Деньги пахнут иначе, когда за них просят что-то по-настоящему опасное. Не той приторной сладостью лёгкой наживы, а чем-то острым, металлическим — привкусом крови, которую ещё предстоит пролить. Мора помнит, как заказчик складывал купюры на столе кафе неровной стопкой, нервно постукивая пальцами по дереву. Дело Харрисона. Архивы полицейского участка. Всё, что есть — показания, улики, фотографии. Голос дрожал, выдавая страх, но глаза горели тем отчаянным огнём, который появляется только тогда, когда терять уже нечего.

— Это не просто бумажки, — предупредила тогда Кикимора, медленно перебирая купюры. — Это полицейский участок. Там есть люди, которые... чувствуют неладное.

Но деньги легли в её карман так естественно, словно всегда там лежали. А с ними — и азарт. Тот самый, который заставлял её раз за разом испытывать судьбу, нырять всё глубже в омут чужих личностей, теряя саму себя в калейдоскопе лиц и голосов.

✦ ✦ ✦

Хранитель из отдела по особым делам. Педантичная до болезненности, всегда носила форму выглаженной до идеального состояния. Имела привычку трижды проверять замки и дважды — подпись в документах. Пила только зелёный чай, строго в одно и то же время, и всегда оставляла на столе маленькую записку с планами на завтра. Мора изучала её три дня — то, как она поправляла воротник, когда волновалась, как постукивала ручкой по столу, обдумывая решения, как замирала на пороге кабинета, будто прислушиваясь к чему-то неслышимому.

Становиться ею было легко. Слишком легко. Мора скользила по коридорам участка в чужой коже, как рыба в родной воде, и каждый день уносила домой кусочки нужной информации. Копии документов, номера дел, имена свидетелей — всё это складывалось в цельную картину медленно, по крупицам, как пазл, собираемый в темноте.

Но с первого же дня что-то было не так. Ощущение чужого взгляда между лопатками, тяжёлое и пристальное, словно кто-то видел сквозь маску. Мора оборачивалась — пустые коридоры, занятые своими делами коллеги, никого подозрительного. И всё же... всё же инстинкт, отточенный годами выживания, кричал об опасности. О том, что среди овец завёлся волк, который знает, что она не та, за кого себя выдаёт.

Паранойя, убеждала себя Кикимора, но руки предательски дрожали, когда она подделывала подпись в журнале посещений. Просто паранойя. Ты слишком долго играешь в эту игру.

Но игра затягивала. С каждым днём становилось всё труднее возвращаться в собственное тело, в собственную жизнь. Чужая личность была удобной — никто не задавал лишних вопросов, никто не лез с дружеским участием. Идеальная маска для идеального преступления.

✦ ✦ ✦

Теперь она стоит посреди архива в собственном обличье, и это ощущается почти как откровение. Тонкие пальцы порхают между папками, извлекая нужные документы с хирургической точностью. Чёрное платье — простое, но элегантное — не стесняет движений, позволяя ей двигаться бесшумно между стеллажами. Мягкая обувь почти не издаёт звука на холодном линолеуме, только изредка шуршание бумаги нарушает полночную тишину.

Дело Харрисона. Наконец. Толстая папка с потёртыми краями, перевязанная красной лентой. Мора прижимает её к груди, чувствуя, как сердце бешено колотится от восторга. Она сделала это. Обвела вокруг пальца целый полицейский участок, месяц играла с ними в кошки-мышки и выиграла. Адреналин пульсирует в висках сладкой болью, заглушая все остальные ощущения. Она не слышит скрипа половиц в коридоре, не замечает тени, скользящей мимо стеклянной двери архива. Весь мир сузился до этой папки в её руках, до чувства абсолютного торжества. Я — лучшая. Я — непобедимая.

Кикимора аккуратно развязывает ленту, и первые фотографии с места преступления веером рассыпаются на полу. Чёрно-белые снимки, запечатлевшие чью-то трагедию, чью-то боль. Но её это не волнует. Для неё это просто работа. Просто очередной заказ, очередная победа над системой.  Она наклоняется, собирая фотографии, и длинные тёмные волосы падают на лицо, скрывая довольную улыбку. В отражении стеклянной двери мелькает её настоящее лицо — угловатое, с высокими скулами и жёлтыми глазами, которые светятся в темноте, как у хищника.

Время остановилось. Есть только она, папка и сладкое чувство полной власти над ситуацией. Мора так увлечена своим триумфом, что не замечает, как в коридоре замирают чьи-то шаги. Не слышит, как осторожно поворачивается дверная ручка.  Охотник нашёл свою добычу.

Отредактировано Kikimora (25.07.2025 20:31:18)

Время замирает — не плавно, как в сладких снах, а резким обрывом, словно натянутая струна вот-вот рвётся. В ушах гудит, сердце замедляет шаг, и смертельная тишина давит на грудь. Голос за спиной падает ледяной струёй, каждое слово отзывается между лопатками острым, почти нестерпимым уколом. Он знал. Он знал всё это время, а она, как слепая мышь, играла с тем, кто с самого начала был хищным котом.
Мора замерла в неловкой позе — склонившись над чёрно-белыми снимками, разбросанными по жёсткому линолеуму, прижимая картонную папку к груди словно единственный щит. Но что есть щит против стального жала пули? Пальцы белеют от напряжения, и в глубине сознания мелькает абсурдная мысль: «Я почти успела...» Почти — самое жестокое слово на свете.

— Фокусы? — голос звучит поразительно ровно для того, кто только что ощутил, как земля уходит из-под ног. — Я думала, мы просто знакомимся.

Она медленно выпрямляется, будто каждый миллиметр тела вырывается из плена с болью и скрипом. Папка с глухим стуком рухнула на пол, фотографии расплеснулись веером, как замешкавшиеся карты неудачника. Дело Харрисона, над которым она столько времени корпела, рассыпалось бумажными осколками чужой трагедии. Мора подняла руки — не робко, не мелодраматично, а с той особенной грацией, что превращает капитуляцию в медленный хореографический этюд. И лишь теперь, плавно повернувшись, она впервые встретила его взгляд.

Перед ней стоял он: высокий, широкоплечий, с пистолетом в напряжённых пальцах и глазами, в которых горел хищный блеск. Тот самый пристальный взгляд, что месяцами сверлил её затылок, предупреждая об опасности, когда она надевала чужие маски. Вместо страха в груди вспыхнуло иное чувство — близкое к восхищению. Он оказался умнее, провёл свою игру, пока она думала, что ведёт свою. Профессионализм, спокойно заметила она. Уважаю.

Ни лишнего движения, ни дрожи в голосе, даже дыхание ровное. Мора шагнула в сторону через разбросанные снимки, оступаясь, будто впервые пробует ходить. Пистолет лёгко проследил за её движением — он ожидал увёрток, но игра шла совсем о другом.

— Можешь стрелять, — сказала она, удивившись ровности собственного голоса. — Но ты ничего так не узнаешь, правда?

Мора всматривалась в его лицо, пытаясь считать неуверенность, страх, что угодно — кроме ледяной сосредоточенности. Но там ничего не было, кроме решимости человека, который точно знает, что делает.

— Значит, всё это время... — она наклонила голову набок, как изучающий трофей охотник. В жёлтых глазах отражалось не отчаяние, а ледяное любопытство. — Как долго ты знал?

Воздух между ними стал плотным, наэлектризованным, как перед грозой. Мора ощущала, как учащается пульс — не только от выброса адреналина. Он хорош в своей опасности, этот хищник, знающий себе цену. Свет настольной лампы падал на его лицо узким пятном, подчёркивая резкие скулы и решительный подбородок. Такие не прощают, думала она. Такие доводят дело до конца.

— А теперь что? — голос Кикиморы дрожал не от страха, а от вызова. — Ты меня арестуешь? Или сначала узнаешь, зачем мне понадобилось это дело?

Мора стояла с поднятыми руками, но в позе не было ни тени покорности — скорее стойка танцовщицы перед финальным па. Даже пойманная, даже под дулом пистолета, она не собиралась сдаваться. Не могу, — подумала она. Это не в моей природе.
И ей почему-то казалось, что он это ценит — что охотник уважает добычу, которая не просит пощады.

Отредактировано Kikimora (26.07.2025 18:56:20)

С самого начала. Слова падали между ними, с неизбежностью гравия в безветренную воду, оставляя за собой расходящиеся круги — удивления, досады, и чего-то более глубокого, почти физического. Мора едва заметно вздрогнула: по коже пробежал холодок, но его оттенок тоньше привычного ужаса. Здесь было место и для изумления, и для чего-то похожего на восторг. Она играла слишком, возможно даже для неё самой. Но деньги. Деньги и азарт. Тупое хождение по лезвию, с каждым днём всё больше убеждаясь, что держит судьбу в собственных руках, и только теперь понимала: вся эта охота была его игрой, его сценой, его правилами. Конечно же, Мора это просто так не оставит. Не уступит, даже извиваясь как гибкий ивовый прут, не даст переломить свою натуру пополам. Нет ещё такого натиска, под которым она бы сломалась. И не будет.

Потому в голосе охотника, когда он снова заговорил, было что-то похожее на слабость — не настоящую, конечно, но искусную, из тех, что проникают под кожу и остаются там зудящей занозой. И это Кикимору радовало. Не власть, не торжество победы, а тонкий вкус соперничества, когда среди врагов встречаются равные. Она, Мора, была именно такой: упрямая, умная, непредсказуемая. И если бы не обстоятельства, они могли бы стать коллегами, соратниками, или даже друзьями. Мора различала эту ноту в каждом его слове — слабый электрический разряд, едва заметное искажение тембра. Он наслаждался не её страхом, а признанием. Ведь не было никогда никакого страха. Кикимора готова сдохнуть за идею, но лучше бы вытащить из этого проклятого архива одну единственную папку. Чего бы это ни стоило ей сейчас.

— Понятно, — сказала она, и её голос прозвучал медленно, почти лениво, словно она позволяла себе эту задержку во времени. — Значит, я была не так хороша, как думала. Или ты просто оказался… лучше?

Требование повернуться к столу висело в воздухе, как глухой, тяжёлый звон. Мора знала эту процедуру — видела её в десятках фильмов, читала в книгах, описывала в отчётах для тренировок. Да и, честно говоря, не первый раз ей приходилось находиться в такой ситуации. Нет, она не попадалась, что вы, никогда не допускала банальной ошибки, но сейчас. Обыск: не просто поиск оружия, но обряд, который окончательно подчёркивает различие ролей — тот, кто ищет, и тот, кого ищут. Демонстрация силы. Унижение. Она чувствовала, как внутри — в самой глубине, между сердцем и лёгкими — поднимается чернильный сгусток злости, но его окружало нечто иное: хрупкая, остроумная игра, которую вести было почти приятно. Можно сопротивляться, нашёптывал внутренний голос. Можно попытаться сбежать, броситься вперёд, ударить локтем или пяткой, слиться с тенью в углу комнаты. Но за этими мыслями стояла простая истина: он не оставил ей ни одной реальной возможности. Не сейчас. А хорошие хищники не рискуют напрасно. Да прострели бы Хранитель ей голову - Кики переродилась бы снова. Как и все они, насильно застрявшие в мерзотном порочном круге. Но хотелось ли ей искренне перепроходить весь это процесс, вытекать на темный пол бурым пятном? Нет. Жить она любила чуть больше, чем безосновательно задирать нос. Ведь столько раз ей этот нос разбивали. И каждый раз из-за одного и того же. Гордость. Смертный, мать его, грех!

Женщина молча моргнула, разрешая себе микросекунду слабости, и снова собралась. Говорят, самое страшное — это сделать первый шаг, сдать инициативу, принять правила другой стороны. Но иногда этот выбор — единственный способ сохранить себя до конца.  Цокает языком, даже не пытается что-то возразить. Тут, как будто бы, добавить нечего - безысходность, как не посмотри. И на том Мора развернулась к столу. Движения её были медленными, выверенными, почти театральными; каждое движение — как слово в затейливой речи. Она не спешила — пусть смотрит, пусть ждёт. В этом тоже была своя власть: она сама решала, когда и как идти к поражению. Я выбираю повиноваться, говорила её спина, её затылок, её напряжённые плечи. Сейчас, но не навсегда. Руки легли на столешницу ладонями вниз. Стол был выкрашен в серый цвет, поверхность покрывали едва заметные царапины, следы других жизней и других историй. Мора чувствовала, как кожа зябнет от холода пластика, но не позволила себе дёрнуться. Пальцы были разведены, как требуют инструкции, но не сжаты: лёгкая небрежность — как у тех, кто уже миллион раз проходил через подобное. Она слышала, как платье натянулось у неё на бёдрах, когда она чуть согнула колени и расставила ноги, стараясь не потерять равновесие. Поза была одновременно уязвимой и жёсткой, как у акробата на цирковом тросе: стоит отпустить хоть одну мысль, и всё рухнет.

— Вот так? — спросила она, не оборачиваясь, и слова её прозвучали звонко, почти весело. — Или есть ещё пожелания? — добавила, и на этот раз ирония стала чуть едче, почти колкой.

Она не видела его лица, но знала, куда устремлён его взгляд. Уже знакомый, даже чересчур, тошнотворно цепкий для обычного человека. Чувствовала его: между лопаток, чуть выше — в волосах на затылке, в изгибе колена. Он смотрел не на тело, а сквозь него, будто пытался просканировать мозг, угадать каждую её возможную уловку, каждое будущее движение. Сейчас он был абсолютно сосредоточен, и в этом было что-то завораживающее: Мора понимала, что для него их взаимодействие — тоже вызов, и ни один из них не желает уступать даже на уровне дыхания.

— Да нет у меня ничего, — вдруг сказала она, глядя на свои руки, — тащить нож в участок? Чтобы мне его вернули обратно под рёбра? Ну знаешь…

Кикиморе не нужен ответ, нет, ей нужна реакция. Истошное раскачивание лодки из стороны в сторону, в попытках выбросить из неё если не себя, то незнакомца.  Привычная стратегия, высеченная где-то на подкорке, вместе с желанием выбраться из любой передряги. Кикимора - выживает в любой ситуации, как самый отвратительный из падальщиков, последняя из опасных тварей. В этот момент Мора впервые позволила себе улыбнуться — не издевательски, не вызывающе, а с лёгкой горечью. Ведь она всё равно не собиралась делать последний ход без боя. Она перебирала в уме все, что еще можно предпринять. Теоретически, у неё оставался шанс — не на спасение, но на красивую точку, на выпад, который он не сумеет предугадать. Могла бы развернуться, бросить в него что-то едкое; могла бы внезапно расслабиться, обескуражить его легкомыслием. Но обдумывая это, Мора пришла к выводу, что её реальный выбор гораздо уже и гораздо интереснее. Теперь она могла управлять только собственным достоинством, а это, как ни странно, давало определённую свободу.

— Ну, — произнесла она, снова поймав прежний тон, — а дальше-то что?

Отредактировано Kikimora (27.07.2025 01:19:49)

Первое прикосновение его руки к плечу отзывается дрожью — не дрожью страха, а чем-то более сложным и запутанным. Его руки аккуратны, замечает она, ощущая, как ладонь мягко скользит по спине, оставляя за собой едва заметное тепло. Профессиональный, безупречно сдержанный. Он не позволяет себе ничего лишнего, и это несколько успокаивает. Кикимора не любят необдуманности, когда в чужой резкости ничего не предсказать, не найти логики. В страхе - логика проста, в внезапности - всё хаотично. Логика внезапности совершенно иная: в ней нет путей, нет схем, лишь беспорядочная вспышка, когда всё привычное оборачивается вверх дном. В страхе всегда есть время — пару секунд на бегство, миг на сжатие зубов; во внезапности нет даже этих крохотных отсрочек, она бьёт наотмашь, ломая ожидания и привычные алгоритмы реакции.

Мора закрывает глаза, когда его рука плавно обводит контуры её тела. Каждое движение выверенное, словно тщательно продуманные шаги в танце, без спешки и грубости. Несколько странно, как для обыска. Но у всех свои методы, право, в этот раз даже не пришлось тыкаться лицом в асфальт. Это ли не плюс? Не спеша, не давя, без привычного презрения, которое Кикимора ожидала прочесть в подобном контакте. Вместо этого — какая-то даже заботливость, тонкая грань дозволенного. Она пыталась вспомнить, как это бывает обычно, когда тебя обыскивают: быстрые, злые руки, спешка, с которой тебя раздевают до кожи, выверяют содержимое карманов, стирают ощущение собственного тела до безликого объекта. Здесь же всё было иначе. Впрочем, в мире не все были гнилыми тварями, как она сама - и Мора невольно задумалась об этом, оглядываясь через плечо, где забились пушистые тёмные волосы, в изгиб плеча. Что такое быть хорошим человеком до конца?

Холодный металл наручников, кусачий мороз, прихватывает запястья, и реальность возвращается резким толчком, как волна, разбивающаяся о скалы. Руки заведены за спину, опора исчезает — остаётся только удерживать равновесие и достоинство на тонкой грани. Игра окончена, напоминает себе Кикимора. Пока. Когда он опускается на колено позади неё, Мора ощущает его дыхание, тёплое и немного учащённое, на своей коже, тепло его тела так близко, что хочется либо отшатнуться, избегая. Привычка. Руки на бёдрах, под платьем, заставляют мышцы напрячься, как натянутые струны. Он делает свою работу. Только свою работу. Так хочется думать им обоим. Ограниченность движений перетекает в ограниченность возможностей: теперь у неё есть только голос и взгляд — остальное отобрано. Попробуй бы он все же наступить на чужую ногу или извернуться - наверняка закончит плохо. Безнадёжно плохо. Мысли сталкиваются в голове, каждое касание, каждое движение фиксируется с болезненной остротой. Она пытается вспомнить, как поступали бы другие: кто-то бы кричал, кто-то униженно просил отпустить, кто-то — молчал, сжимая губы в тонкую линию. Мора выбирает последнее.  Мора сжимает челюсти, не позволяя себе ни звука, ни малейшего движения. Не дам никому повода пошатнуть собственное достоинство. Грязное, мерзкое и запятнанное, но всё же - достоинство. То, что делало её плохим человеком до конца.

Последние касания —  самые унизительные — она переносит с лицом, твёрдым, как камень. Только пальцы сжимаются в кулаки за спиной, ногти, как острые кинжалы, впиваются в ладони. Когда он отступает, Мора медленно выдыхает, не поворачиваясь, словно боясь разрушить хрупкий мир. Слышит его вопрос о более тщательном обыске и усмехается — коротко, будто вспышка молнии, без радости. Какая же это всё херня.

— Не стоит, — говорит она ровным голосом. — У меня нет привычки прятать вещи... там. Это непрактично и негигиенично.

Кикимора морщит нос от одной мысли. Какая дерзость! Она не могла понять, рассчитывал ли этот полицейский на некий культурный шок, или просто следовал нелепому сценарию инструкции — слишком сильно всё это пахло показным, театральным добросовестием. Впрочем, возможно, всё было именно так: опрятно, выверено, с заранее разложенными по полочкам репликами. «Здесь вы удивитесь, здесь вы разозлитесь, а вот тут попробуйте смутиться — вдруг повезёт». Нет, не её стиль.

Её подбородок упирается в собственное плечо в попытке рассмотреть человека позади себя, снизу вверх. Ожидаемо. Волосы мешаются лезут в глаза и плечи, но и их не убрать.  Пауза. Мора не спешит отвечать: вместо этого она внимательно вглядывается в его лицо, высвеченное грубым, нещадным светом дешёвой лампы. На первый взгляд всё стандартно — уставшие глаза, напряжённые скулы, едва заметное раздражение, привычное для людей в форме; но если приглядеться, можно уловить что-то ещё, смазанное беспокойством, припрятанным под ледяной вежливостью. Она ищет признаки слабости, те крохотные трещинки, которые так любят преступники, чтобы потом, в нужный момент, зацепиться за них и разломать до основания. У всех они были. Даже у тех, кто возлагал на свою голову венец чести и благородия. Уж Кики-то знала.

— Зачем? Кто-то очень хочет, чтобы дело Харрисона исчезло навсегда. Настолько хочет, что готов заплатить мне больше, чем я зарабатываю за полгода. — Она пожимает плечами, насколько позволяют наручники. — Я информационный брокер, охотник. Я продаю то, чего люди не могут найти сами. А чужие секреты стоят очень дорого.

Ещё одна пауза. Кики вздыхает тяжело, ведёт напряженными запястьями, как будто пыталась выдохнуть вместе с воздухом остатки раздражения, обиды, бессилия, всего того осадка, что неизменно скапливался после подобных встреч. Спина ныла от холода и неудобной позы, мышцы сводило, но она не позволяла себе даже морщиться от боли. Ощущение скованности было не просто физическим — оно разливалось по ней неприятной волной, заставляя думать о хрупкости тела и о том, как мало усилия требуется, чтобы завести её в угол. Её, не её причуду, не чужое тело, собственное - ограниченное, хрупкое. Руки так и так затекают, даже если прошло всего-ничего времени. У неё кровь холодна, тонкая природа - под всеми слоями притворства, она всё же была слабее, чем хотелось бы. Не хочется оставаться в таком положении - отведи ты на спину хоть немного сразу рухнешь. И не факт, что “добрый человек” сподобиться помочь. Ведь она преступник. Нарушитель. Или?

— Но разве это важно?  Важнее то, почему ты позволил мне месяц орудовать в участке, вместо того чтобы схватить сразу. — В жёлтых глазах появляется лукавый блеск, как у лесного зверя. — Что, офицер? Заскучал?

Никто из них не был человеком. В принципе, иметь гуманоидное обличье, натянутое поверх несуразного сказочного каркаса - вершина того, что в среднем болталось по Фейблтауну. Но отчего-то Кикимора считала, что этого достаточно. Так и Мора: ей было довольно притворства, чтобы считать себя не хуже всех остальных, кто сутками просиживал штаны в запылённых коридорах и щёлкал мышкой в тусклых офисах, хоронил мечты под слоями канцелярской плесени, кто умудрялся даже улыбаться, несмотря на безжалостную петлю чужого сюжета на шее. Жить. Существовать. Быть. Мора ненавидит своё отражение настолько, насколько пытается взрастить в себе нездоровый эгоизм. Совершенство среди сломанных, уродливых фарфоровых куколок - та, которой по счастливой случайности на оторвали фарфоровые руки и не изрисовали кожу фломастером.  Ни одного живого взгляда — только тусклая пародия. Существовать в этой среде было сродни участию в нескончаемом маскараде, где каждый новый день — отчаянная попытка не соскользнуть с подмостков. Мора не питала иллюзий: существо, изначально скроенное для чужой злобы и призраков болот, каким образом могло обрести свою волю, стать собой? Вся её личность собиралась на кончиках пальцев, в тщательно выверенных жестах, в кандалах привычных обязанностей.

Но есть вещи, которые ей были непонятны даже с высоты своего непроглядного напускного ума. Быть живым. Чувствовать. Ощущать. Что делает нас людьми? Она в очередной раз ловит на периферии уже знакомый силуэт, но вместо ненависти её встречает что-то иное. Чуждое ей, сродни выедающему заживо греху - Кикимора готова были биться как дитя в истерике, когда тёплый мёд чужих глаз наполнился сожалением. Нет, нет, нет. Она - не жалкая. Она - всё. И она же одновременно ничего. Серая пустота лесной чащи, тянущая руки к очередному заплутавшему. Только вот, он не заплутал.

Сейчас он смотрел на неё без ненависти, будто бы пытался понять, где именно очередная шестеренка срезалась в ее механизме. Может, ищет способ починить, а может — просто констатировал факт ломки. Она встретилась с ним взглядом и сразу же осеклась. Какая глупость. Мора таких знала — упертых, тупо верящих, что честность и сила воли приведут их к выходу. Иногда приводило.

✦ ✦ ✦

Неосторожное движение чужой руки заставило Кикимору резко одернуть лицо, почти вырвавшись из-под этих скользящих подушечек пальцев, будто бы ожидала за этим жестом неминуемого насилия. За всю свою жизнь, если это можно так назвать, к ней вообще редко прикасались с иным намерением, кроме как сломать, подчинить, использовать в очередной игре надломленных волшебников. Вся её природа была запрограммирована на оборону: любое прикосновение — это угроза, превышение дозволенного, вторжение. И потому каждый раз, когда кто-то по ошибке или по наивности пытался проявить жалость или сострадание, она реагировала хищно и колко, как зверёныш, не знающий, что такое забота, но отлично распознающий слабость в себе и других. Всё её существо, от загнутых пальцев до мёрзлой шеи, было собрано из осколков чужого презрения и насмешек. Слишком много лет она училась не реагировать на грубость, а на ласку — тем более. Потому что ласка оборачивалась капканом. Она не понимала, как можно доверять чужой руке, не ожидая подвоха.
В целом грёбанном мире у Кикиморы есть едва ли пять с половиной сказок, которым позволена была такая роскошь. Прикосновения. Эмоции. И лишь половина из них, впрочем, готова была ощущать по отношению к ней хоть сколько-то сожаления. Сейчас же, когда чей-то ладонь неожиданно отпустила её запястье, Мора почувствовала себя не избавленной, а словно бы выброшенной в холодные воды полной неизвестности. Она не могла объяснить, почему это простое, почти случайное действие вызвало в ней такой шквал эмоций. Может, потому что за ним не следовало привычного удара или издевки. Может, потому что впервые за долгое время кто-то позволил ей самой решить, куда направить свою свободу.

Освобождение обрушивается на неё, как неожиданная пощёчина: резкая, оглушительная, разрывающая привычный ход мыслей и заставляющая сомневаться в собственных ощущениях. Щелчок отпущенных наручников разносится по полутемным коридорам архива, словно выстрел, и Мора замирает, ловя мгновенье растерянного восторга: её запястья наконец свободны. Холодный металл сменяется тонким покалыванием в онемевших пальцах — мелкие иголочки возвращают к жизни каждую нервную окончание, и это новое ощущение кажется единственной неоспоримой правдой в водовороте происходящего. Свобода. Это слово отзывается эхом в её голове, оставляя за собой шлейф недоверия и предчувствия. Она должна выбраться, даже если победу придётся выцарапать силой - Кики не будет невольницей. Впрочем, даже среди этой стали нашлось место тонкой трещине: почти неуловимое, просачивающееся чувство, похожее на предчувствие перемены. Мора ненавидела не только себя, но и тех, кто заставлял её меняться.

Но разве это настоящая свобода? Мора медленно поворачивается, проводя ладонью по коже, где остались красные полосы, и встречает его взгляд. Он стоит так близко, что она ощущает тепло его тела: взгляд охотника, тяжёлый, пронизывающий, словно пытается прочесть её мысли. Ещё мгновение назад он держал её под прицелом, а теперь стоит так, будто ничего не произошло. Угрозы она слушает в половину уха, лениво разворачивается и упирается поясницей в стол, складывает тонкие руки на груди. Это естественный процесс - торжественно занесённый над её головой топор, вот-вот опустится и рассечёт её шею. Смерть. Смерть. Смерть. К чему же это всё?

— Стоило ли… — её голос звучит тихо, но каждое слово мягко отзывается в пространстве. Она пристально всматривается в его лицо, настолько близко, что различает золотистые блики в глубине карих глаз. — А как думаешь, я получила то, зачем пришла?

Пауза тянется, словно струна натягивается до предела. Мора медленно отступает на шаг, двигает хлипкий стол назад бедром до упора - в тяжелый шкаф, затем ещё один, отдаляясь от его присутствия, чтобы появилась возможность трезво подумать. Но глаза не отводятся — она изучает каждую линию на его лице, отмечая лёгкую морщину у уголков губ, ищет повод усомниться в этом внезапном доверии.

— О, уже вынес мне приговор? — её голос опускается до шёпота, но каждое слово наполнено едкой иронией. — Суд, тюрьма, погоня — всё так логично, всё так… правильно. — Она улыбается, и в этой улыбке дрожит насмешка. — Но мне кажется, ты сам не до конца веришь в свою схему.

Она наклоняет голову набок, словно ястреб, вымеряющий траекторию броска: что-то в её взгляде выдавало давно прирученную хищность. Было в ней, если вдуматься, ироничное знание: она отлично помнила, что настоящая угроза редко идёт напролом, гораздо чаще — подбирается исподтишка, за мягкой улыбкой и покатой линией виска. Мора умела быть этой угрозой и презирала себя за это, но сейчас намеренно позволяла себе зайти дальше: поймать мельчайшие перемены в мимике, отыскать в нём нечто, что можно использовать. Но чего ради?

— Иначе зачем снимать наручники? Зачем… — она осторожно проводит пальцем по щеке, там, где он ранее коснулся её кожи, — это?

Её взгляд скользит к его кобуре: ремешок не застёгнут — явный знак. Он даёт ей шанс, признаёт её силу. Остаётся лишь понять, на что именно: на бегство, на нападение или на что-то ещё, куда более непредсказуемое? Ей претит правильность, претит настолько, что Кикимора хочет быть такой же правильной. Такой же уважаемой. Такой же приемлемой. Это нездорово, но естественно, пытаться втиснуть себя в удобоваримый образ, который не вызывал бы и толики негатива. Интересно, что у него там в голове? И насколько быстро Кики приноровиться и к этому образу, расхаживая в украденном облике по улицам.

— Знаешь, что я думаю? — Мора делает полшага навстречу, вновь уменьшая расстояние до полуметра. — Ты устал быть правильным, следовать инструкциям, арестовывать тех, кого приказывают. А я… — её улыбка становится мягче, — я напомнила тебе, что такое настоящая игра, азарт охоты, где добыча может дать отпор.

Она читала его почти с той же ясностью, с какой он читал фальшь в чужих допросах. Игра началась не сейчас — она велась давно, просто теперь правила были на её стороне, быстро переметнулись под натиском. Ей, потому что, совсем не страшно. Даже если неволя была худшим из наказаний, Мора знала - в этот день её голова лишь попросту лежала на плахе. Женщина ещё раз приближается, и теперь между ними меньше метра. Там, где раньше была бронированная решимость, теперь проросла трещина: любопытство. Живой человек, даже если он подчинён чужой воле, всегда ищет смысл — в этом они все были одинаковы. Особый холод пробегает по затылку — не из-за сквозняка, а внутренний, нервный, будто в Архиве пробудился старый призрак недоверия. Мора скользнула взглядом в сторону ярких квадратов света на стене, морщит тонкий (тонкий ли?) нос, будто выдыхая. Даже её лицо кажется знакомы и незнакомых, стабильным в своей нестабильностью, будто каждая деталь была смазана большой кистью, напрочь лишая Кикимору каких-либо опознавательных черт. Кроме глаз. Глаза у неё были тошнотворно пронзительные. Как и всегда.

— Так что же ты хочешь от меня, офицер? Чтобы я попросила пощады? Нет, ты не похож на того, кто наслаждается мольбами… Или… — голос опускается до едва слышного шёпота, — ты хочешь, чтобы я попыталась сбежать прямо сейчас?

Отредактировано Kikimora (29.07.2025 01:20:21)

Слова падают, как тяжёлые булыжники в безмолвную рощу – глухо и беспощадно, разбивая хрупкую водную гладь её спокойствия. Мора ощущает, как изнутри расползается трещина, как будто чья-то ледяная рука долбит её нутро, и каждый удар вырывает обломки старой веры. Он стоит столь близко, что удушливый аромат его кожи смешивается с запахом табака и духов, загоняя её в самую тёмную яму беспомощности. Его честность не знает пощады: она сжимает грудь стальным зажимом, слова звучат приговором всему, чему она привыкла доверять. Так нельзя. Это опасно. Никто и никогда не должен пересекать воображаемых границ. Её границ.

Фраза врезается в сознание, словно гвоздь – острый, противный, не дающий отвести взгляд. Мора открывает рот, готовая выпустить в ответ ядовитую строчку, но язык отказывается подчиняться. Она молчит, потому что знает: он прав. Этот проклятый охотник беспощаден и прав, и правда выворачивает душу наизнанку. Вопрос был в чесности. С самой собой. С миром. Со всеми. Нет, даже не честности — резкости, неумолимости, в которых угадывалась подготовленность, будто он пришёл сюда именно для того, чтобы раздеть её до последней мысли, растащить по кускам. Мора готова была вывернуть всё наружу и бросить ему в лицо, лишь бы он замолчал. Когда он признаётся в своём эгоизме, в той лихорадочной страсти, что питалась их игрой, у неё закруживается голова, пульс ускоряется, будто кровь кипит в жилах. Он тоже ранен, тоже сломан; и в этой сломленности он так же устав от вечного совершенства, как и она. Это осознание холоднее любых угроз. Отчего-то здесь и сейчас Кикимора кажется, что она - не отражение в стекле, не потерянный осколок стекла, а живое существо. Противная жалость кажется ей странной, но не обидной, потому что людей можно жалеть. Можно жалеть живое, чувствующее, в каком-то роде слабое. Но заслуживает ли жалость беспринципность, что противорялась существом?

— Ты… — её голос дрогнул, и Мора сглотнула, пытаясь собрать осколки привычной маски. — Ты думаешь, что знаешь меня. Думаешь, что… 

Слова умирают в горле, когда он наклоняется ещё ближе. Тёплое дыхание прыгает по её макушке, обжигает кожу, а в нём пахнет табаком, дикой тягучей смолой и неведомым запретным зверем. Мора упирается ладонями в гладкую поверхность стола, кончики пальцев неосторожно скользят прочь, неосторожно задевая чужие - они полярны, даже в мелочах. Мёрзлое ощущение кончиков пальцев, на мгновение дольше допустимого - она не должна так себя вести. И делает вид, что не ведет. Делает вид, что снова запирается в своих непроглядных доселе стенах, остраняется, убегает. Как всегда. Потому что Кикимора - не боец. Потому что Кикимора - защоренный трус. И в своей трусливости она достигла вершины, прикрывая её осторожностью. Во всяком случае, в это она отчаянно верила.

Безмолвный вызов висит между ними, тяжёлый, непоколебимый. Она вглядывается в его лицо, настолько близкое, что видит каждую морщинку от усталости, каждый теневой след сомнения в уголках глаз. Нет в нём ни одной фальшивой ноты – он не блефует. Он готов рискнуть всем, чтобы… что? Она видела, как у него дергается угол брови, как белеют костяшки, вцепившиеся в грань стола, как во мраке зрачков плавает и не тонет неуверенность, настолько знакомая, что отдаётся в её собственной груди. В воздухе дрожит напряжение, и она, впервые за долгое время, не знает, где искать спасение. Обычно всё было просто — мир подчинялся её правилам, люди укладывались в схемы, и даже собственную уязвимость Мора держала под контролем. Но долго ли продержится такой контроль? Она тянет голову чуть назад, но не может разорвать напряжённую петлю их взглядов — и это ненавистно и удивительно приятно одновременно. Голос внутри кричит, что нужно вырваться, разорвать эту связь, дать пощёчину, сказать что-нибудь едкое, уничижительное, чтобы разрушить его уверенность. Она даже знает, что могла бы: острый язык — её единственное оружие, и сколько раз оно спасало её от неловких ситуаций, угроз, даже боли. Но сейчас — впервые — она понимает, что это не сработает. В нём не было агрессивности, не было злорадства: он смотрел на неё не как победитель, а как отчаявшийся человек, которому больше некуда идти.

— Я не… — её слова дрожат на кончике языка. — Я не хочу твоей жалости. 

Хотела возразить, укусить его за эту жалость, которую он ей, как ей казалось, навязывал,— но лгала себе самой, потому что в его глазах не было ни капли того снисхождения, которого она так боялась. Там отражалось что-то совсем иное: признание, что у них обоих переломанный хребет, что и он, и она одинаково по уши в этой липкой усталости и внутренней борьбе. Его взгляд был как старинный шлифованный камень, переживший тысячи лет чужих прикосновений: в полуночной тьме не было ни света, ни тьмы, только тусклый отблеск древнего знания, в котором Мора безошибочно узнаёт себя саму. Он смотрел не сквозь неё, а прямо в ту дыру внутри, где когда-то была вера — и это было страшнее, чем любое презрение. Правда. Кикимора адски боялась правды, и всего, что неумолимо вело к ней. Раз за разом, как крошечные фишки домино, резко заваливаясь друг на друга, затягивая в цикл, из которого не выйти некому. Не выйти живым. Не выйти целым. В этой борьбе нет победителя. Потому что не цели. Потому что цель - эфемерна.

Она медленно отводит взгляд, и в этот миг её губы трясёт мелкой дрожью. Странно: она думала, что уже вся из стали, что её не пронять, но сейчас стальной каркас превращается в тонкую фольгу. Она слышит, как у него перехватывает дыхание, как глухо стучит его пульс (или это был её сосбтвенный?), и знает: он не отступит, будет ждать столько, сколько понадобится. Секунды наслаиваются друг на друга, как тяжёлые мокрые полотна, и Море кажется, что она тонет в вязкой паузе, где нет ни слова, ни надежды, только ожидание. Он не прикасается к ней, даже не двигается, но его молчание давит с не меньшей силой, чем любая угроза. Мора чувствует, как по щекам растекается нечто едкое — то ли злость, то ли горечь, то ли просто отчаяние, и во всём теле отзывается невозможным желанием: чтобы всё это было ложью, чтобы кто-то в конце концов спас её, а не превращал в очередную трещину на этом проклятом рунном камне. Она пытается поднять голову, расправить плечи, но мышцы подчиняются с трудом. Внутри у неё всё сыплется, как песок: каждый прожитый год, каждая присвоенная чужая боль, каждое решение, из-за которого она стала такой — и все они сейчас смотрят на неё из этого взгляда, как в зеркале, где нет ни грамма сострадания, а только тихое, безмолвное "я тебя вижу".

Он будто бы подталкивает её к краю, но не толкает вперёд: оставляет решение за ней, и от этого становится вдвойне невыносимо. Неужели у неё есть свобода — впервые за много лет? Или это очередная ловушка? И Мора не узнаёт себя в этой новой растерянности, как будто у неё отняли даже право на последнее убежище — собственную циничную уверенность. Из этого беспомощного оцепенения она выныривает с трудом, отщипывая у себя по слову, по жесту, по мысли, и всё это сливается в единственном, очень простом вопросе: чего он ждёт? Что она должна ему ответить — и почему вдруг хочет ответить честно?

— Шанс, — повторяет она его слово, будто пробует его на вкус, и в голосе звучит горькая усмешка. — Исправить ошибку. Принести пользу. 

Пауза растягивается между ними, как скрипучий натянутый трос. — А что, если я не умею быть… другой? 

Глубокий вдох, собирая по крупицам осколки разбитой гордости, и возвращая ему взгляд. Жёлтые глаза её блестят от слёз, которые она едва сдерживает, напрягая каждое дыхание. Мора не должна плакать, не должна раскаиватся и чувствовать ничего не должна. Ей не дано, нет, она бещмолвный наблюдатель, тень в сотни таких же теней, где эмоции - непозволительная роскошь. Но кто может запретить, кроме неё самой? Она не должна. Не имеет права—плакать, раскаиваться, даже просто ощущать… Потому что никто ей этого права не давал, никто не поощрял и не внушал, будто у неё может быть хоть какая-то, пусть минимальная, душа. Мора была тенью, вторым планом, декорацией, и если в ней что-то и колотилось—то только от испуга, рефлексии, или случайной жалости к себе, которую осмеивала даже сама. Эмоции — это роскошь для живых. Она не живая. Она — функция, ошибка системы, неудачный побочный продукт. Боль, страх, злость — всё это уместно только как инструмент. Любое другое проявление чувств — излишек, который подвергался обструкции, выкорчёвывался ещё в зачатке. Так учили её кураторы, так велела инструкция, так требовал опыт. Она хорошо помнила, как в первый раз застыла, сидя на краю кровати, когда кто-то швырнул ей в лицо слово "ненужная": ничего не почувствовала, только отметила про себя, что теперь к этому слову надо быть готовой, ведь оно может пригодиться самой — пригодиться для нападения, для защиты, для выживания. В тот первый раз, как и во все последующие, Мора не расплакалась. Лицо её даже не дрогнуло. Она настолько глубоко вросла в роль самодостаточного существа, что сама перестала отличать, где у неё настоящая кожа, а где наложенная маска.

Мора морщит нос, словно это поможет избавиться от тяжёлой пелены, которая нарастает в глазах — от тумана, который душит, от слёз, которым нельзя пролиться. Она не привыкла к такому. Сама мысль о том, чтобы дать слабину, вызывала у неё отвращение. И именно сейчас Кикимора напоминала то, чем и являлась - обиженная на весь мир женщина, отчаянно пытающаяся скрыть свою слабость за чем-то большим. Великим. Всё, что ей оставалось, — это вцепиться пальцами в гладкую поверхность стола и почувствовать, как ногти вонзаются в пластик, как по костяшкам идёт тупая боль. Она прикусывает губу, качает головой слегка, пытаясь сбросить с себя неприятный осадок. Слишком.

Кики опускает глаза на руки, все ещё цепляющиеся за край стола, чувствует в пальцах струну напряжения. И шёпотом, едва слышно, но бесконечно решительно, произносит: 

— Но если бы у меня действительно был такой шанс… — губы дрожат, — я бы им воспользовалась.

Отредактировано Kikimora (Вчера 00:47:58)