Подушка была горяча с обеих сторон, истрёпана, избита. Мавка не умела спать, как нормальные люди. Ночами она существовала — не во сне, а на отмели дремы, там, где вода слишком холодна для ясности и слишком мелка, чтобы убаюкать давящей глубиной. Так спят ящерицы, укрывшись под камнем, что ещё помнит жар полудня. Так дышат саламандры, затаившись в скалах. Вечно настороже. Вечно голодные.

Когда не спишь — не обязательно просыпаться. Можно просто дышать. Так, как дышат те, кто живёт на дне. Поднимается и опадает девичья грудь, отчего вода становится холоднее. Ледяные потоки лижут босые пятки наивных купальщиков, и те вздрагивают, убеждая себя, что это лишь подземные ключи, и не ведают, что в глубине уже скалятся острые зубы — тварей, прозрачных от голода и вечного ожидания.

"Бегите, глупцы! Ах, сколько случайностей таит в себе глубокая вода, сколько похоронено в ней пороков и выбеленных временем костей."

Такой она помнила и себя — из старой сказки, из прошлого, растворившегося в отголоске родных слов. Та, прежняя — лесная, одинокая и босая, — давно затерялась в этом городе, в его пыльных рёбрах метрополитена, где каждый вдох пахнет ржавчиной, сыростью и дешёвой джинсой.

Фейблтаун не принимал её. Он терпел, как терпят больную птицу на подоконнике: жалко — да не до слез. И пусть её поступь была легка, а голос — хрустальный, здесь она всегда оставалась чужой. Нежить. Утопленница. Отголосок чего-то, о чём больше никто не помнит — даже она сама.

Так и сегодня. Бессонница давно стала близкой подругой: просыпалась в груди вяжущим холодом под языком, медленно растекалась по нервам, будто внутри кто-то точил лёд о кости.

От голода кружилась голова. Невыносимая пустота внутри всасывала жалкие крохи чужих касаний: руки старика в доме престарелых, их тёплая дряблость, иссякающая, как догорающий костёр; людская толчея в метро — живая лента суетливого тепла меж пальцев. Всё не то. Всё не насыщало.

Лея была создана для другого. Для страстного жара. Для эмоции, что брызжет искрами, стонут натянутой струной нервов или звенят ритмом кастаньет в груди. Воплощена для пальцев, что царапают, не зная зачем, судорожно цепляясь за влажную кожу.

И когда голод стал особенно резким — до боли в нёбе, до судорог в животе — болотная вышла. Нарушила обет Хранителей. Плюнула на правила, данные самой себе. И обрела крылья — матовый блеск стали грешной совести.

Бар встретил её липким светом и такими же мыслями, что стекали с оливковой кожи, стелились под ноги ковровой дорожкой, словно шептали — коснись меня. Чужие эмоции увлекали в хоровод, словно желали: «удачной охоты». Вязкие тени пульсировали в такт басам, разгоняя мёртвое сердце, и с каждой секундой становилось жарче. Зеленоокая растворялась в этом потоке иллюзий, чаяний, смертельных грехов и гадких шалостей, была одной из них.

Взгляд ее подобен змее перед броском, что свернулась кольцами. Из белых, милых мышек надо выбрать ту, что сама полезет в пасть. Лея сканирует, пробует воздух раздвоенным язычком — и обжигается, лизнув раскалённые угли. Замирает, сливаясь со стеной, пестуя ужаленный опасностью азарт.

Рыжий. Сидит в углу, как огненный властелин на троне звёздного неба. Слишком яркий. Слишком спокойный. В этом баре такие не водятся. Здесь всё стонет, течёт, играет и рушится — а он сидел, будто знал заранее, чем всё закончится. В глазах — жар. Не от алкоголя или танца. Нет, это был внутренний огонь. Древний. Приручённый. Опасный.

Мавка гадала, перебирая знакомое и привычное. Перелесник? Падающая звезда. Сгоревший в небе и спустившийся, чтобы пить любовь, боль и тоску, как студёную воду. Украинская сказка в американской упаковке. Всё сходилось до мелочей — что и вводит в заблуждение. Как и она — выдранный лист фольклора, что теперь не служит никому, кроме собственных инстинктов. Бежать! Пока не поймал, не опалил. Держать при себе тянущиеся к живому пламени руки — но невозможно отвести взгляд. Тянуло к нему — к дремлющему вулкану, к знакомому мифу.

Только голод жалит острее, заставляя даже не петь — звучать, звенеть, звать. Сперва робко и тихо, пока не услышат в толпе. Не огненный, другой, глупый. Робкий и бледный, с разбитым сердцем и пустым стаканом. Лея выбирает того, кто не заметит ловушку. Кто захочет быть пойманным. Пусть на краткий миг — быть желанным. Воровито, исподтишка, как падальщик тащит кость из-под носа крупного, сытого хищника, ведёт за собой жертву в глухую к чужим мольбам ночь.

Парень был молод, пах мятными леденцами и дешёвым алкоголем, говорил слишком быстро, будто боялся тишины. Правильно боялся.
Мавка слушала его, склонив голову, будто ястреб, изучающий добычу. Лёгкое касание маленькой ладони к небритой щеке — и пальцы запомнили хрупкость, вкус робкой надежды, как податливую глину. Её губы прерывают спасительный поток болтовни, меняя чужое тепло на мелкие купюры самооценки. Все в плюсе. Все, кто переживёт эту ночь. Облизнув губы, она разжала пальцы, позволяя безвольному, разомлевшему мальчишке сползти по стене.

Поцелуй был долгим, влажным, пьяным от её голода. И с каждой секундой мир вокруг — из ржавой сепии — расцветал красками. Вот оно — чувство жизни, сдобренное наивной юностью.

Только в этот раз — не все так просто. Электрическим разрядом по позвоночнику — чужой пристальный взгляд. Слишком знакомый, чтобы не понять нутром: одним капризным взмахом её могут из ладьи разжаловать в пешки — или вовсе смахнуть с доски.

Позади — надрывный вой сирены. Резкий голос. Радио на плече. Копы. Их шаги звучали назревающими неприятностями.

А впереди — он. Огненный.

Слишком спокойный. Как будто не удивлён. Как будто знал правила игры — или диктовал, прогибая реальность под себя. Прикидывал: охотник она или добыча? Мавка улыбается дерзко — станет добычей, если не решится сейчас.

"Что мы говорим смерти? Не сегодня."

Разворот на каблуках. Будь что будет. Короткий рывок, как полёт на конце перетёртого троса — не прочь — навстречу. Её пальцы цепляются за запястье сказочного: лёгкие, но настойчивые. Глаза смеются, пьяные свободой и азартом.

— Сбежим, — выдохнула голосом, в котором молоко, мёд и змеиный яд. — Я... не хочу объяснять ЭТО людям. Это только наша игра. Согласен?

«Наша», — отвечает смеющийся взгляд безмолвно, без суеты, — «Если хочешь».

Не жест — диалог взглядов. Лишь выразительно смыкаются веки, неуловимый поклон: никто не смеет подслушивать ИХ разговор. Без прелюдий перешли на «ты», и эта вольность сходит ей с рук. Снисходительность — привилегия настоящей силы. Любопытно! Не разозлился, не упрекнул, прощая детскую шалость, принимая правила, но тут же диктуя свои. Этот мужчина не будет ведомым, даже уступая. Вальс чужих границ — и Мавка делает шаг вперёд и два назад. Чувственно переплетаются пальцы, запуская волну дрожи и предвкушения. Мир дробится, пляшет перед глазами цветными пятнами неона и ночных витрин, но ещё ярче — танцующее пламя, окутавшее ладонь. Всё будто в лёгкой дымке: фонари дрожат, огни то ли плывут, то ли тонут, отражаясь в чернильных лужах. Даже её собственное тело не совсем подчиняется, пьяное — не от вина, нет, от жара, от того невыносимого тепла, что хлынуло внутрь вместе с прикосновением. Огромный город резко сжимается в кольцо, в узкий тоннель, и Мавка мотыльком летит навстречу солярному свету. Ах, погрузиться бы в него полностью. Сгореть — сгорю!

Отдаваясь чужому ведению, девушка даже не запомнила дороги. Смех, глубокий, рокочущий, отзывается вибрацией в груди, и, запрокинув голову, она хохочет в унисон. Билет в детство в один конец. Так легко и беззаботно, так пьяняще и легко. Шелуха декораций разлетается хлопьями, не касаясь сознания.

Внезапно — рывок, и спина в жёстком поцелуе сплетается с рифлёным забором, обрывая смех фальшивой высокой нотой. Такой же жалобной, с какой покосилась хрупкая конструкция под весом мужчины. Холод металла под спиной, жар раскалённых щипцов на запястье. Нужно очнуться и бежать, Мавка испуганно моргает, словно ресницами можно смахнуть ослепительную иллюзию, что и рада бы рассыпаться осколками, да где там. Весь город, всю реальность заслонил собой сказочный. Клокочет внутри магма, не падающая звезда — живой Солярис. Во всём проклятом городе ночь, но на её небосклоне восходит солнце. Его крылья сомкнулись, как занавесы, и город исчез. Осталось только дыхание. Чужое, близкое, чего-то ждущее. Чего? Тело решает само, не разум. Лея медленно, будто ритуальным жестом, убирает волосы с шеи, клонит голову к плечу, подставляя беззащитное горло, признавая поражение и чужую власть. Девушка бьётся испуганным зверьком, когда кровь закипает от адреналина в венах, но замирает под действием ласки столь же невинной, сколь неотвратимой.

— Я была голодна, — призналась без стыда, и в этом признании была и покорность, и вызов одновременно. — А люди... тёплые, наивные, мягонькие, ссссладкие...

Впиваются в собственные губы острые зубки, нужно замолчать, ни к чему эта откровенность, но её уже несёт. Подбадривает горячее касание, словно душу на ниточке держит и тянет к себе. Никто не спрашивал ТАК — с живым интересом, без осуждения. Робкий, пытливый вопрос в ответ:

— Тебе знаком Голод? — слово звучит весомо, как нечто живое, старый верный враг, что не отступит. Не отступал... Но съёжился, испугался и притих рядом с незнакомцем.

"Кто же ты? Пахнущий горнивом и солью, металл и дым чужих проклятий."

Не сводя глаз, щекою трётся о чужую руку, то ли ластится, то ли присвоить хочет.

"На руках своих унесёшь мой запах... мою кровь?"

Оба варианта слишком реалистичны. Знает, чует, позволяет выбрать за неё... Только их незримый мир, неразрешённую интимность прерывает бестактно и грубо чужой голос. Нерождённое здание за спиной уже обзавелось паразитами, мелкие падальщики, что поджидают раненных или слабых. Трое из ларца, одинаковы с лица. Бита на плече лениво покачивается в руке, три полоски на спортивных триниках — верно уплаченная дань пиарщикам и билбордам мегаполиса. Маловата банда, да зубаста. Пока не кусается, только лает:

— Эй, голубки. А ну-ка, кошелёк и ценности на землю! — хрипит чужой голод, тривиальный, примитивный, не чета сказочному.

Губы девушки складываются в недобрую улыбку. Она рискует, ступает по грани: что если сказочный из Хранителей, и её ждёт снова комната с мягким уголком и длинными рукавами? Нет, те чопорные — они не пахнут порохом и пороком! Мавка подаётся вперёд, насколько позволяет распятое к стене запястье. Шепчет в чувственные губы напротив, что без зазрения совести крадут её дыхание, как она совсем недавно. Забирай!

— Ты хочешь видеть, ЧТО я делаю с людьми? — в шепоте тайна, обещание, соблазн. В глазах лукавых — топь болот и голодная бездна, что и солнце проглотить не прочь, — позволь показать?

Отредактировано Mavka (13.07.2025 18:51:04)