Каждую ночь в клубе Морана гаснет свет, глохнет музыка, и наступает особый момент. Никто не называет её настоящим именем, только шепчут — Мавка. Она выходит на сцену под завывание флейты, будто ветер стелется по мху, и первый гул барабанов, как пульс в горле, поднимается из глубины колонок.

На сцене нет декораций — только она. Невысокая, гибкая, с кожей бледной под слоем грима, в одежде, что струится лентами ткани по едва прикрытому телу, будто трава на дне. Длинные зеленые волосы сливаются и колышутся с дымом, и кажется, что она не двигается — а медленно всплывает из темных вод на поверхность, в реальный мир.

Каждое её выступление — не просто танец. Это ритуал. Это рассказ без слов, отданный на поругание и осуд публики. Что-то непростительно личное, часто неприглядное, всегда — про жизнь. Сцена — ее болото, смотри да не забывайся. Все, кто забудутся, потеряют что-то свое, как плата за шоу. Кусочек тепла — от каждого по возможности, смеются пухлые мертвенно бледные губы. Каждому по заслугам — никто не уйдет обиженным.  Свет — конечно лунный. Музыка — её декорации, ее сила. Тело — голос рассказчика. Густой, мрачный, окутанный тревогой. Электрогитара воет, будто дикая птица в пуще, этнические барабаны стучат, как торопливые шаги потерявшегося путника, а где-то под всем этим хрипит бас — как дыхание того, кто тонет.

В эту ночь она танцует историю становления. Отдаст ее всем, пусть знают, кто такие мавки. Что сделало ее такой. Она всегда ищет оправдания и в то же время славы, не прощения. Ей не в чем себя винить — голод подарил ей Сказочник, как и дар очаровывать. Это все он, да будь он проклят. Только породил ее там, в сказках, простой человек, из толпы, такой же — как вы все. Смотрите, узнаете ли себя? Вы — такие же тени, голодные и злые, что готовы платить за откровения, за обнажение души ли, тела. А раз так — да будет шоу.

И звучит новый акорд, она — девочка, бегущая по полю в венке. Светлая, живая. Тонкая. Звонкая. Смеющаяся. Резкий удар света рисует тень на экране — мужчина в форме, как изваяние. Она пятится. Музыка рвется. Неотвратимо тянутся руки, ленты платья путаются в тени. Тело дергается в отблесках красного прожектора, как в воде. Крик — в гитарном реве.

Затем — тишина. И на миг свет почти гаснет. Иссиня черный полумрак на сцене.

Танцовщица опускается на пол сцены, медленно, тяжело. Платье прилипает к коже, как водоросли. Свет выцветает до серого. Оттенок смерти. Девушка не двигается — только пальцы шевелятся, будто загребают ил, тело в последний раз выгибается дугой и бессильно падает. Ритм музыки медленно, гнетущим флером укачивает и давит, заставляя ежиться в душном зале и горбить плечи.

Медленно хрупкая фигурка встает. В этом движении — нечто нечеловеческое, механическое. Рывок, как у поломанной куклы или мертвеца. И тогда начинается вторая часть.

Лея танцует уже не как жертва. Она стала чем-то другим. С каждым шагом музыка темнеет, нарастает — её движения то зыбкие, то рваные, будто время то мчится, то замирает. Лица в зале затихают — никто не отрывает глаз. Кто-то впервые видит, как боль превращается в силу. Как душа не ушла — а осталась. Из мести. Танец зачаровывает, притягивает.

"Ближжжже!" — шепчет голос где-то у каждого в голове.

Она зовёт Его. Не словами — взглядом. Телом. Росчерком запястья. Изгибом бедер. Призывно поднимается крепкая грудь с каждых хриплым вздохом. Он — каждый, кто смотрит. Каждый, кто когда-либо прошел мимо чужой боли. Кто сказал: "Сама виновата."

Музыка доходит до пика. Свет становится багрово-красным. Барабаны бьют, как сердце — не её, его. Он бежит. Но сцена — болото. В её глазах отражается чужой ужас и приговор. А губы хищно скалятся и смеются. Беззвучно. Это ведь всего лишь сказка, дышите глубже! Или нет? Она вдыхает запах прокуренного зала и чужое тепло. Жадные взгляды, как монеты в шляпу бродячего музыканта. Соберет их все, до единого. Мавка лакает тихих ропот зала, как кошка пролитое ненароком молоко.

Финал — внезапная тишина. Она стоит одна, как всегда. Лунный свет возвращается, безмятежный и холодный, позволяя сбросить оцепенение морока, позволяя вернуться в реальность. Её руки на груди, где должно быть сердце. Его нет. Но она всё ещё чувствует. Огонь. Голод. Любовь. Ненависть. Всё вперемешку. Все, что способен дать ей зал и каждый в отдельности.

Все как обычно, если бы не одно но... Среди толпы — другой сказочный. Ах, как неловко. Паразитировать на своих было... неправильно, опасно. Она никогда не переходила дорогу себе подобным, вообще избегала их по возможности. Никогда не знаешь, чьи зубы окажутся острее. А тут забылась. Однако, лицо кажется знакомым, они точно виделись. "Конечно, один из Хранителей." — услужливо и насмешливо подсказывает голос в голове.

Как давно это было? Десять лет назад, больше? Реабилитационный центр и долгие разговоры по душам, сотни вопросов, прежде чем отпустить ее в мир. Как же тогда ей только удалось от него ускользнуть? Случайность? Ой, не смешите. Так что теперь? Пришел забрать должок? Проследить? Попалась ли она с поличным, если никто из публики не умер? "Пока не умер." — внова подсказывает неусыпное ехидное нечто. Вопросы барабалинили холодными каплями в мозгу, захотелось съежиться, но шоу еще не оконченно. 

Привычная пауза. Тишина. Публика не аплодирует, словно боится. Потом вспышка света, и её уже нет на сцене. Только теперь зал взрывается облегчением и овациями. Девушка же торопливо накидывает в гримерной толстовку и джинсы, не снимая гримм, не меняя костюм из лент, и незамеченно пробирается в толпе, навстречу неизбежному диалогу. Туда, где стоял рыжеволосый парень. Если за ней пришли, то стоит втретиться лицом к лицу сразу. Город не даст возможности прятаться долго, так чего тянуть?

Отредактировано Mavka (14.06.2025 22:04:12)

Собственное имя из уст сказочного звучало зовом и приказом. Лаской стека по разгорячённой коже. Обжигающе, маняще, требовательно.

"Повтори ещё раз", — умоляли глаза, пытливо всматриваясь в оттенки эмоций на лице юноши.

Ах, как Они позвали. Её псевдоним — маленький каприз — швырнуть правду под ноги толпе. Людва повторяла, добавляя по капле яда в чашу тщеславия, но никто не знал сути. Они — знали. Видели её без прикрас, без слащавой миловидной маски. Взгляд забирался под кожу, дразнил, щекотал, будоражил едва сдерживаемый голод. Девушка плыла сквозь колышущееся марево разгорячённых тел, осторожно, вкрадчиво, смиренно. Она послушная этому зову, не в силах противиться ртутному блеску в глазах, что протыкал её насквозь, словно безжалостная рука энтомолога — бабочку.

Про Зеркало в сказках было постыдно мало написано, а она искала — понять, почему тогда позволили ей уйти, сделали вид, что обманулись невинными глазами. Ведь стой она перед ними нагой — и то не была бы столь беззащитна перед взором сканера-буравчика, что ввинчивался в мозг дрелью, поднимая со дна самые тёмные, неприглядные мысли, не отдёрнув брезгливо рук, не отвернувшись. Мавка и сейчас кокетливо куталась в его порочный взгляд, как в тонкую, невесомую ткань, пуская струящийся, холодящий кожу шёлк по изголодавшейся душе. Те крохи, что давала толпа, были ничто в сравнении с его немым обещанием.

Решительно и властно руки амальгамы в свой узкий замыкают круг и емлют пальцы тонких рук клинок невидимой секиры. Домоклов меч угрозы и блаженства был занесён в, пропитанном желанием, плену чужих объятий. Себя покорно позволял он сжечь, укутать дымом тленным, чёрным пламенем, и девушка в ответ целует край улыбки. Вороватое движение языка. Слизнуть бы остатки ртути с узких губ. А муки совести? — Позвольте пренебречь. Глаза в глаза — так непривычно близко и на равных. Запертая меж холодом стены и льдом чужого отражения. Кто ты из них двоих? Где твой твин, твоё второе я? Ловушка ли бесконечного отражения, в котором хотелось заблудиться, или обещание — подарить себя чужому омуту? Лесная нежить металась взглядом из одного бездонного зрачка к другому, в поисках ответа. Ей предлагали слишком много. Значит, был подвох. Как продлить блаженные минуты плена, если утром они, как птицы, разлетятся по разным веткам метро? Довольные, блаженные иль бездыханные, сомкнут глаза досматривать свои змеиные, непрожитые сны. Так коротко, так быстро? Как проповедник чётки, она мысленно перебирала бусины сценариев, подбирая нужный, чтобы удержать мгновение.

Клац — со звоном падает один. Быть жертвой? Карт-бланш от Зеркала — в её руках. Он не спрашивал, не давал одуматься, запечатывая собой. Хрупкий и тонкий, жилистый юноша, словно состоял из сплошных локтей и коленок, из идеальной геометрии битого стекла. Коснись этой линии скул — и порежешься. И пальцы тянутся сами, нерешительно и робко, ожидая и желая этой боли. Укутать, задушить алым шарфом из своего запястья. Отдать своей кровью, забрать чужую... Так просто.

Клац — стеклянным стуком меняется сюжет. И дыхание машинально подстраивается под чужое. Вторить Зеркалу его эхом, в ритм стучащего сердца, так близко податься вперёд, что при желании он сможет рассмотреть каждую свою веснушку в её глазах. Что ещё она могла предложить Им, как не отражение? Насмешка или признание? Родственная ли душа, готовая сгореть во тьме чужих пороков.

— Как же мы похожи, — шепот в губы, чтобы украсть чужое дыхание, по капле вдыхая тепло и солнечный облик рыжеволосого. Молоко кожи, щедро сдобренное россыпью корицы-веснушек. Золото мёда, растопленного на огне желания. Его близость — как кошачья мята, выманивает на свет голод, что ворочался внутри и скулил, запертый в клетке навязанных правил. Зеркало щедрым жестом распахнули дверь, отбирая ответственность за эту ночь, за все события после — и поводок здравого смысла рвётся. Полузвоном, полустоном — в чужие губы. Лопается цепь условностей и правил проклятого города. И ответное желание — тьмой распахнутого зрачка — глотает радужку. Голодная бездонная трясина. И нежные пальцы зарываются в медные с золотом локоны, слегка царапая кожу коготками. Бег беспокойных, нетерпеливых касаний по плечам, чтобы найти и сплести пальцы. Словно умоляет — удержи меня, и в то же время слова слетают с губ и противоречат жесту.

— Так поиграй со мной. Сломай — и собери сначала, — просит тихо, мягко направляя чужую ладонь к тонкой шее. Боль порой была лишь специей для хорошей забавы. Если больно — значит, ты жив. Минутна боль — бессмертна жажда муки.

"В пещере твоих ладоней — я маленький огонёк. Погаси!"

В темноте зала никому нет дела до двоих — почти по-детски хрупких — что затеяли не детскую игру. Никому нет дела, пока оба дышат. Но что если...

Отредактировано Mavka (19.06.2025 01:10:03)

Зеркало мерцали внутри всеми переливами желания, монохромной радугой порока и робости — великолепный, дурманящий коктейль, от которого утром будет плохо, но эту цену она готова заплатить сполна, сторицей, лишь бы сейчас окунуться в расплавленный янтарь. Будто само время потекло золотыми каплями — тёплыми и тяжёлыми, хранящими внутри забытые имена, чужие ли тайны, собственные. Нырнуть бы глубже, пропустить Их сквозь себя. Близко, невозможно, навылет. Ах, если б все цвета вобрать в себя глазами, всё пережить — от муки до восторга и обратно — и снова воплотить. Встреча с Зеркалом станет их смертельным танцем, её новой историей. Душа готова плясать босиком на битом стекле в лабиринте отражений. Как же они далеко... Так мучительно и мало, мало, мало!

Они обещали терновый венец агонии и забытья — в плену тесного короба, глубоко под землёй, под водой, домой... Забери! Безумие и одиночество в плену уробороса бессмертия. И рука, тонкая, ловит древнюю тварь за хвост, чтобы разорвать порочный круг и унять любопытство.

— Вы могли ТАК и сделать, но отпустили, — тихий шёпот кончиком павлиньего пера вдоль позвоночника, игнорируя приличия и правила. — Передумали?

"Разве одиночество в толпе не страшнее? Поэтому отпустили?"

Они всё же пришли, их руки верны — тонкие пальцы, словно не ведают, что творят, стирая грань меж пыткой и лаской. Дразнить и не пускать. Припасть бы губами да с той стороны... но вытянутая наотмашь рука — как упрямый стеклянный барьер — не позволяет коснуться желанного. И снова душа бьётся в плену кошачьих повадок, звериных инстинктов, скулит лисицей и скалит зубы, чтобы дотянуться, вывернуться и ухватить хоть каплю этого мёда с корицей, попробовать искушение на вкус ещё раз. Не пускает — обманчивая хрупкость, как прозрачная вода, давит ко дну, топит, душит...

Голос же мавочий продолжает выводить узоры мягким бархатом по коже, выцеживая драгоценный воздух по капле. Так, серебряными пузырьками, поднимаются со дна, бегут по телу, лаская веснушчатые шею, грудь. Петли бесстыже рисуют линию и сворачиваются спиралью вокруг пупка — и внутрь, хвостом, куда не смогла бы скользнуть узкая ладонь.

— Что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде? *

Осталось совсем чуть-чуть, голова кружится — и не поймёшь, то ли от близости юноши, то ли мозг агонизирует, порождая безумные, шальные идеи. Всё до капли — последний вздох ему отдает фразой:

— Вам ли не знать, что внешность обманчива... — болото на дне зрачка вскипает тёмной тоской. Она бы поменялась не задумываясь: местами, телами. Душой? Да, да, да! Его душой! Их тайной! Стать Его отражением — разве она не достойна занять ЕЁ место? Нырнуть в колодец зрачка, притвориться странником.

"Ах, мне нужно в ту безумную страну. Пусть Они присвоят её девичье тело, да, да, да. Рискнём? Рискнём!"

Что же она ищет? Ответ пугающе очевиден:

— Прими. Меня. В себя.

Тело вздрагивает, пытаясь бороться... Ещё не поздно передумать... думать... поздно.

________________________________________________________________________________________*Н. Заболоцкий

Отредактировано Mavka (03.07.2025 23:35:29)