Прах под ногтями
Svat Naum & Till Eulenspiegelоткрыт
ДАТА: 03.06.2013
ВРЕМЯ СУТОК: рассвет
ПОГОДА: туман
ЛОКАЦИЯ: окружная трасса городаСначала был ливень, потом был туман,
Так тяжек и безголосен.
И замок мой пал, и нынче в нем бал,
И королевою — Осень.Согбенная на трасе нагая фигура заставляет ударить по тормозам. Он не знал, кого спасает — просто соблюдал свои правила: помогать без просьбы, без разрешения. Как все меняется, когда каждая линия этого тела вдруг становится до ужаса знакомой.
Прах под ногтями //03.06.2013
Сообщений 1 страница 8 из 8
Поделиться107.06.2025 20:22:56
Поделиться209.06.2025 23:09:04
Путь бесконечен. Ни начала, ни конца. Серая дорога из кошмара в кошмар. Асфальт лизал голые ступни. Мелкие камни, стекло разбитых бутылок, брошенный из окон автомобилей мусор грызли кожу. По частичке стачивали идеал. Выщерблены в красном цвете крови дорожкой следов.
Нет чувств. Пропали ощущения. Запах. Цвет. Вкус. Звуки. Позади раскрытое голубое око в неизбежном взоре. Вместо солнца с рассветом из-под земли тоже медленно выползал глаз. Лучи парили длинными щупальцами оборванных нервов и мускул. Весь мир стал предначертанием злой судьбы.
Голубой космос. Чудовищное порождение Времени и Ночи. Но время умерло на кухне пыльной тленом квартиры, запутавшись в пущенных кишках. Когда ему вспороли живот хлебным ножом.
Бывшая страсть тоже пуста. Внутри Наума ничего не осталось. Из пустых слепых глаз больше не льется яд золота дураков. Они мертвы. Расширенные зрачки расплескались на всю радужку и затопили мед сладких обещаний. Не черны, подернуты мертвенной голубоватой пленкой.
Все, как ты мечтал! Задушен и растерзан в кустах на детской площадке. Белые губы никак не растягиваются в улыбку георгина. Нужно острое лезвие, чтобы исправить эту погрешность. Разрезать кожу от уха до уха. Ведь ты получил, что хотел. Почему же шлюха не счастлива?
Счастьем полны держащие рули машин. Давящие на тормоз в попытках объехать бредущего по трассе обнаженного человека. Летят мимо, а кожу обдает ледяным ветром, одетым в туман. Кричат. Но голоса, что птичьи крики. Бессмысленны и бесполезны.
А шлюха пуста.
Она не видит, куда несут ее длинные ноги. Не чувствует ни укусов гравия, ни холода ветра.
Холодными, сильными и жесткими были руки Фауста. Боль причиняли его...
Он видит. Он смотрит голубым солнцем. Взошедшим на небо глазом. Наум сбежал от Лиха, но не от своей судьбы.
На теле ни одной раны, кроме вновь порезанных подошв. Но оно помнило вкус кровавой пены во рту, на губах, в носу и уголках умерших глаз. Поднимающейся изнутри сокрушенной Фаустом грудной клетки. Кровь, смешанная с воздухом, пахла бурбоном. Все внутри. То, что снаружи: свежесть утра, пары бензина, прелость земли после дождя - ничего из этого не существует.
Даже росы, оседающей на красивой, слегка блестящей коже. Позади Наум все еще Бельведерский, только вышедший из-под резца скульптора. Впереди его грудь разверзнута оголенным сердцем. Оно билось под прозрачной кожей неполного возвращения из небытия.
Блядский метроном. Не хотел останавливаться и прекращать пытку.
Наследие сошедшего с ума Сказочника, вытаскивающего из шляпы не кроликов, а непреодолимый рок. Пусть оно валяется теперь на дне ямы вместе с токами разорванной жизни. Под поблескивание полумесяцев в проколотых сосках. И вторящих им серебристых шариков пирсинга на сморщенном на холоде хуе.
Наум падал посреди дороги. Подымался снова, отталкиваясь от асфальта сжатыми в кулаки руками. Шел вперед, чтобы разбить лоб под высветленными волосами в месиво об границу мирозданья. Быть может, пару часов. Быть может, целую вечность.
Поделиться309.06.2025 23:58:11
Вечер был рваный и сумбурный — по ритму, по ощущениям. Время буксовало, сопротивлялось, вязло в паутине скуки и рутины. От нечего делать он выиграл дорогую игрушку, прекрасно зная, что её отберут. Утром. Через неделю. Противник был из тех, кто не скажет в лицо. Ни чести, ни смелости. Даже драка сдулась, не начавшись — просто сдохла где-то между фальшивым упрёком и трусливым молчанием.
Скрип светлой кожи сидений под его шутовской задницей наконец вызвал слабую, но настоящую улыбку. Скорость не предавала. Она всегда была допингом — адреналин вперемешку с иллюзией. Иллюзией свободы. Иллюзией бесконечности развилок и путей в ловушке одного города.
Дорога вывела на знакомую серую ленту окружной, и улыбка расползлась шире — как ломается лёд на реке, образуя острые края полыньи. Туман размывал очертания домов, деревьев, даже свет фонарей расплывался в огненные ленты, превращаясь в ярмарочные шутихи. Утробное урчание двигателя не заглушала даже музыка. Вибрация под пальцами, вибрация в груди — звук чистой силы. Безупречная симфония адреналинщика.
И вдруг — фары выхватывают силуэт. Сплетённый из тумана, вырезанный из сна.
Сердце пропускает удар. Руки инстинктивно выкручивают руль, и машина берёт фальшивую ноту визжащих в истерике тормозов. На асфальте — чёрный след, как ритуальный круг вокруг жертвы собственного погребального обряда.
В суицидных наклонностях этой фигуры шут не сомневался. Вздох сожаления, лёгкий, почти воздушный — как поцелуй уходящей ночи. Рассвет уже красил края тумана в алый, а Тиль прикидывал, кто из Пандемониума сегодня дежурит в перевалочном пункте. Коммунальный рай, последний приют для тех, кто пришёл с самого дна.
Он начал перебирать в голове полезные фразы из скорой психологической аптечки, нацепил удобную, практичную улыбку и сделал шаг навстречу... и споткнулся.
Туман нехотя выпустил из своих холодных лап до боли знакомые изгибы. Прима.
Наум.
Время замерло, застыло в янтаре взгляда. Осознание обрушилось кирпичом, в лоб, без предупреждений. Без шанса обмануться.
Руки бессильно опустились, неосознанно подергивались пальцы. Шут видел Наума разным: блистающим и снисходительным, капризным и жеманным, злым, пьяным, уставшим, раскрасневшимся от страсти — но никогда... таким.
Пустым.
Мороз продрался по спине. Приветственный смол толк застрял в горле рыбьей костью — ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни проглотить. Взгляд Наума — расфокусированный, стеклянный — скользил мимо, насквозь, в туман. Неверная поступь слепца. Грация — поломанной марионетки вместо знакомой тягучей пластики. Безжалостная рука кукловода оборвала часть нитей, но не отпустила.
Внутри Тиля поднялась ярость — слепая, глухая, жгучая. Она клубилась под рёбрами чёрным дымом, мешая дышать. Мешая думать. Мешая действовать.
Шут чувствовал себя хирургом, что внезапно узнаёт на столе не безликое тело, а изуродованное родное. И рука, уверенная и точная, вдруг дрожит, делает кривой надрез. Вместо операционной — пустая трасса. Вместо оторванной культи и торчащих обломков костей — поруганная душа.
На первый взгляд — лишь ссадины и порезы. Красные мазки на идеальной коже. Алые следы от изрезанных ступней исчезали в сером асфальте. От этого не умирают.
Страшнее то, что жрёт Свата изнутри. Память? Галлюцинации? Гипноз? Или — чёрт подери — чужая магия? Шут на миг схватился за эту мысль, как за спасательный круг. Это розыгрыш. Глупая месть — высмеять Примадонну.
Но нет. Он знал. Это — по-настоящему.
По-собачьи тряхнув головой, он согнал этот морок, как блох, как остатки надежды. И время снова побежало. Один, два шага — и он уже рядом. Кожанка тяжело висела в руках, но мысль ударила с новой силой: можно ли теперь касаться? Не станет ли привычное объятие удавкой? Последней каплей?
Плевать.
Пусть будет истерика. Пусть орёт, исцарапает лицо, бьется в руках или приложит левой. Пусть лучше так, чем это — немая, гнетущая пустота. Королева соблазна должна звучать. Для него, из-за него. Хоть рядом с ним. Хоть... вообще.
Он не знал, справится ли. Не знал, хватит ли сил. Не знал уже даже, кем был сам в этой гротескной пантомиме. Но запретил себе думать. Тиль просто накрыл плечи Свата кожанкой, сгребая в охапку. И руки шута — крепкие, тёплые — то ли поддерживали, то ли останавливали.
— Ты в безопасности, — сказал он тихо, почти шепотом. — Я рядом. Мы едем домой.
Поделиться412.06.2025 14:38:16
В черно-белом мире не существовало прикосновений теплых, уверенных рук. Они оставались там, в реальности окутанной туманом трассы.
Какой из миров настоящий?
Тот, по которому брела выскобленная до дна Королева, бесконечно мертвая под взором голубого глаза на небе?
Или тот, где Тиль Уленшпигель пытался удержать на месте тело, когда-то принадлежащее самой сладкой на свете Приме?
Наум не кричал. Горло, способное принять здоровенный член и отправить на облака наслаждений, не производило ни звука.
Он не сопротивлялся. Не плескал холеными руками. Бледные обескровленные губы не кривились в привычной порочной усмешке, когда милый мальчик делал что-то не так.
Идти. Это все, на что оставалось способно прекрасное мраморное тело. Наум шел. Вперед. К невидимой границе. Шел на месте.
В кожанке на плечах. Вновь и вновь бередя раны на ступнях. Топтался в своей крови. Красные туфли идеально подходили прозрачному платью из боли и высохших слез. Танцуй, блядская звезда! Твое время истекло с ножом в спине.
Слова уносил ветер. Такие теплые и обещающие покой. Всегда наполненные правдой, даже если она казалась безумной. Тиль не обманывал. Его обещания шли от сердца. Только не могли пробраться сквозь нереальный голубой свет. Тонули утопающими на ровной воде в гудках проезжающих машин.
В мягком белесом саване тумана Тиль и Наум стали идеальными жертвами для не знающих жалости колес.
Оставь павшего Короля порока! Зачем он тебе, лишенный меда, с вырванным жесткими руками фальшивым золотом из глубин души?
Кожаная куртка частично скрывала дыру на груди. Прозрачное окно к символу желания — сердцу. У сломленной любви не осталось чувств...
... совсем
Но от шепота рыжего мальчика каждый раз вздрагивала сердечная мышца, подвешенная на артериях и венах. Все открыто. Слишком буквально, чтобы оставлять интригу для соблазна. Мало кто почувствует возбуждение в отсутствии загадки. Без гипюра теряется интерес.
Брось.
Почему теплые руки все еще не отпускают? Сложно. Король шлюх выше, его тело сильней. Было когда-то. Но...
Обданный ледяной волной воздуха пронесшейся мимо машины Наум остановился. Медленный и сломанный поворот головы, нет былой пластики.
Тихо. Скребли изнутри едва слышные движения. Мертвые, подернутые пленкой глаза с трудом заворочались в глазницах. Слепой взгляд уткнулся в лицо Тиля. Как смотрит покойник.
— Мы дома, — первые слова после хрипов на кухне. Звуки слетели с онемевшего рта совершенно неузнаваемыми, обесцвеченными, пустыми.
Не нашлось в них ни намека на тягучий плен страсти. Словно Фауст выдрал язык за красивыми в прошлом губами. И затолкал внутрь горла динамик из живота плюшевого медведя. Такими иногда снабжают чучела с записанными дорожками «дикой природы».
Дом — это черно-белый мир, единственное светило которого парило над их головами в ореоле нервов и мышц. Другого не существует. Весь Фэйбл-таун был иллюзией от начала и до конца. До конца.
Поделиться512.06.2025 14:40:57
Видеть Наума таким было страшно — просто по-звериному страшно. Это как вернуться туда, где прошло твоё детство, где ты был счастлив. Помнишь себя маленьким — каждый скрип половиц, каждый запах в детской: утреннюю выпечку, шипение пузатого чайника… Даже с закрытыми глазами ты можешь воспроизвести старенький узор на выцветших обоях, каждую трещинку в потолке....
Изгиб холёной руки, ироничную, снисходительную улыбку — пленительную и властную...
Но ты ступаешь за порог — и находишь не дом, а чёрное, обугленное пепелище на месте уютного уголка с белёными стенами и резными ставнями...
Внутри всё выгорело. Окна смотрят на тебя пустыми запавшими глазницами с потёками копоти. Хрустит битое стекло под ногами в детской. Вместо мозаики потёртого паркета — обугленная черепица. Сырость, холод. Обломки мокрых кирпичей припорошены снегом...
Страшно видеть пустоту в родных глазах. Чужой свет — в растрескавшемся золотом пирите. Тебя не узнают в упор.
Ты — чужой там, где жила твоя душа...
Понимание обрушилось медленно, неотвратимо, погребая под собой — под этим холодным, липким пеплом.
Тиль по-собачьи тряхнул головой и крепче сжал широкие плечи своего любовника, лишь сейчас замечая неотвратимый, безостановочный бег на месте. Изрезанные в кровь ступни плескались в грязно-кровавой луже. Такие изящные, ухоженные в его памяти, на безобразно высоких шпильках, с которых звезда привыкла взирать на всех сверху.
Мимо проехал очередной автомобиль, обдавая холодным ветром и улюлюканьем. Карие глаза на миг обернулись к непрошенным свидетелям чужого горя — и что-то в них заставило водителя поспешно вдавить педаль в пол и умчаться прочь от пугающей парочки на пустой трассе.
Тиль не обратил внимания.
Хорошо, что уехали. Задержись они хоть на миг дольше — неслись бы прочь по трассе, не сворачивая, ведомые Словом. Ему было всё равно, на кого спустить накопившуюся ярость.
На миг вспыхнула сигнальным огнём в густом тумане мысль: применить Силу. Вытянуть слово из кармана и позвать. Подать сигнал. Выдернуть Приму из этой пустоты, из забвения. Но тут же вспышка с шипением угасла. Всегда есть последняя капля. Перо, ламающее хребет верблюда.
Наум всё же подал голос, отрезвляя от соблазна принять лёгкое, поспешное решение.
Голос, что всегда звучал и звенел, сейчас едва напоминал сломанную шарманку. Старинная катеринка слепого бродяги. Голос, что раньше скользил по коже меховой кистью, теперь скрипел осколком стекла по металлу.
— Дома? — слово прорвало плотину ярости и направило её в иное русло, придавая сил. — Нет, брат, еще нет.
Тиль чуть нагнулся и перекинул отнюдь не хрупкую Примадонну через плечо. Мышцы вздулись на шее жгутами, но, как говорится, — своя ноша не тянет. Прижав к себе драгоценный груз, чуть пошатываясь под его тяжестью, рыжий двинулся назад к машине. Так же медленно и бережно уложил на заднее сиденье.
Длинные ноги Примы, словно по привычке, капризно выглядывали из распахнутой двери. Исцарапанные, ссаженные. В грязи и крови прилипли мелкие камушки, осколки. Шут опустился на корточки и по одной — чтобы не причинить лишней боли — отряхивал их от сора. Осторожно вытащил осколок бутылки и стер рукавом разводы.
— Мы поедем домой. Эко ты вымазался, — тихо и нарочито бодрым голосом заговорил, то ли с Наумом, то ли сам с собой, — Наберу тебе горячую ванну, как следует отмоем, причешем...
Болтовня помогала сосредоточиться на простых бытовых вещах. На том, что нужно сделать здесь и сейчас.
Сказки не болеют. Ага, как же. Держи карман шире. Златоглазый был болен. Безумием. Пустотой. Болью.
И если с последними Тиль не знал, как бороться — то стоило начать с малого. Осторожно направляя, уложил ступни на сиденье, с каким-то злорадством отмечая, как идеальная кожа салона покрывается пятнами.
Сколько же будет вопросов у того, кто утром попытается угнать красотку с кровью на сиденье...
Злорадство мелькнуло — и рассеялось, уступая место внимательному, настороженному взгляду.
— А помнишь ванну из мороженого? Знатно я тогда тебе продул, — садясь за руль, шут продолжал болтать, словно ничего не случилось, заполняя собой по капле гнетущую тишину. — Вот и проверили: даже жопа не слиплась. Хотя все шансы были. Помню сладкие хлопья пены на твоей коже… и как рассыпался твой смех, дробясь серебрянным звоном о кафель. Весело тебе было — макнуть меня с головой, да? Впрочем, я бы повторил.
— А помнишь яхту чуть не угробили, когда неслись сломя голову, наебав законы блядского городишки? — он улыбался с горьким послевкусием, беспрестанно вглядываясь в бледную тень Наума, что отражалась в зеркале. — А как ты звучал накануне? Овации соседей и крепкую граппу? Мой забытый приз? Тогда забыл, а сейчас вишь, вспомнилось.
Он даже не врал себе, глядя в осунувшиеся, равнодушные черты лица, что заострились и поблекли за одну единственную ночь. Доставал и стелил под израненные ноги Наума воспоминания, не жалея замарать их в грязи ночного шоссе и чужого кошмара. Больше никогда они не будут прежними. Вытягивая одно из колоды памяти, липкой смолой подтянется и эта проклятая ночь.
Дорога мелькала серой лентой, смазывая краски. Так домой Тиль ещё никогда не спешил.
Да и к кому? Пустая холостяцкая берлога, что иногда оживала блядскими красными подушками, гросирующим смехом и искрами живого золота. Сейчас она казалась оплотом стабильности. Утопаешь — хватаешься за соломинку. Соломинкой он хотел быть сам. Для любовника. Для друга.
Тиль болтал всю дорогу, чтобы заполнить пустоту, тишину, чтобы отогнать подступающую ярость. Чтобы разжать холодные, липкие пальцы, что сжимали нутро. Беспомощность — страшнее смерти. Быть бессильным что-либо изменить, когда страдает близкий, дорогой человек. И он гнал от себя эти мысли тем быстрее, чем сильнее стрелка спидометра западала в красную зону.
Промелькнули ступеньки парадного. Всё так же — со своей бесценной ношей на плечах. Всё так же — распугивая бродячих кошек и случайных прохожих.Сбросив кожанку, осторожно помог Науму опуститься в ванную, выкручивая краны на максимум.
— Тебе чаю сделать или чего покрепче хочешь? — всё тот же беспечный голос, всё тот же настороженный, цепкий взгляд. — Давай-ка покрепче, а то продрог, небось.
Он не ждал ответа. Слова не имели значения. Хотелось поймать хоть что-то живое, увидеть хоть что-то в блуждающем взгляде пирита, обращённом внутрь. Почти машинально засунул в карман бритву, наметанным взглядом обошёл периметр — безопасно, насколько это возможно.
Шагнул было за порог, тихо прикрыв за собой дверь ванной. Ему самому сейчас глоток коньяка точно не был бы лишним…
Но уже в следующий миг вернулся, дёрнув дверь с силой. Его пальцы вцепились в ручку — и та, хрустнув, вышла вместе с куском доски. Он усмехнулся криво, будто извиняясь.
Сказки не умирают, говорили они.
Чушь собачья. Есть вещи пострашнее. Он видел Смерть и неотвратимый Рок. Он видел живое сердце через прозрачные кости и кожу. Упрямо бьющееся в груди, словно по привычке. Но что сердце? Без мыслей, желаний, чувств — это лишь метроном. Тиканье в тишине пустого дома. И все же оно бьется. Тиль никогда раньше не видел способности Наума, но нутром чуял, что-то пошло не так. Он был не с ним. Не весь. Не вернулся. Откуда?
— Вернись домой. Вернись ко мне. — тихий шепот, как последний дурак, цеплялся за надежду, что крадучись пробиралась солнечными лучами по паркету к его ногам, чтобы там же и умереть. Два медленных шага назад. Притянуть к себе за плечи Наума, пряча почему-то покрасневшие глаза, заслоняя собой прозрачную бездну в груди и хрупкий метроном.
— Мы со всем справимся, слышишь меня? — хриплый шёпот хотел пробраться в чужие мысли, оставить хоть росчерк в темноте. — Потерпи, брат Наум. Мы со всем справимся.
Поделиться612.06.2025 14:44:15
После слов о доме батарейка в динамике, заткнувшем горло, села. Тот, кто его туда запихнул, любил тишину и покой. Кладбищенский воздух с запахом ссохшейся кожи и пыли на волосах. Они разлагаются последними и сохраняются на века.
Подобие автоматона из живой плоти. Капризная шлюха стала послушной и молчаливой. Наум безучастно взирал на мир мертвыми глазами, когда Тиль нес его к машине и укладывал на заднее сидение. Тело все еще прекрасно. Суставы, как шарниры, подвижны и запоминают любую позу, которую им придадут.
Даже в таком виде Наум все еще стоил половины богатств этого ебанного мира. Король стал куклой для секса. Но каждый... каждый, кто потратил бы на него миллиард живых слез, закрыл бы ему глаза. Чтобы не видеть молочного покрывала смерти. Не чувствовать сияния приближающегося рока.
Рука Тиля, любимая некогда, натруженная, мозолистая, так и не опустила нежные крылья век над выцветшими провалами глаз. Мутные зрачки остановились на потолке обивки. В небо, где сквозь металлическую крышу машины за движущейся на карте точкой наблюдало око. Как бы сильно Тиль не давил на газ, от судьбы не убежать.
Привлеченная запахом крови красных туфель страдания Примы в салон залетела муха. Низкое жужжание было почти не слышно за рассказами Тиля. Сине-зеленая капля мазута села на совершенно белые губы безразличного к этому миру Наума. Единственный цветной акцент на выпотрошенной кукле.
Муха ползала, кружилась, хотела забраться в рот. Что-то ее манило оказаться внутри. Быть раздавленной сомкнувшимися зубами, знавшими вкус опия с длинного мундштука. Но Наум не разжимал губ. Не реагировал на мерзкое прикосновение лапок насекомого.
Все его сознание в фальшивом золоте, в сладком меде, в блестках на коже и ванили пломбира находилось не здесь. Там, в небесах. Где умирают ангелы, разбившись об облака...
Муха сдохла. Только что ползала, но вдруг сложила лапки и свалилась вниз...
На случайной выбоине машину тряхнуло. Голова Наума повернулась так легко, словно ее не держали связки. Шарнир разболтался. Мутный взгляд переместился в спинку кресла пассажира. Но если бы ее не существовало. Если бы дорога к приборной доске была открыта и прозрачна до самой вызывающе-красной шкалы скоростей...
«Куда ты гонишь?! Тиль! Остановись!» — визг испуганной любви звучал на пределе возможностей мужчины. Капля вина манерности, дурманящего виноградным ароматом. Кислинка лайма в высоких нотах. Настоящий, не поддельный блеск страха в золотых с алой каемкой глазах.
Прыгая с небоскреба, Наум визжал сукой. И смеялся от ударившего в голову адреналина. Ветер в лицо. Вспомнить бы, как рвал парашют. И взбивал в буран уложенные светлые кудри.
Вспомнить запах озерной воды. Ее прохладные ладони, хлеставшие по щекам, когда яхта билась о границу миров. Воскресить щипки граппы о язык и небо в пошлом и развязном глотке. На горлышке бутылки вкус поцелуя Тиля. За окном квартиры — закатное солнце. Красное и оранжевое, ни намека на космическую уничтожающую лазурь. Даже прокуренный приторный запах борделя, где Сват впервые увидел милого рыжего мальчика, оседлавшего нарочито-пухлый диван, созданный для траха и веселья.
Все собрать бы. Закрыться от взора ока.
Тиль не видел, потому что смотрел вперед. Но за его спиной Наум медленно моргнул. Веки наконец-то подарили вставленным в глазницы стекляшкам немного влаги. Но слеза, готовая сбежать дорожкой из уголка, так и осталась невысказанной болью, высохнув моментально.
Время перелистнуло страницу. В ванной квартиры любовника Наум сидел все так же безучастно, опустив голову. Играл в мертвые игры с отражением разбитой и поруганной любви. Вода размыла корки страданий от бега на месте на камнях и осколках. Стала чуть розоватой, будто кто-то насыпал в ванную лепестки душистых роз.
Немые гляделки под шум воды, с напором бьющей из крана. Только блеск массивных серег в мочках ушей, на которых горит укус самой истины, поднявшейся из бездны. Вместо приятных воспоминаний лишь страдания.
Чай. Проклятый. С запахом бурбона. Со вкусом горя и безысходности. Чай в его квартире, на кухне, рядом с холодильником с человеческой плотью.
Крупные судороги дрожи, наконец, захватили нервные окончания. Бурбон. Пломбир. Зубы в его ваг... Колючие блестки на дарящих тепло губах.
В руках Тиля бился растерзанный Король шлюх. Стучал ногами по дну ванны. Воду штормило. Водовороты и волны. Кругом океан. Вышла из берегов под ударами сжатых в кулаки рук. Комнату затопило. Крошечная яхта воображения разбилась о буйки. Наум отталкивал Тиля от себя, не понимая этого.
Его крутило. Било. Не просто дрожь, агония. Но не смерти, а жизни. Наум открыл рот, задрав голову кверху и глотнул воздуха с хрипом в пронзительном крике.
Сведённая судорогой ладонь случайно поймала волну приступа и разжалась. На залитый водой пол выпало круглое черное стекло. Звон. Глухой, что лопатой о крышку гроба.
Взгляд свата схватился за протез. По глянцу нереального черного, какого не бывает в природе, от удара поползли трещины. Разорванная плоть. Раны и на руке, сжимавшей искусственный глаз Фауста все это время. Язвы в черном некрозе. Невидимые. Скрытые за покрасневшими от напряжения полосами. Но... разве от этого менее настоящие?
В наполняющихся цветом глазах проститутки неподдельный ужас. Первобытный кошмар от понимания реальности. Он разбил око Лихо.
— Тиль? Не смотри туда. НЕ СМОТРИ! — Наум впервые осознал присутствие рядом, пропуская все страницы от дороги до дома, перевернутые временем впопыхах.
Удивление быстро сменилось страхом, ужасом, тяжелым и хриплым дыханием загнанного в угол.
Белые руки обхватили плечи Тиля, неосознанно сжимая до боли. Сводило пальцы с обломанными ногтями, под которыми еще остались кусочки кожи насильника. Чудовища не из этого мира. Улыбающегося терпеливой улыбкой, когда Наум боролся за жизнь, раздирая ему глазницу.
Павшему Королю тоже больно и больно невыносимо. Он не может плакать, выплакав все слезы на кухне небольшой квартиры на втором этаже. Наум пытался держаться родного красивого лица того, с кем был счастлив.
Черно-белый мир порван, в прорехах набирал цвет настоящий. Но все еще неясно, видение это или реальность.
— Где мы? — так тихо после пронзительного «НЕ СМОТРИ». Но уже работали настоящие связки, не динамик с севшей батареей.
На том или на этом свете?
Поделиться714.06.2025 14:01:25
После коротких объятий шут ретировался на кухню — постыдно сбежал, не в силах больше держать хорошую мину при плохой игре. Покрасневшие глаза вновь наполнились злостью и болью, которую он вымещал на ни в чём не повинной стене, оставляя вмятины от кулаков на тонком перекрытии гипсокартона. Боль помогла прийти в себя; глоток коньяка обжёг нутро и придал сил вернуться в мёртвую тишину ванной.
Безмолвие склепа, слепая пустота савана взгляда были страшнее истерик и крика, но натруженные руки шута терпеливо и старательно смочили губку и оттирали до белизны мраморную кожу — выточенное творение талантливого скульптора. Раз за разом в воду опускалась губка, щедро прихватывая пену, словно можно было смыть весь тот ужас, копоть и чужую грязь прошлой ночи, — из реальности, — отбелить и начать с чистого листа. "Держись, мой хороший, только продержись еще немного. Я что-то придумаю. Обязательно придумаю."
Людям даровано забвение: самое страшное мозг силится вытеснить, заменить, придумать себе сказку в конце концов. Они же были и сказками, и былью — лишённые возможности сбежать в иллюзии. А может, именно там Сват и прятался. Тиль корил себя за то, что так мало знал про любовника, никогда не лез и не спрашивал, захочет и сам все расскажет. Тактичность вышла равнодушием — за что и расплачивался теперь. Проклинал себя за беспечность, что не почувствовал, не уберег. От скуки раскидывал карты, пока какая-то тварь глумилась, издевалась, кромсала душу и тело Наума.
Шут терялся в догадках, монотонно растирая кожу любовника до красноты, силясь согреть его тело — холодное, словно в самом деле мраморное. Даже вода остывала непривычно быстро, так что приходилось доливать чуть ли не кипяток. Комнату окутывал густой и плотный пар, напоминавший утренний туман. Свитер противно лип к телу, и рыжий стянул его через голову, скомкал и отбросил в угол. Ткань обмякла неприглядной кучей, сквозь клубы пара напоминая дохлую кошку, раздавленную колёсами.
Как долго Сват был на трассе? Что если его тоже… Голова по-собачьи стряхивает капли с рыжих прядей и дурные мысли. Глаза ловят признаки жизни, хоть что-нибудь, но тщетно.
После короткой вылазки на кухню за бутылкой коньяка Тиль больше не выходил из ванной — всерьёз опасаясь оставлять Свата одного. Только тот и не замечал ни горячей воды, что остывала на нем, стекая — как талая вода с айсберга, — ни шершавых движений губки, от которых белизна сменялась розоватыми полосами. Кожа вновь принимала неестественную белизну, тая до прозрачного в районе груди, где колотилось упрямое сердце. Колотится — значит, протестует.
Через время вода пошла волнами, тело Наума забилось под руками — то ли умирая, то ли возрождаясь в муках. Тиль прижал парня крепче к себе, спеленал руками, укрыл собой. Хотелось спрятать его от всего мира, уберечь, чтобы в бреду не покалечился. Что это? Разве может у сказки быть эпилепсия? Но больше всего это походило именно на приступ. Ему было плевать, что Сват на голову выше его, плевать на синяки и ссадины — удержать крепкое, агонизирующее тело было задачей непростой.
Королева вырывалась, словно Жанна д’Арк, которую вели на эшафот — поруганная, изувеченная. Прима звучала, прорезая тишину скальпелем: истошный крик рвал барабанные перепонки, но руки были заняты — не закрыть уши.
"Давай, кричи! Так будет легче. Выпусти всю боль. Давай, детка!" — билось в мозгу, шептали губы, но по коже продрал мороз, словно крик был ледяным, вымораживая всё вокруг. Казалось, пар сейчас замёрзнет и опадёт снежными хлопьями на плечи.
За спиной что-то грохнуло о каменный пол. Голова рефлекторно обернулась посмотреть, что же притащил с собой Сват, но первые слова — полные неподдельного ужаса — заставили тут же отвернуться. Ощущение оживающего кошмара не покидало: что-то проклятое и опасное за его спиной — но смотреть нельзя. Держись. Терпи. Иначе обернёшься каменной статуей, как бежавшие из Содома и Гоморры.
— Хорошо, хорошо, я не смотрю, — заговорил торопливо и хрипло, сам не узнавая свой голос. Чуть отстранился, чтобы заглянуть в лицо. Ладонью вытер со лба влажные прилипшие пряди, вытер капли с бледной щеки. Наум возвращался из небытия, из кошмара, чтобы позаботиться о своем непутевом партнере.
"Битый небитого спасает. Дурак, ты, брат мой. Мне-то все с гуся вода" — кривилась шутовская улыбка, а внутри тугими жгутами свивались благодарность и чувство вины. "Это я должен был о тебе позаботится, да не смог. "
Комок подступил к горлу, но Тиль ловит взгляд перепуганных глаз, полных потускневшего золота, и медленно кивает. Что бы там ни было — он не обернётся. Раз Науму это важно, он позволит холодному липкому страху ползти змеёй по спине, не разрывая взгляда. Радость, что вспыхнула в его глазах, была робкой и хрупкой, как весенний лёд. Его друг наконец-то пришёл в себя. Быть может, бредит. Быть может, они принесли домой ящик пандоры. Плевать. Вместе все трын трава, вместе все легче пережить.
— Все хорошо, ты дома. Сватушка, у меня дома, — шут пытался улыбаться, игнорировать странный вопрос, что царапает изнутри. "Это просто шок, все пройдет." Прима не могла не узнавать место, где они провели столько вместе. Где каждая деталь интерьера несла на себе отпечаток ее капризной руки.
"Елдак еще на стену повесь, в рамочку — шутила Королева шлюх, и рыжий шагал в типографию с сумашедшим заказом. Плитка в ванной, в которую ткнул изящный наманикюренный палец. Кровать — траходром, чтобы рослая Примадонна могла вытянуться хоть вдоль, хоть поперек. Или целый короб блядских подушек из плюша. И теперь он не узнает знакомых стен. Рыжий обнимает друга за плечи и заставляет встать в полный рост, накидывает теплый халат. Все равно вода давно остыла, пора выбираться. Растирает озябшие плечи, помогая перешагнуть край ванной.
— Тебе больно? — ладони ловят лицо, останавить бы это блуждающий взгляд, — смотри на меня, Наум. Скажи — как я могу помочь? Что мне сделать?
Отредактировано Till Eulenspiegel (14.06.2025 14:07:26)
Поделиться806.07.2025 02:09:57
Ответ подсказывают любимые, родные глаза, узнаваемое тепло грубых из-за мозолей от рубашек карт рук. На том свете их быть не может. Там властно только безжалостное ослепляющее Око, взошедшее над страданиями и болью кошмарным светилом.
- Да, - обескровленные белые губы, знавшие когда-то вкус опиума очарования и страсти, не могут лгать в момент близости даже во благо. - Больно.
Сфокусировать взгляд удается с трудом. Он смотрит. Он видит. Вырвавшись в реальность, никуда не сбежишь. Сквозь потолок ванной в трещинах отошедшей побелки сияет смертью немигающий взгляд Судьбы.
Мутная пленка спадает. Под ней расколотое фальшивое золото. Пирит восхитительный, мерцающий, ловящий лучи, но такой хрупкий под каблуком итальянских ботинок. Его разбили, над ним надругались. В разломах пережитый ужас космической бездны вкраплениями голубого. Рвет алую радужку не знающей сострадания волей.
Хорошо, что Наум не может видеть своего отражения. Ему достаточно близости Тиля, которого теперь узнает.
Чувства постепенно возвращаются одно за другим. Нагим израненным ступням холодно на кафельной плитке. Тепло халата обнимает за плечи, ласково нашептывая обещания безопасности и конца страшных мук.
Хочется верить. Но боль в содранных ногтях, пульсирующий судорогой невидимый некроз на ладони, сжимавшей протез, утверждают другое. Все, что ниже пояса, умирает в агонии.
Слышите, шлюхи и проститутки города, ваш Король мертв! Желание сведено до похоти и распято за наши грехи. Займите его место. Упивайтесь любовью!
- Не оставляй меня, - слыша во что превратился его медовый голос, Наум хочет привычно скривить рот недовольной Примы.
Губы не слушаются. Чужие, онемевшие, понявшие цену Его поцелуя.
Содрать бы их и смыть в поток в ванной. Дождаться, пока два кусочка отравленного яблока затянет в слив и вздохнуть с облегчением.
Надо снова вернуться в воду, пусть она уже холодна. Ждать, пока смоет чернеющую гангрену с кожи и память жутких прикосновений жестких пальцев.
Но теперь никогда... Не отмыться, не забыть.
Халат пахнет и выглядит знакомо. Запах брата с остринкой ментола зубной пасты. Оставаясь у Тиля на ночь, великая куртизанка вставала с постели раньше и холеной рукой брала его вещи, порхая по квартире воплощением неги и разомлевшей любви. На воротнике даже сохранилась рыбка - нашивка с блестящими пайетками, пришитая к ткани Наумом, не пощадившим яркий, вызывающий маникюр иглой.
За плечом Тиля над раковиной зеркало, зацелованное бордо. Предсказуемо, вульгарно до пошлости, но Королева иногда оставляла спящему рыцарю след своих губ или маленькое сердечко, выведенное на стекле помадой. Она имела право на все, в том числе на земные нежности.
- Ухм, - Наум испустил долгий тяжелый вздох, когда опустил взгляд вниз.
Фатум вскрыл его грудь и оставил сердце болтаться в переплетении вен. Отвратительное натуралистичностью зрелище, которому место в паноптикуме.
"Прости, Тиль, за то, что тебе приходится это видеть. За то, что Он разделал меня, как мясник свинью."
Белой рукой из крошеного мрамора Сват попытался прикрыть дыру на груди. Наследие должно быть сильнее пережитого кошмара, превалировать над слабостью в стертых и исколотых ногах.
- Не получается, - выдохшийся глоток вины, как давно забытый на столе бокал виноградного напитка.
Кожа сохраняла невидимость. Сердце сокращалось в блеске полумесяцев проколотых сосков. Гостеприимный хозяин склепа сорвал их, вырвал с кусочками плоти в тот момент, когда Сват сопротивлялся, лежа на кухонном столе.
Пережитый и продолжающийся ужас не может быть ложью! Правда в боли от удара в солнечное сплетение, от зубов бездонной пасти, в кровавой пене, от которой задохнулось желание, в тонком, уродующем слух звоне упавшего на пол металла.
Наум не мог все это себе вообразить, отравившись ненавистью из-за предательства Николя.
Кто это? Имя звучит знакомо, но вызывает только равнодушие. Прима помнит, как выглядит его обладатель, и события прошедших суток все еще нарисованы кровью. Ничего. Никто. Никак. Не отзывается в душе ни единой нотой.
Уничтоженная шлюха, осталось ли в ней хоть что-нибудь?
- У тебя найдется чашка кофе и сигарета? - разорванный рот делает успехи, язык ворочается и трогает идеально ровные зубы, выбивая звук.
Он больше никогда не будет пить чай и проклятый бурбон. Пустит их по вене черным ядом воспоминаний.
Осталось. Поруганная душа не мертва. Сватушка видит вблизи лицо любовника и не чувствует пустоты. Тепло рук, пронзительность взгляда. Время возвращается к той точке, на которой ожило вновь. Отец Хронос выжил в бесчеловечной резне хлебным ножом и вправил обратно внутренности событий. Мир не обратился пеплом от того, что черное стекло протеза насильника оказалось на полу.
- Родной, - хрип сквозь блеск разбитого пирита. - Родной.
Тиль попадает в объятия рук. Они крепко прижимают его к павшему Королю порока. Прима утыкается лицом в шею брата, дышит его огнем, пытается поймать хоть малый отблеск неповторимо красного, наполняющего когда-то цветом драгоценный, но совершенно прозрачный бриллиант.