где-нибудь за соколиной щекой, за шутки его дурацкие.

— Без хлеба? Я бы настоятельно рекомендовал хоть чем-то закусывать, — он оттолкнулся от скамьи, шагнув навстречу своей истинной форме, что ленно топталась в свободном пространстве между ними и флагманом организаторов.
— Приятно, что вспомнил, но я тут при делах.. — указательный палец просительно поднялся, мол, подождите. Изба скрылся в шатре, чтобы вытащить первую палетку и погрузить внутрь себя.
— ..так что стабильной компании не ждите. Могу докинуть на юго-запад — туда, куда сейчас надо мне — это славянская остановочка у озера, и.. — снова испарился за занавесью.
— ..по дороге организовать, чем закинуться. В любом смысле. Вдогонку за последней палеткой, он закинул своё тело на крыльцо, разворачивая избу на дорогу.
— Можете проходить-садиться, тут прохладней... — не дожидаясь ответа, повёл ход к пункту назначения — запрыгнут, если что.

Финист быстро отказался от температурного дискомфорта и примостился рядом. А может, просто захотел казённого пива.
— Будешь? — ребята, конечно, не из числа работников фестиваля, но свою «законно присвоенную» часть он бы всё равно не пил.
Отползая к палетке, Вуди расковырял её когтями, вытащил холодную бутылку и протянул птице.

В нос ударил один из ароматов фестиваля — эфемерный, блуждающий, в тот же миг загипнотизировавший на ступор. Этот запах он помнил из сказок: раньше его здесь не существовало или он не находил.
В книгах он не ощущал его носом, но мог уловить тонкими материями.
Так бы пах цветочный луг, где гнили только распустившиеся цветы. Сначала вдыхаешь сладость цветения, а потом аромат раскрывается и..
«О, венок Мескаля,» — красовался сверху первой загруженной палетки.
Не он источал тот флёр, но на него быстренько списали, решив не думать много лишнего — это не его компетенции.

— Так, это тоже тебе, — огромный цветочный бублик аккуратно опустился на голову сокола, наконец-то найдя достойное местечко и благодарного хозяина.
Вуди присмотрелся — будучи вместе, венок и Финист расцветали.

— А ты?.. — обратился куда-то на улицу, — ..а где твой друг? — окна резко становятся панорамными почти на весь периметр Дома.
Юношу закрутило вокруг своей оси на выдуманной платформе-гироскопе — Крысолова в зоне видимости не было.
Сокол тоже замешкался, заволновался, но быстро осел:
— Ну, он большой мальчик, не потеряется.
— Ну ладно, он же знает, куда мы идём — найдется, если что. Я и так сильно задержался.

Приятели пригнездились на выцветших ступенях. На какое-то абстрактное время, они молча и беззаботно наблюдали за представлением мира, пронзая собой людскую реку, где волны их настроений сменялись одна другой — от сладости и тоски, до жара и холодной истерики.

— Кислота-а? Кислый, кислить? — девчонка вспорхнула откуда-то сбоку, чуть не угодив под «колёса» и тут же прижалась грудью с локтями к крыльцу, повиснув на порожках.
— Я на служении, — с едва различимым снисхождением пропел Вуди.
— О, а я буду, — нисколько не раздумывал Финист, закидываясь прямо с рук предлагающей.
Изба предполагал, что на этой дороге, они и встретят «тех, кто ходит против ветра» — они циркулировали ближе к центру фестиваля. И если проходя мимо, прислушиваться к их лицам — можно услышать, как они нашёптывают под нос таблицу Менделеева. Но девочка, рассматривающая молодых сказок слишком большими глазами, вроде, не из этих была.
— Эй, ты очень громкая, аккуратнее с копами, — с одной стороны предупреждение, с другой — он отдаленно понимал, как высаживать докучающих пассажиров.
— Финист блять, — не успела та «отплыть», как он поплевался на птицу, — ты же вообще не знаешь, чем это прокапано!
— Кислотой, — стоило ли ожидать другого ответа?
«Готов и смиренен.»

— Ладно, не будем задерживаться. Пиво у тебя есть, бумаги поел — хотелось бы успеть потанцевать, пока ты трезв.
Изба прибавила темп, в дорожку ласково огладив их прохладой.

У озера было еще свежее. Ящики пива были благополучно доставлены к шатрам-адресатам, под радостные возгласы волонтёров и жадный звон стекла.
Изба по-деловому заняла своё прежнее место, решительно выгнав парочку скво, разложившихся там загорать.
Самые теневые места под деревьями позанимали задолго до их появления, но они и не в теньках пришли прятаться.
Мескаль до сих пор где-то проёбывалась.

Соседствующие «индейцы», «славяне» и «скандинавы» перемешались в большую весёлую кучу.
Она была шумной. Она была разной. Состояла из голосов, бессмысленных разговоров на разных языках; разношёрстных музыкальных инструментов, смеха, крика, баса — не того баса, который инструмент, а который в противовес тенору... А, и инструмент тоже был. Там дудка была непонятная — дырок мало — но нот берёт много. Там была скрипка — её ошибочно считали нежной. А эта техника, кажется — «тремоло» —  у кого-то нашлась даже домра, способная звучанием объединять отрывистые звуки в один протяжный «ручеёк»?

Неведомая сила их организует. Вуди до мурашек пробирает — людям — таким разным, не нужен координатор. Они сходятся сами собой, будто по наитию, ведомые одним Сказочником, собираясь в единый живой организм. Скрипка и дудка уже расслышали друг друга и нащупали общую тональность, создавая музыкальный хребет. По нему побежали ноги страждущих, выбивая ритм в его ребрах.
— Пойдём-пойдём-пойдём-пойдём, — Вуди не мог оторвать взгляд, ладонью цепляясь за тряпку Финиста на груди, утягивая его на поляну.
— Давай-давай-давай-давай, — сокол делал то же самое, и они оба бросились, будто наперегонки, боясь, что опоздают, что не успеют стать частью чего-то безразмерно важного, упустить миг, когда всё сольётся в одно сияющее единением «сейчас».

Люди вставали в арки, арки выворачивались наизнанку, сплетаясь в единый гибрид. Танец знал себя сам. И каждый помнил его, даже если никогда не учил. А кто забывал, просто подсматривал у соседа. Казалось, что «ручеёк» смешался с эхом парных плясок ирокезов и «вирджинским рилом», в один безумный, ускоряющийся каждый круг, ритуальный танец.

Плечи мальчишек мелькали в круговерти, локти цеплялись за локти, шаги дробили землю до пульса. Они прыгали, прискакивали, красовались, сплетались и рассыпались — чтобы снова собраться в дыхании нового круга.

Отредактировано Woodward (10.11.2025 03:32:03)

Бесконечное мельтешение и обилие звуков легко захватывают внимание хищной птицы — в нем есть это, то что заставляет вертеть головой и цеплять взглядом то одно, то другое, то с интересом, то с опаской, ни на чем, впрочем, особо не задерживаясь, но реагируя на все подряд. Попытки охватить все и сразу проваливаются, внимание рассеивается — Вуди, слишком деловитый и занятой, уже скрылся в недрах Избы, а Крысолов, оставив жгучий след на ягодице, откололся как слишком большой и тяжелый кусок ледника и отправился дрейфовать в безграничном людском море один.

Наверное, это стоило предвидеть — Финисту бы очень хотелось утянуть мужчину во все это дикое первобытное веселье, но даже невозможно представить, что Крысолов вдруг пустится в пляс в толпе расписных незнакомцев — воображение брыкалось и отказывалось рисовать такую блаженную картину. Но это все же немного укололо — они пришли сюда вместе, и наслаждаться этим «праздником жизни» тоже хотелось вместе, но он, кажется, слишком дохуя хочет от нелюдимого Крысолова. Но кроме сожаления это поднимало в нем мелочное, самолюбивое удовлетворение — то, куда допущен он, недоступно многим и многим другим, а может, и вообще никому больше, и в этом была какая-то темная и эгоистичная радость.

Но он, конечно, не оставит Крыса одного надолго, нет-нет. Он просто полетает тут рядышком, разомнет крылышки — он так одеревенел в своей добровольной изоляции, и желание получить от сегодняшнего дня абсолютно все, что можно и нельзя, рвало на части неугомонную молодую душу, жаждущую как можно быстрее и ярче сгореть, чтобы переродиться.

Он чуть проводил Крысолова глазами — тот, наверное, будет держаться где-то поблизости, но все же отсутствие рядом человека, что последние пару месяцев укрывал его от чужих рук и взглядов, от опасностей мнимых и реальных и даже от собственных мрачных мыслей, сразу пробудило в нем беспокойство и неуверенность. Мурашки скользнули за шиворот, холодком прошлись по спине — среди всей этой забавной суеты и криков, под палящим безжалостно солнцем стало как-то прохладно и неуютно, и Финист скорее полез в Избу.

— Конечно буду, — тут же соглашается, через мгновение принимая банку из когтистых пальцев.

Тут и правда комфортнее — крыша скрыла их макушки от яростных полуденных лучей, от крепкого душного зноя и пыли, и здесь можно с кайфом устроиться и с небольшим злорадством понаблюдать за теми несчастными, что вынуждены сейчас щуриться на солнце и медленно шкворчать кожей от его жара.

— Ой! Боже! Какая красота! — Финист ощупывает венок и радостно смеется. Что-то родное и теплое, пахнущее так знакомо-сладко, пробуждающее что-то давно забытое, трепетное и праздничное. — Спасибо, — искренне благодарит. Теперь с венком на голове он тоже чувствует себя нарядным.

— …А где твой друг?

Финист тоже завертел головой в поисках мужчины — неужели даже отсюда его уже не видно? Но пестрая толпа, слившаяся в многоликое и многорукое бесформенное чудище, уже утянула вовнутрь себя и скрыла Крыса от зорких глаз. Они быстро удалялись, и Сокол заволновался, но успокоился, подумав, что Крысолов найдет его, когда захочет — он просто не будет далеко отходить от Избы.

— Ну, он большой мальчик, не потеряется, — объяснять что-то Вуди было не обязательно.

Прохладный пивас смыл травянисто-лекарственный вкус настойки из фляги, освежил и немного взбодрил. Сокол созерцал раскинувшееся перед ними представление с замершим внутри волнением — хотелось избежать этой толкучки, но хотелось и слиться с ней, чтобы стать частью чего-то большего, чем он сам, частью чего-то хаотичного и неуправляемого как стихия. И было радостно разделить все это с Вуди, они давно не виделись и даже не общались, Финисту было сложно преодолеть свой страх перед… Перед миром этим ебаным, миром, в котором живут чудовища с человеческими лицами, и он закрылся, сузил свой ареал обитания до маленькой квартирки, а общество — до одного человека и кошки.

«О! То, что нужно» — он ни секунды не сомневался, прежде чем позволить незнакомке положить ему под язык маленький цветной квадратик.

— Кислотой, — ну смешной, что же это еще может быть? Да и хоть мышьяком, какая для них разница? Все равно от такого не умрешь по-настоящему.

Сразу проявилась характерная горечь, а вместе с ней поползло онемение — есть контакт. Первые признаки трипа появятся минут через пятнадцать, но уже сейчас было понятно, что он не просто бумаги поел.

«Надо оставить для Крыса» — он поискал глазами, во что позже можно будет завернуть крохотный слюнявый ошметок, и, завидев сигаретную пачку у Вуди, стянул кусочек целлофановой упаковки.

— Да! Конечно! Гони, родной, гони! — и они понеслись, ветер разметал волосы, цветы и травы венка ласково защекотали лицо, и он заулюлюкал и засмеялся.

…Все это многообразное великолепие невозможно было объять, осознать, с этим можно было только слиться — тело само зашевелилось, загудело, задергалось в такт музыке. Нетерпение скопилось под кожей, кровь забурлила, гонимая сердцем, и уже сложно было сказать, что именно его так взволновало — атмосфера всеобщего безудержного веселья, такая до боли знакомая и родная, напоминающая о вечорках и деревенских сборищах, или это эффект от психоделика, проникшего в мозг и разорвавшего там тонкие нити нейронных связей. Но это было уже и не важно вовсе — он позабыл обо всем, он в секунду заразился энтузиазмом от Вуди, и они, ставшие вдруг оголтелыми деревенскими мальчишками, помчались навстречу этому праздничному безумию, поддались ему и влились так, будто всегда тут и были, будто этот танец идет уже много веков, а они, потерянные души, вдруг вновь его нашли и вплелись в его пространство, встали на свои места и явились продолжением этого удивительного древнего ритуала, воспевающего жизнь.

…Голова кружилась, руки цеплялись и отпускали, ноги, ставшие упругими пружинами, жили своей жизнью — бежали туда, куда позовут, дыхание давно сбилось, а смех и громкие улюлюканья все лились и лились из нутра. Его уже совсем накрыло, и он больше не чувствовал температуры, не чувствовал своего тела, все слилось и переплелось — эйфорическая легкость охватила его и приподнимала и метала среди людей как маленькое пуховое перышко. Казалось, что все вокруг дышало и двигалось с ним в унисон, и музыка вторила биению сердца. Лица искажались, плавились и стирались в этой ускоряющейся, захватывающей карусели, и казалось, что все вокруг покрыли тонким слоем меда — характерный влажный блеск лег на землю, на траву, на деревья, на тела и даже на небо.

Среди этих лиц он вдруг ухватил одно знакомое — маленькая милая куколка, хрупкая и как всегда идеально-аккуратная, застыла на границе круга. Финист почувствовал непреодолимое задиристое желание — подхватить ее как шаловливый ветер и унести, закружить. С такой крошкой это несложно, и он цепляет ее за талию, берет в плен маленькую ладошку, и вот они уже стоят посреди всего этого балагана и танцуют какой-то неправильный вальс.

— Привет, Долли! — он пытается перекричать музыку и гомон, но онемевшие губы плохо слушаются, и кажется, он не слышит даже сам себя.

В больших солнцезащитных очках он видит свою широкую улыбку, а больше ничего толком разглядеть не может, на чем бы он ни пытался заострить внимание — все расплывалось и куда-то ехало, взрывалось фракталами и подменяло цвета радужной бензиновой пленкой. Под очками не рассмотреть глаз и чувств в них, и Финист отпускает малышку, поняв, что, возможно, погорячился и что ему не следовало вот так грубо обходиться с ней.

— Прости, сейчас… — пристыженный своими же мыслями, он, не отпуская маленькой ручки, потащил девушку обратно, по пути ухватив под локоть пролетавшего мимо Вуди.

— Вот… — вытащив их троих туда, где музыка не так сильно бьет в перепонки, он отпустил обоих. — Долли, знакомься, это Вуди, мы вместе учились в ЦА, ты, кажется, не успела его застать. Вуди, это Долли, она выпустилась перед твоим воплощением, — ему пришлось собрать себя на мгновение, чтобы выдать что-то членораздельное, и на это, кажется, ушли все его силы.

Запыхавшийся и дрожащий, переполненный изобилием впечатлений, он снова поплыл. Сокол отчаянно искал опору, за которую можно было бы мысленно ухватиться, и неожиданно для себя нашел в лице высокой и дистрофично худой девчонки, несущейся на них прямым курсом. Ее черная, поплывшая от жары подводка приковала взгляд к глазам, и это навеяло чувство призрачной опасности, будто смотришь в «очки» на капюшоне кобры.

— А это…