Иронично наблюдать за Зеркалом через зеркало. Как оно ощущает себя после встречи с шефом, как медленно и ломко собирает себя, сворачиваясь в кокон на постели. Оно не казалось хрупким — или хрупкими, как оно утверждало, — хотя этот мир разделил Зеркало и отражение в два равнозначных тела. Оно было среднестатистическим мужчиной, которому не выдали роста, которому не шли мышцы, зато к таким умным, наблюдательным глазам подходил томик очередного столетнего писателя, над чьими текстами Колобок бессовестно засыпал.

Кощей запретил подходить к Зеркалу, запретил ломать его, потому что тот нужен. Какая-то миссия с царевичами, какая-то тонкая работа с мозгами Ивана. То ли для того, чтобы царевич преклонился, то ли для того, чтобы наклонился. Кто знает, что в Кощеевой голове? Вряд ли любовь — такие, как шеф, не любят. Но если влечение… О, Колобок о таком даже не думал до этого момента. А сейчас, торча в комнате по соседству и лицезрея спину Зеркальца, он впервые ощутил патологическую схожесть этих процессов. Как его упрямо тянуло сюда каждую свободную минуту, так и шефа волокло по ступеням к покоям Ивана. Забавно.

Он покачался в кресле влево-вправо, выпустил в потолок колечко дыма и с тяжёлым вздохом потер бровь. Трудные дни и много работы высосали из него все соки, а шеф жадничает — не хочет делиться хрупкой сказкой, которой так весело бросаться о стены. Интересно, она звенит? Она лопается на осколки, когда ей больно? Как тошно от этого ощущения, что если не сегодня — то никогда.

Колобок оттолкнулся пятками от стола, заваленного документами. Сгреб их в папку, постучал ими о стол, сбросил на угол и смял окурок о край пепельницы. В пень.

Поднявшись, Колобок подошёл к зеркалу вплотную и интимно прошептал:

— Ну же, спроси меня, кто на свете всех милее?

Иронично чего-то желать и не получать, даже если ты тот, кому подчиняется огромная организация из бравых элитных бойцов. А ты — Колобок. Просто идёшь на кухню, выпиваешь два стакана компота и глушишь в себе язвительную тоску по чему-то болезненному. Ты знаешь, чего хочешь, знаешь, каким образом, но вот эти ноги…

Он провернул ручку двери, когда стрелка перевалила за десять, зашёл в комнату и закрыл её на замок. Зеркало могло бы попытаться уйти, сбежать по многочисленным лестницам Иглы, однако в нём не наблюдалось того желания. Он отлёживался в постели, как старик в санатории, залечивал раны и надеялся на трёхразовое питание. Что ж, компот тут и правда феноменальный. Из любимых яблок Кощея.

Колобок сделал круг по комнате. Изнутри она выглядела иначе. Слишком светлые стены не давали упокоения сознанию, а огромное зеркало напротив — хм, вот как оно выглядит. Интересно, дрочил ли на себя Зеркальце. Колобок бы подрочил. Даже зная, что за ним могут наблюдать.

Он провёл пальцами по стеклянной поверхности, постучал по ней ногтями и развернулся, складывая руки за спиной.

— Ты уже три часа просто лежишь, — поделился наблюдением Колобок. Он сделал круг почёта и подошёл к постели. — Ни слёз, ни сожалений, ни просьб позвонить жене. Что, Зеркальце, не нравится обстановка? Или тебя недостаточно кормят? Свет раздражает?

Он бросил взгляд на потолок. Яркие лампы слепили глаза мёртвой белизной. Кощей создал клетку, ту, от которой у любого здравомыслящего может поехать крыша, и клетка эта — не самая практичная. Красное с трудом вымывается с белого.

— Меня бы раздражал, — он сел на постель с той стороны, где не оказалось вытянутых ног, перевёл взгляд на чужие стопы, протянул к ним ладонь. Ему не было жалко пленника. Здесь не так уж и плохо. Коснувшись маленьких пальчиков, Колобок улыбнулся. Вот он и сделал это — коснулся запрещёнки. Приятно ли? О да, вполне.

Пальчики поджимаются, прячут желанную невинность и улепётывают в угол, как будто нашли себе домик из безысходности. Забавно наблюдать — это так по-детски, но Колобок не осуждает, чуть светит краешками зубов в улыбке и кивает, мол, понимаю, мужик я здоровый, ещё и к ночи приперся. Страшная бабайка, не меньше. Пользуясь освободившимся местом, Колобок располагается пошире, опирается спиной о стену, расставляет удобнее ноги, чешет шею и разглядывает ногти, нет ли на них следов крови. Хотя с чего бы, уже трое суток на нём только бумажная волокита. От букв и цифр уже темнеет в глазах. А здесь он будто начал просыпаться. Светло, ярко и игрушка звякает из угла.

— М? — взгляд снова падает на запрещёнку. Мало того, что Кощей просил не трогать, так ещё и сама убегает, как просроченная плюшка. Собственно, вопросики напрашивались: «Какого хрена?», но Колобок добродушничал. Два стакана морса — это плюс к хорошему настроению. Правда, наглеть не стоит.

— Думаешь, я пришёл смотреть, как ты умирать будешь? - голос мягкий, будто действительно заботится. - О, славная неделька тебя ждёт. Или две. Или вечность, пока свою работёнку не выполнишь, — цыкнул он и расстегнул пуговичку на рукаве, затем принялся с педантичной аккуратностью подворачивать, стараясь выверить каждый сантиметр оборота, чтобы получилось три и не больше. То же и со вторым рукавом, бросая весёлые взгляды на мужчинку. Зеркальце не красавец. На некоторых смотришь — сердце обмирает, а этот — нет… Этот краше со спины. Или когда молчит, жмётся и трясётся. В каких-то мельчайших движениях что-то живое, почти эстетичное. Как у насекомых: мерзко, но глаз не оторвать. И Колобок продолжает с ним беседу, хочет услышать вновь его голос, понять суть.

— Нет, я, скорее, хранитель чужих жизней, - произнёс почти шёпотом. - Вот они у меня тут на ладошке… — он изобразил, как солит душами на линию жизни, а затем крепко сминает их, вопреки сказанному: — …а я их берегу. А ты, что же, испугался меня?

Давай поиграем, значит: в прятки, салочки, в «съедобное–несъедобное», что там любят дети. В глазах Колобка заиграли огоньки нетерпения, а кончик языка прошёлся по зубам и упёрся в щеку. Он сглотнул и резко поднялся, стараясь нависнуть над Зеркальцем всем своим ростом. Хотел запугать его до мертвецкой бледности, но тот и без того выглядел как одна из костей Кощея. Пижамка висит, а руки — тощие и ломкие… Убогий. И этого Кощей старался вынудить исполнять свои желания? Этому чертил по коже символы? Его же мягким тапком забить до слёз можно. Как таракан. Такой же рыжий и беспомощный. Одна тень от здорового человека. Или внешность обманчива?

— Дай-ка руку, дружочек, я тебе кое-что покажу, — сказал он с улыбкой, рассчитывая услышать что-то типа: «Не друг ты мне, рожа мародёрская». — Давай, смелее. Ты же смелый меня падальщиком называть...

Отредактировано Kolobok (24.07.2025 22:12:04)

Казалось, что у Зеркальца в голове бардачок. Тот самый, что раскроешь — а из него повалится нежное, мягкое, сырое, пистолет, карта и страховка. Всё вперемешку, ничего не найти, только руки испачкаешь. Его страх казался патологическим и заразным, почти органическим, как слизь, и Колобку не хотелось стать ему товарищем по комнате, поэтому он то и дело водил бровями загадочно, стараясь контролировать своё душевное состояние.

Объективно — перед ним жертва, но отчего-то Колобок этого не считывал, а он многих видел, со многими перетирал — и до хруста, до крови, до финального вскрика. И вот загадка для ума — что не так? И сам ли Зеркальце покажет, или его придётся отпиздить по методу сказочной педагогики, чтобы найти то самое, зудящее, миражное.

На губах возникла улыбка, когда Зеркало разглядывал руки — может, примерял кулак к лицу напротив, сколько силы вложить, чтобы себя не сломать, а может, просто искал ту самую линию жизни. У такого она бы оборвалась рано, если бы не сказочная побочка. Нет, правда, он же в чём-то раздражающий. В своей улиточной медлительности. Тут Колобку захотелось узнать вторую его половину. Как жаль, что она не сидит по соседству в подобной клетке. Но, видимо, Кощей решил обезопасить этим вселенную, чтобы та не схлопнулась от разлуки в пятнадцать сантиметров каменной кладки.

Когда Зеркальце сделало шаг навстречу, Колобок просиял. У него загорелись глаза, а улыбка собрала у губ ямочку.
— Как же я покажу тебе что-то без глаз? — прошептал он ласково, поймал чужое запястье и потянул на себя. Хотел ощутить чужой вес — настолько ли он слаб или притворяется. Реален ли вообще. — И я не верю в судьбу. — Сделал шаг — два назад, уволакивая за собой в центр, подхватывая второй рукой за плечи. — Судьба — это что-то для людей. А мы — не они.

Вытянув руку Зеркальца в сторону и прижав его плечо к себе ближе, будто обнимая старого друга, Колобок в приятном, баюкающем ритме закачался. Да, это был танец, но когда один партнёр умеет, а другой мечтает забиться в угол — он выходит не самым складным, без осуждений. Колобок медленно шагал, стараясь переместить чужое тело по дуге. Должен же в нём быть ритм или хоть какое умение. Говорили, он жил у Королевы, а дамочки любят балы и танцы.

— У нас нет судьбы, есть сценарий, - выдохнул Колобок куда-то в макушку, прикрывая глаза. - Тебя устраивает твой сценарий? Понимаешь ли ты, кому мы все обязаны? Нравится ли подчиняться или ты считаешь это обычной условностью?

В момент, когда музыка в голове Колобка сыграла нужную ноту, он согнул колени, хватая Зеркальце за талию. Пальцы сжались чуть сильнее, чем нужно для поддержки, скорее как фиксация. Подняв его вверх, как куклу, без предупреждения, Колобок сделал поворот не ради эстетики, а ради контроля, и поставил на ноги, аккуратно, но без возможности отступить.

Отредактировано Kolobok (25.07.2025 15:16:19)

— Просто врач, — повторил за Зеркалом Колобок и прокатил эту фразу по нёбу, будто пробуя на вкус что-то знакомое, но не самое близкое. Сколько лет Зеркало провёл в городе, сколько изломанных попыток вжиться, отрастить себе социальные кости, достать диплом, вписаться — годы осторожного, мучительного умственного труда. А что было до? Мало кто знал, а Колобку было не докопаться. Но он видел, что цикл жизни у Зеркальца длиннее, а значит он опытней. Так за что ж такую светлую голову заточили в ненадёжную шкурку? За язык? За то, что кто-то из сильных мира сего захотел его видеть разбитым, тёплым или хрупким? Или за то, что уязвимым он всем нравится больше.

У любого стоящего зеркала должна быть рама, и не она ли сейчас тычет пальцем в грудь, называет шефа странным словом, за которым читается всё — от брезгливости до страха. Колобок не столь образован, да ему и не надо. Он всё чувствует кожей — своей и чужой. Поэтому улыбается. Смотрит сверху вниз и слушает. Власть его дурманит — не в политическом смысле, а тактильном, почти интимном. Она сводит всё к одной точке: контроль. Будь он умнее тогда, в самой сказке, он бы стал комком в горле у лисы, да таким, чтоб с икотой, до синевы в висках, но… сказка — сука, а Колобок в ней - наивный дурак. А этот мир, хоть и уродливый, но платит долги и даёт возможности.

— У меня всё хорошо, Зеркальце. Я не столь умен, как ты, — выдохнул он в рыжую макушку, почти касаясь губами. — Но моих навыков достаточно, чтобы держать тебя здесь под замком и радоваться жизни. Кощей доволен моей службой, а я доволен тем, как ты двигаешься, когда боишься.

Он отступил на шаг, поднял руку и крутанул Зеркало, заворачивая его кисть в контролируемом, резком, но выверенном движении за спину. В зеркале напротив вспыхнули их лица, четыре глаза, две искажённые позы, одна ухмылка. Там видно всё — насколько Колобок крупнее, тяжелее, плотнее. А Зеркало — хрупкое, худое, белёсое, как позвоночник без рёбер, выбитый из оболочки. Он словно провалился в собственную тонкость, в отсутствие сопротивления.

Колобок перехватил его за шею. Пальцы легли мягко, но с нарастающим усилием, врезаясь в кожу, оставляя вмятины. Он вытягивал его вверх, как тесто из миски — медленно, с натужным интересом анатомиста и с влажной, почти ленивой похотью палача, хотел понять, не горбится ли Зеркало.

— Выходит, у нас с тобой много общего, — прошептал он, касаясь ухом виска. — Мы нужны Кощею и оба крайне... симпатичны.

Он сделал шаг вперёд, впечатываясь в тело. Рука с шеи скользнула ниже, и с коротким, резким движением Колобок задрал пижаму, отрезая от Зеркала ещё несколько сантиметров, как с мяса тонкий край ножом.

— А какие у тебя отношения с едой? — снова прошептал Колобок. — Брезгуешь?

Отредактировано Kolobok (27.07.2025 22:59:20)

Если б конь имел его —
Вышло б даже ничего.
Но тут Зеркальце имеет —
У коня во рту немеет.

Наверное, это усталость — мог подумать Колобок, но всё его умственное будто вырубилось, и он впал в какое-то оцепенение, как после жесткого акта, в котором есть он — победитель, а есть кровавое месиво — жертва. Он не оценивал, не раздумывал, просто воспринимал это рецепторами, принимал каждое искажение и отчасти грешил на телесность. В человеческой шкуре столько переживаний и оттенков. И сейчас, глядя на странное изменение Зеркальца — из стремного мужика в уродливого трупака — Колобок только губами покривил. Он видит смерть ежедневно. Скелеты скачут в босоножках за Кощеем, гремят, как погремушками, локтями, а подлецы — мертвы, и смерть их не такая красивая, иссушливая, не такая пузырящаяся слюной. Мгновенное желание запихнуть в этот мерзкий рот пальцы, дойти ими до корня языка, перехватить, как ловкого червя, и вырвать, обуяло его. Возможно, случился стояк, возможно, Зеркальце это ощутил своим тощим бедром и испугался — царапнул, вызывая инстинктивное желание шлепнуться мошонкой о что-то мягкое. Хотя видно же — Зеркальце опытный, а вся дрожь — лишь попытка притвориться ветошью. Колобок такое встречал от простых людей. Они умело изображали трусость, а потом стреляли, смеялись — лживые мрази. Но Зеркальце — не мразь, нет, он просто конченый, потому что иначе объяснить всё то, что происходило на глазах Колобка — сложно. Практически невозможно. Тощая шея вытянулась змеёй, исказилась, припала к брючине и цапнула за член — за самый кончик, за головку, едва успевшую показаться этому миру во всей красе, как весенний подснежник. Оцепенение охватило с большей силой, потому что как объяснить, что Колобок, покрывшись испариной, досмотрел всё действо до конца, прежде чем с силой оттолкнуть в зеркало тощую мразоту. Он и сам отшатнулся. Рот открыт, хочется кричать, но подобной привычки нет, потому всё молча и с таращаньем глаз на брюки. Ему непонятно, ему больно, и он определённо в шоке, потому что кровь заливает любимый костюм. Степень реальности высока — он почти верит, поэтому издаёт смятый звук смешанного ужаса с удивлением. Да, он удивлён, потому что всегда уходил. Всегда. Из любых проблем, от любой боли, особенно от рук сказочных существ. Но то — существа, а это — сучество, и оно посмело отожрать… отожрать головку? Колобка затошнило, губы задрожали и в глазах появились тёмные пятна. Не может быть.

— Ну ты и сссука… — взгляд скользнул в сторону, где должна была остаться его плоть, а затем метнулся к Зеркальцу. Зеркальце. Он к нему так ласково, а мразота — зубы острые показывает. Не знает ласки, не понимает, что эту руку кусать не стоит. Колобок делает шаг, хватает клоки рыжих волос в кулак и лупит, лупит этим улыбающимся лицом по стеклу. Не треснет: ни довольная рожа Зеркальца, ни стенка — высокая плотность, непрошибаемость. В чреслах боль перемежается со спокойствием — он не понимает, умишка-то с горку муки, но любое покушение на его целостность запрещено, харам, грех, а потому ему хочется проучить, выбивая идиотские идеи грызть что ни попадя.

— Хули пасть раззявил?.. Проголодался? — шепчет он, а сам брючину расстёгивает. Мало ли — вытащит, и всё придёт в норму, но кровь всё ещё льёт, и тёплые тяжёлые капли отбивают ритм. Таким бы ритмом — да хером по шее.

— А… любишь сладкое. Тортик тебе подавай. Ну, — в больном угаре он хлопнул членом рыжему по лицу. — Задуй свечку, и с последним днём рождения.

Только Колобок шлёпал кровавым обрубком по чужим губам, а потом всё расстаяло, убежало и рассеялось. Он моргнул, обнаруживая себя с писюном наперевес. Не таким большим, как привиделось, но целым. Не в крови, не в слюне, не во тьме. Только он, слабое шуршание и комната. Слишком пустая и слишком настоящая. О, головка моя на месте, о, Колобок не еврейская булка! Он бы себя расцеловал туда, да согнуться не может. Лишь скупая слеза на миг показалась в глазу, да обратно закатилась под басовитое кхе и кха. Это реальность или снова какие-то головоломки мозга? Понять бы, сообразить, он-то парень недоверчивый. Один раз обжёгся, тоже на рыжей, теперь лучше либо сразу мозги выколачивать, либо проверять. Бережно уложив частичку себя обратно в труселя под резиночку, вжухнув молнией и неслышно крутанув пуговичку, Колобок дёрнул брючины и присел, чтобы заглянуть под кровать. Скрючился весь, неудобно вообще-то.

— Вот и всё? — переспросил он, прищурившись. Значит, это Зеркальце его наказал, отвоспитывал в своей манере. Застращал! Типа, отъебись, а то я тебе хер откушу. А сам даже на язычок не взял, не обсосал, не приголубил — только в мозгах что-то крутанул, да прицельно, ощутимо. Значит, так он Ваньке всю черепушку перекопает? О, того гляди, у Царевича фляга-то свистанёт. Как бы чего плохого не вышло.

— Да ты чего сныкался-то, изверг? Как хуй грызть — так первый, а как продолжить — так под койку. На койку надо, — Колобок вновь за пальчик цап. Пальчики — его слабость. Маленькие крошки, почти виноградинки. Хотел бы он себе такие в глотку, так Лиса всё шерстью крутит, фетиш его не принимает. С другими эта игра не получается. Всё какое-то чуждое. Но пальчик — вот он, и Колобок тянет сперва за него на себя, затем за лодыжку перехватывает.

— Давай-ка, падла, мы ещё не познакомились. Знаешь, кто я? Нет?

Нет...

— Зови меня Кенни. Дурацкое имя, знаю, сам придумал. У меня никогда не было имени, только название, — тонкую ногу на себя тащить приятно, она не хватается, нет нужных сухожилий. — Как и у тебя. Мы с тобой можем понять друг друга. Зачем же ты дерёшься? Или у тебя правило — нападать первым?

Колобок, конечно, не нарывался на второй тур с отрыванием теперь жопы, но ему реально было интересно. Поэтому рука с лодыжки на бедро, оттуда за талию. Ему нужно было вытащить этого глиста на свет и припечатать к полу ботинком.
— Да ёлки, всё лицо в крошку... Эть, нехорошо как, ми скузи, хочешь, я тебя подлечу?