Мрачно, как в животе у дохлой лошади — и запашок был под стать. Пахло дрожжами, тухлыми яйцами и чем-то, что давно перестало быть органикой. Мешок с головы сняли — всё равно глаза под опухшими веками заплыли так, что хрен поймёшь, куда попал. А вот руки связали крепко, ноги — так себе, будто были уверены: сам уже не уйдёт.

Бросили вонючим плюхом в какую-то щель, и он — плюхом — туда и улетел. Больно грохнулся о каменный пол, холодный и склизкий, как мораль проститутки после исповеди. Наконец-то боль сменилась долгожданным забытьём и грибными снами воспалённого разума.

Если начинать историю с начала, то всё было буднично, размеренно, цинично. Мешок на голову у подъезда. Перед тем как вырубили, заметил край багажника какой-то неприметной серой "Мазды" — аж обидно стало. Ну хоть бы джип приличный подогнали. Докатился. Куда-то везли, где-то били. Профессионально, сильно, но без огонька, без души — вдвойне обидно. Сразу видно: на заказ работали, по скидочному купону.

Носок тяжёлого берца врывался под дых буднично, мол: "Ничего личного, чувак. Просто бизнес". Били молча, заставляя теряться в догадках — какой мелочной душе он перешёл дорогу на этот раз? Хоть бы подсказку бросили, как собаке кость — и то дело, занять мозг, пока дубинка делает из тела отбивную.

Не раз и не два Тиль нарывался, смеялся и хамил власть имущим. Молодой, нахальный, с глазами — будто только что съел сырую луну и теперь светится. Не азартом — предвкушением.

Другого огня больше не было. Был — да сплыл. Красным сполохом закатного неба. Вместе с заброшенной пустой яхтой. Вместе с коробкой милых безделушек и старых фотографий. Коробка припала пылью. Душа — пеплом.

"Я сам себе — запыленный музей страстей и чувств, ушедших мимо."

Сейчас он лежал в мокрой кишке города, среди слюдяной подстилки из мокриц и — не хотелось думать, чего ещё. Лежал и вспоминал, как когда-то говорил: "Я падаю только вверх". Вот и сейчас — упал. Только что-то подсказывало: вверх будет долго. А может — и ну его? Всё равно там скука смертная. Пустота холостяцкой квартиры с ободранными обоями.

Здесь перед взором плясала и завивалась в спираль радуга — хоть закрывай веки, хоть нет. Сквозь радужку в глазах плавала маленькая золотая рыбка, кружилась вокруг головы, дразнила так, что хотелось поймать зубами. Тиль клацнул ими в пустоту — и рыбка зазвенела музыкой. Мелодичное насвистывание и забористый ритм. У рыбки был приятный мужской баритон — густой, хрипловатый, насыщенный. Такой хотелось глотать, как воду, пустить по глотке терпким абсентом — пусть обожжет и согреет изнутри.

Зубы снова лязгнули впустую у волнистого хвоста, и мелодия оборвалась возмущённым возгласом. Призрачная рыбка махнула хвостом, ударив наотмашь по морде — так, что голова и всё тело перевернулось. Реальность моргнула, растаяла с медленно отпускающим звоном в голове и мерзко хихикнула на задворках сознания. Тиль тоже моргнул — у него получилось хуже.

"С возвращением домой", — поприветствовал Фейбл-таун и швырнул в него болью, заставляя судорожно вдохнуть. Взгляд упрямо не хотел фокусироваться на расплывающемся лице. Кажется, его о чём-то спрашивали, но смысл фразы уплывал вслед за призрачной рыбкой. Надо собраться — вдруг что полезное вещают.

"Ёбаный рот" вряд ли можно было причислить к ценной информации. 

— Можно и так, милый, но я бы сперва познакомился, — шут засмеялся, но смех тут же перешёл в хриплый, надрывный кашель, отзываясь резкой болью во всём теле. Видимо, пришли проверить и добить, если еще не помер.

"Облом, ребятки. Рукописи не горят, а сказочные так легко не дохнут. Вот это вас наебал Сказочник, как и нас. Сука, а рёбра таки переломали".

Остальные, видимо, будут ломать после этой фразы, но боль пока кокетничала и не спешила. Чего ждали — непонятно. Тиль даже не сразу понял, что парень пришёл один. Лицо — новое, выразительное, запоминающееся. Этого он ещё не троллил. Славно.  Устали, что ли, пинать и сменили караул?

"Скверно же ты шутишь, Судьбинушка, ох, и скверно".

— Если опять бить — то будь человеком, не по морде, — попросил шут, пытаясь улыбнуться разбитыми губами. — А то завтра собираюсь в клубец, никого не подцеплю с такой рожей. Какой уж тогда в рот, а?

Скудный свет и блуждающий взгляд выхватывали детали одну за другой, с явным запозданием доставляя информацию до сознания. Рабочая роба, инструменты на поясе, каска, фонарик — светил в рожу, заставляя морщиться от яркости. Это пришли не по его душу, но всё ещё могли.

"Юный, перепуганный, смертный. Ох, не в то время, не в том месте ты оказался. Я-то умереть не могу. А тебе — одного неудачного удара хватит".

Было видно, что находка в лице отмудоханного и почему-то ещё живого тела пугала. До чертиков. Что-то в незнакомце будила. Или просто — ещё не доводилось встречать таких "подснежников". И всё же — не убежал. Не побоялся подойти. За это юнец заработал жирный плюс себе лично за смелость — и человечеству в целом.

— Слушай, парень, развяжи мне руки и вали отсюда поскорее, — рыжий по-своему трактовал испуг, что читался как с листа по богатой мимике смазливой физиономии. — А то придут серьезные дяди и грохнут обоих, тебя за бесплатно даже. 

Почему-то Уленшпигель был уверен, чернявый не сбежит, если не припугнуть как следует. Такие продираются сквозь свой страх, даже когда не нужно. Расшибется об лед, о реальность, пока не докажет себе, чего стоит, или не сломается.

«Значит, ты был моей золотой рыбкой? Эх, жаль не поешь больше. Выполнишь ещё одно желание? За мной не заржавеет.»

Отредактировано Till Eulenspiegel (16.06.2025 21:22:14)

Калейдоскоп эмоций на лице парнишки был упоителен, завораживал своей непосредственностью, искренностью. Впервые за долгое время кто-то вызвал у Тиля живой интерес — да так, что он подвис и лишь спустя время поймал себя на мысли, что неотрывно пялится на итальянца, взахлёб глотая безумный коктейль переживаний со смуглого лица. Настоящие американские горки, от пика нечаянной радости в пучину смутных дум, только радовался юный не самому Тилю, а чему-то в своём прошлом. Занимательно. Впрочем, шут знал, когда можно ковырнуть пласт воспоминаний, коснуться розовой кожицы шрама, а когда под ним начнёт кровоточить незаживающая рана. Рыжий лишь криво усмехнулся и перевёл взгляд на холодную сталь, что тускло сверкнула в полумраке. Тело протестующе дёрнулось, но страха не было. Покорно лежал, позволяя срезать тугие верёвки. Гроссирующая  хрипотца незнакомца пробиралась под кожу — и отчего-то ей хотелось верить. Смешливый парнишка, могли бы подружиться. Руки крепкие, но бережные.

«Ишь ты, лазурные ему не по вкусу. Это, махороший, не попадался Приме в холёные ручки. Иначе бы запел», — рыжий усмехается про себя, пряча улыбку, как луч солнца среди хмурых туч на все цвета синего, разукрасивших его морду. Свобода пришла не сразу — онемевшее тело не верило в неё, отвергало, как циник — нечаянную радость.

— Не чёрт, а шут. И ты уж не сердчай, не хотел пугать. И это… — растирая затёкшие руки, Уленшпигель попытался приподняться, шипя сквозь зубы: — Послушай старого скомороха, несахарный. По мне, так что в душе у человека — куда важнее того, что в штанах водится. Только, как видишь, моё мнение порой приводит вооот сюда. Так что можешь и не слушать.

Широкий жест приглашает полюбоваться мрачными стенами да сочными мокрицами. Надтреснутая шарманка голоса не уставала вещать — в этом весь Тиль. Несмазанные шарниры поломанной куклы со скрипом ворочались, упорно отказываясь функционировать нормально — и всё же с горем пополам удалось сесть относительно ровно. Влажная стена была не лучшим креслом, хруст тонкотелых обитательниц — тому подтверждение. Задорная рыбка вновь махнула хвостом и щедро сыпнула искрами в глаза, заставляя хватать ртом воздух, чтобы не вывернуть желудок наизнанку. Не душа — но лучше незнакомцу не показывать. Впрочем, дышать ртом было ошибкой: застоявшийся смрад канализации пробрался в глотку, прилип к языку, словно Тиль попробовал весь чад изнанки сказочного мира на вкус.

— Конечно, и мобилу оставили, и аптечку положили, ток одеяло чёт забыли, — Уленшпигель не выдержал и снова расхохотался, хрипло, как старый ворон. Рёбра резануло болью, заставляя замолкнуть. Итальянец словно не слышал его предупреждения и не собирался уходить. Бережно его распаковал, как хрупкую вазу для любимой тёщи. А сам за доброту свою ещё и телефона лишился. Взгляд рыжего упрямо вернулся к скульпту красивого лица.

«Чего же ты хлебнул уже, парень, раз о других так печёшься… Так душа закаляется в пытках: из огня да в студёную воду. Кто-то черствеет, кто-то ломается, а из кого выковывает Судьба великолепный клинок».

На красивом лице — отпечаток судьбы в жестких складках у самых губ, молод, но метка прилипла не отдерешь, только улыбкой и смывается. Флер прикосновения другой сказки — никак не понять какой, но что-то смутно знакомое. Казалось, протяни руку — и можно будет понять, но, как солнечный блик, ускользает, стоило только посмотреть прямо.

А руки, словно чужие, неловко шарили по собственным карманам — конечно, было глупо надеяться, но пусть останется хоть что-то, хоть искра. Искал старое потрёпанное портмоне, в кармане которого было затянуто в пластик такое же пожёванное временем фото. Нельзя украсть память, но ключ к ней легко. Так и есть — утерян где-то в этих лабиринтах. Тоскливо обернулся — вдруг рядом обронил? Да где там… Может, оттого фраза юноши, что обесценивал свою жизнь до ломаной монеты, так резанула по душе, наживо, по оголённой ране. Скривился, как от боли, даже вперёд подался, поймать взгляд чернявого.

— Ты в самом деле думаешь, что жизнь того, кто не пройдёт мимо чужого горя, не стоит ничего? — покачал головой, языком поцокал недовольно. — Ты слова мои не передёргивай, как пацан с журналом. Я сказал, что смерть твоя ни зги не будет стоить, а про жизнь или шкуру речи не было. Теперь и моя тебе принадлежит, пока долг не верну. Уж ты поживи, будь добр.

«Чудак человек — улыбается без шуток. А я шучу, да без улыбки. То ли благословила тебя Судьба мною, то ли прокляла. Теперь и самому интересно. Храбрый портняжка, мы теперь на двоих повоюем. Словом да кулаком — оно посподручнее будет».

— Не парься, я, может, от лазури до синевы и потемнел мордой, да ноги целы, сам пойду, — шут протянул в ответ мозолистую руку и крепко пожал предложенную. — Будем знакомы, Блэр. Меня Тилем кличут.

Обращение парня вызвало очередную кривую улыбку разбитых губ, задорную. «Хоть пирогом назови, только в печь не пихай. Подарок, значит? Вот это не баловали тебя в детстве».

Привалившись к стене, полулёжа, жизнь казалась очень даже ничего — как тощая бабёнка становится красоткой после стакана другого портвейна. Сейчас рыжий хлебнул забытой свободы — и это было похлеще бутылки ядрёной граппы без закуски. Попытка сесть ровно и самостоятельно тут же заставила пожалеть о своей самонадеянности. Мир кто-то крутанул со всей дури, раскачивая пол, как доски палубы в шторм. Во всём этом водовороте реальности только крепкая рука с чёрным маникюром и держала — не давала нырнуть вслед за яркохвостой рыбкой обратно в мир грёз и грибных видений. Рыжий качнулся вперёд, на дистанцию одного вдоха, и весь мир свернулся тугой спиралью до крохотного проблёска в конце тоннеля — а там, лишь пара чернильно-тёмных глаз напротив. И в омутах тех черти водятся — выманить бы парочку на свет.

— Не упал, — торжественно пророкотал шут, когда мир перестал вращаться. — Раз вместе валим, то будь добр, помоги мне на ноги подняться.

С такого расстояния, когда тепло чувствуется без касания, черты лица Блэра казались знакомы — они точно где-то раньше встречались. Но память насмешливо разводила руками, мол: «Выходной. Спросите завтра». Мысль скулила и царапалась на задворках сознания, но испуганным зверьком скалила зубы и в руки не давалась. Только Уленшпигель был упрям, и так просто не здастся. Да и разговор помогал отвлечься от всё ещё неустойчивой реальности.

— Слушай, а мы ведь точно раньше пересекались. Убей — не вспомню где, — рыжий не выдержал и зашипел от боли, мертвой хваткой цепляясь за подставленное плечо, но продолжил, как ни в чём не бывало: — В покер, может, играешь?

Пытливый взгляд нет-нет, да возвращался к смуглявому. Волевой подбородок и нос с характерной горбинкой. Свет фонаря отражается от воды, блики скользят по стенам, дробятся в случайных лужах, тоже неизменно прилипая к лицу итальянца. Память подкинула подсказку, как крупье — ещё одну карту на сукно. Свет прожекторов и клубы дыма, грохочущая музыка… Нет, это было не казино. Тилю приходилось останавливаться, чтобы перевести дух и поудобнее перекинуть руку на крепких плечах. Этим рукам с вызывающим маникюром чего-то не хватало. Не ножа — но чего-то, что звучит угрозой и… соблазном.

— Ночной зал, порок, искушение… — бормочет под нос, заставляя себя переставлять негнущиеся ноги. — Огни, дым, драма…

Морок убаюкивает, утягивает в свои объятия, соблазняя отдать все детали, каждую мелочь...
Высокая фигура выходит под мерцающий свет ламп в удушающем корсете и лакированных ботфортах — воплощение ночной мечты. Движения текли, как густой сироп: хищно, раскованно, с вызовом. Каждый шаг — вызов приличиям, каждый взгляд — смертельный укус. Его тело играло роль до конца, стирая границы пола и морали. Зал не дышал, глядя, как женщина-вамп — на деле один упрямый и дерзкий, что сцепил зубы и бросил вызов всем, самому себе в первую очередь — сейчас разрывает ночь на лоскуты, топчет чужую похоть высоким каблуком и наматывает похотливые взгляды на крепкий кулак.

— Да чтоб меня священник выебал, — не сдерживая бурлящего коктейля чувств, с чувством воскликнул шут. — Ты и не можешь меня помнить — я на сцене тебя видел.

Кажется, Тиль на миг всё-таки выключился из реальности, тяжело облокотившись о Блэра. Но быстро включился и совсем иначе посмотреть на, казалось бы, случайного незнакомца. Судьба смеялась ему в лицо, украла одно воспоминание и тут же подбросила другое. "Сука, что тебе-то я сделал? Тоже нахамил когда или в карты обыграл?" Но Фортуна молчит и бесполезно ждать ответа.
Только память навалилась, пригибая плечи доле.

— Так, баста. Мне нужен перекур, — злится на себя, на проклятую слабость, но ничего не может поделать. Рука опирается о мокрую стену — привет, мокрицы, скучали? Постыдное бегство из тёплого плена вынужденной близости.

Мир переплетён чудными петлями событий. Он держался за плечи любимого ученика Примы, стоило только потерять последний совместный снимок. Живой и резкий паренёк, не из «лазурных», но смог пересилить себя и выдать такой драйв, что и спустя годы его имя повторяли не открыто, а шёпотом. Марлена!

В кармане нашлась старая дорогая зажигалка — трофейная, как и всё в жизни шута. Щёлкает полновесное золото, сыплет искрами, но не загорается. Как и тот, кто когда-то смеялся рядом. Мир идёт дальше, а он застрял в том самом злополучном дне, где воздух пахнет сигаретами и страхом. Воспоминания — как пепел: тёплые, рассыпаются в пальцах. Не удержать.

— Почему же до сих пор блядский понедельник?! — риторическйи вопрос шепотом в сторону.

Отредактировано Till Eulenspiegel (28.06.2025 22:11:58)

— Не время приводит к опыту, а события, — лениво, словно по привычке, огрызнулся шут. Возраст его был несравненно больше, но кто сказал, что парнишка пережил меньше? И кто сказал, что меньше — не значит достойнее. Юный и звонкий, он раз за разом подавал Тилю пример, вгрызаясь в глотку своему страху, что не раз уже мелькал в смолянисто-чёрных глазах. Кто знает, каким демонам дерзкий водопроводчик крутил в своём омуте хвосты, но это заставляло и рыжего сцепить зубы и двигаться дальше. По коридору из грязных труб, по лабиринтам своего прошлого, стыдясь с каждым шагом за то, как глубоко он в нём погряз. Искал, дурак, смерти. А нашёл сокровище в потертом комбезе с душой чистой и свободной. Дух загнанного в подземелье ветра, что звучал музыкой. Музыка, что рвалась на свободу и хотела жить. Свобода, что отрицала долги — свои и чужие. Истинная.

Тиль промолчал — что случалось с ним нечасто. Спорить бесполезно, но только долг будет уплачен, когда сам так посчитает. Чужое благородство стало незыблемым фундаментом его слов. Пытливый взгляд настойчиво прилип к красивому лицу, что снова подёрнуто мрачной пеленой. Паршиво, что само присутствие шута раз за разом отравляло настроение итальянца — чем-то тлетворным, безумным, как налипшая паутина его собственных терзаний: собирала на себя, на клейкие нити, весь сор былых трагедий. Взять бы ножом да отсечь это разом — да где там, с людьми такой номер не прокатит. Только слишком густая тьма крутилась в душе смертного. Чужая, подброшенная. Уленшпигель это нутром чуял, но поймать хвост дряни не мог. Чадил сам дымом, не горел.

Немного былого огня, чтобы стало светлей. Только подёрнут пеплом догорающий костёр. Он всё спалил за час, так хули ныть теперь. Крепкая рука — тому подтверждение. Тянет из болота, битый не битого везёт. И снова его окрестили «немцем». Тиль уже подумывал завести майку с надписью: "Не немец. Просто ебло интеллигентное". Шут закатил глаза, о чём тут же пожалел, но спорить не стал. Макать носом в тривиальную ошибку того, кто пытается ему помочь, было бы хамством, таким и в рожу прописать — не зазорно. Так нет — тащит на закорках, да ещё заботится. Это было свежо и странно. Пинг-понг фраз летал от одного к другому, заставляя хрипеть каркающим смехом, пока бренное тело не запросило пощады.

Блэр болтал о клубе, о сцене и музыке, сбивая с толку. Фразы по отдельности понятные — никак не хотели складываться в логичный пазл. Убегали слова, никак не догнать.

«Ах, ты ещё и поёшь?!» — исказила разбитые губы кривая ухмылка, не к месту и не ко времени, видимо, царапнув самолюбие музыканта.

«Прости, несахарный, мы говорим о разных сценах, но будь по-твоему. Жаль только, песен я твоих не слышал, а то, как пела плеть в твоих руках, ты сам отринул».

— Спрашиваешь ещё, — искренность в голосе при виде сигарет лишала сомнений, рыжий и бычку за ухом был бы рад, не избалован.

Уленшпигель машинальным движением выбивает сигарету из пачки, и та сразу прилипает к уголку рта, словно не покидала его. Как часть привычного образа, вправляя реальности вывернутые кости, завершая портрет. Само предвкушение привычного яда — уже облегчение. Зажигалка с узнаваемым силуэтом и сердцем — ещё один странный пазл, что заставил поймать жилистое запястье в капкан пальцев, пока взгляд впивается в лицо напротив. Как любопытно — носить с собой памятную вещь, но стереть из мыслей и высокие ботфоры, и яд власти, что дарила Марлена. Что ж, в эту дверь ломиться грешно и неразумно. Кто знает, не откроется ли ящик Пандоры, если ключ провернуть в замочной скважине. Как просыпается Лихо на тихий зов — он уже знал не понаслышке. Больше никого ему не отдаст. Блэр под его защитой, и эта мысль заставляет расправить плечи.

— Знаешь, не силён я в музыке, но вот драйв твой запомнился, — хриплый голос лишён иронии, Уленшпигель отпустил руку и горьковатый дым на свободу. — Все мои мечты, похабные и не только, годами принадлежали одному, кому святость ни к лицу, а так бы раньше автограф попросил.

Ходить по грани было привычно: чувство юмора сильнее чувства жалости, к себе тоже. Дадут ему прямо тут в табло на радость мокрицам или нет? Только Блэр дело говорил, решал его проблемы, перепрыгивая от шутки к делам насущным быстрее, чем сицилийский ветер меняет направление. Завидная лёгкость смертных, что умеют проживать за короткий отрезок своей жизни с десяток других.

— Да хрен его знает, когда били — визитки не оставили. А вот я своих разбросал, и не счесть, — равнодушно пожал плечами. — Не все умеют проигрывать, и не каждый готов смеяться над собой. И ты не сердчай на меня, такой уж я уродился…

Проклятый язык болтал быстрее, чем поспевала мысль. Только осознание, что уже вторник, заставляет замолчать — с утра на календаре был грёбаный понедельник. Значит, его не припугнуть хотели, а грохнуть. Просчитались, суки. Да не сильно. Они явно не рассчитывали, что его организм в принципе не поддаётся ни пиздюлям, ни вежливым предупреждениям битой. Смертный и не выжил бы, а сказочный сутки летал в грибном раю. Прав, итальяно, домой не стоит соваться — на этот раз свинца не пожалеют. Значит, и подставлять ребят из Пандемониума — тоже не вариант.

— Твоя правда, чорноокий, тогда мне без твоей помощи не выкрутиться, — Тиль подался вперёд и вложил свою зажигалку в ладонь парню. — Блэр, не в службу, а в дружбу. Заложи в ломбард ближайший, тут грамм двадцать золотишка будет, так что меньше штуки не бери. Половина твоя — за копытные. Половина — мне на гостишку. Отлежусь пару дней, а дальше… Будет день — будет пища. Погнали наверх.

Недобрая улыбка растянула разбитые губы. Это будет славная песня. Гимн Безумию. Мысль просеять дрянной городишко, чтобы музыканту чуть легче дышалось, казалась отличной. Найти и отрезать ту дрянь, что пиявкой присосалась к нему и пила силы. Это придавало сил — сцепить зубы, не выпуская попыхивающей сигареты, карабкаться вверх по скользкой лестнице шахты, что вела от одного мира к другому. Возвращение из царства Аида не давалось легко, пульсируя болью и цветными кругами перед глазами, но упрямство не давало отступить. Но если кто и мог выбраться назад с табличкой «Вернусь через пять минут» — так это Тиль. Можно валять дурака — и дураком же валяться на обочине, но не под взглядом чернявых глаз. Нельзя перед ними падать, когда в них и утонуть не жалко. Сегодня Блэр выпустил его из незримой ловушки времени. Там, внизу, остался злоебучий понедельник, загнивающий в жалости к самому себе, и припавшее пеплом прошлое. Огонёк зажигалки стал искрой, из которой может разгореться новое пламя. Только выбраться из той пропасти Тиль должен сам — ему уже протянули руку помощи, не стоит висеть на ней балластом. Как сказал один мудрец — настоящие герои не носят плащей. Даже не ведают, на что способны, заражая своим примером — без излишнего пафоса и экивоков.

На миг Тилю показалось, что он слышит сверху голос кофемашины — значит, мир, как ни крути, всё ещё держится на кофеине и упрямстве. А там, наверху, может, зазвучит и музыка. Как бы не сложилось дальше, он обязательно услышит, как итальянец поет. Вывалившись на тротуар из люка, как пьяный, на четвереньках пополз к ближайшей лавке. Сейчас же от него требовалась самая малость — поймать раздупляньчика и навести резкость, раз не помер — то все возможно.

Отредактировано Till Eulenspiegel (07.07.2025 10:48:11)