- Нет, пять баксов я просила за цветы, за "веник" требую десятку! - старая человеческая карга совсем не опасалась за свою маленькую дряблую шкуру, пока Койот шумно втягивал воздух, едва не срываясь на недовольное рычание, она лишь скрипела своим старым голосом, вцепившись живыми впрочем глазами в молодого, по ее мнению, человека, способного прибить ее едва ли не одним лишь ударом. Обычно все его разговоры в людьми оканчивались быстро, обычно с людьми он не разговаривал. Обычно, забрать что-то у человека это бесплатно. Обычно закончилось почти две недели назад, с тех пор все превратилось в не совсем обычно, весьма непривычно.

- Пёс с тобой, старая, давай сюда чертов букет... - цедит сквозь зубы, вручить деньги в чужую трясущуюся от старости руку, такой, казалось бы, необычный для него шаг, когда можно было выхватить, забрать, никто не сказал бы ничего против, ведь по близости не было патрулей тех, кто бдит над законом и чтит его, а остальные просто бы побоялись лезть к нему и заступаться. Но начинать новую жизнь всегда с чего-то нужно. Несколько дней назад он решил, что все будет по новому. По-новому начиналось с того, чтобы вручить деньги наглой старухе, по своему бережно, чтобы не сломать, не ранить, забирая у неё сорванные с какой-то клумбы цветы. Он не разбирался в них, не помнил почти никаких названий, но знал и запомнил, как выглядят ромашки, потому что она показала ему, рассказала не замысловатую сказку, рви лепестки ромашки и узнай, любит тебя тот, кого любишь ты или нет, пока он словно завороженный смотрел за этим романтичным актом жестокости уничтожения чего-то живого.
И увидев пару в этой мещанине разных цветов, решил, что не может пройти мимо. Этот цветок отлично подходил им обоим, они сами словно две ромашки, растущие когда-то рядом, были выдраны с корнем, подняты не очищенные от остатков земли, их лепестки рвали безжалостно все эти годы чужие руки, глодали зелень чужие рты, пока не выбросили навстречу друг другу, предоставить возможность пасть рядом, обглоданные начисто, покалеченные стебли, сорвавшие последний лепесток друг на друга в одном взаимном и емком "любит".

И все стало не так. Все выглядело и ощущалось иначе, даже когда идёшь, считая про себя минуты до встречи, уже не нужно было бросаться на существ, пробредающих мимо, не нужно было встречать грудью нож, не нужно нарываться на пулю, предназначенную для сердца, но выбравшую другую прямую. Нужно было нести такой комичный и неуместный в его руках дешевый букет, что стоит намного меньше, чем с него поимели. Маленький, неакуратный, помятый чужими руками, в руках такого большого и жестокого его, спокойного излишне. Так видимо чувствует себя большинство, они просто идут, не думая ни о чем, не ожидают беды, просто несутся по своим делам, на свои встречи. Койот никогда не понимал этой безмятежности, не понимал, как можно было идти так спокойно, ведь сам не мог усидеть на месте, всегда что-то нужно, бросаться, бежать, ехать, куда глаза глядят. Животная нетерпимость.

Он нужного места достигает первым, первым становится тем, кому придется ждать. Но что такое несколько лишних минут, когда прождал одной единственной возможности годы. наивность самообмана, ведь лишние минуты кажутся вечностью, такие недооцененные, они заставляли бродить, нарезая круги перед входом, ведущим в парк. Маленький букет так удобно прятать за спиной, но ведь никогда не знаешь, с какой стороны появится женщина, ради которой сегодня он выбрал идти пешком, оставив байк на старой парковке перед их домом. Ради неё можно пройтись пешком, пасть жертвой грабежа наглой предприимчивой старухи, покупая глупость, которую вручит ей. Его букет для нее - совсем не изысканная простота и небрежность, такая же, как и он сам.

И можно делать вид, что ты не переживаешь за чужие дела, что ждешь смиренно, а не сжимаешь телефон в кармане джинсовой безрукавки, с трудом сдерживая желание смотреть на часы и ждать. Можно делать вид, что землю ногами считаешь от банальной скуки, а не от волнения, стоит ей хоть чуть-чуть задержаться, а уху не уловить знакомый писк пришедшей смс-ки, в которых она старалась предупреждать его обо всем, словно привыкая, что теперь уже не одна. Можно представлять, что прождал уже намного дольше, чем должен был, представляя себе все, что только угодно, стараясь не сжимать стебли разнообразных растений слишком сильно, не желая губить раньше времени, ведь их срок и так уже сократили человеческие руки. Он не будет так жесток, в нем нет ревнивой дрожи, нет неверия, которое заставило бы задать вопросы по приходу. В нем то беспокойство о ком-то, кроме себе, а разум сам оправдывает свою женщину: его злобная принцесса просто пользуется правом на опоздание, просто играет, чтобы сильнее раздуть его пламя, что при встрече взметнется ураганом и поглотит, окружит теплом и радостью. Так и будет, стоит ему только увидеть ее. А пока...Пока лишь шаги по кругу, под любопытные взгляды прохожих. Но ему, все-таки, на них плевать.

И она является, удачно подобрав время, разгорячив, но не перетомив на огне, он замирает, учуяв, увидев спешащую к нему особу и сразу все меняется снова. Нет ни угрюмости, ни беспокойства, ни холодного покоя, его трогает улыбка, наивная и мальчишеская. Он не будет ждать, когда она проделает эти последние шаги, не будет стоять, пряча за спиной руку с букетом, он сделает шаги навстречу, ведь нет уже в нем этой гордыни, он придушил ее той ночью, в которой все между ними вспыхнуло снова, когда он не смог сдержать данных себе обещаний, сжег и выкинул произнесенные в злости и обиде слова, пустоту она ловко заменила собой, заполнила. И можно встречать ее обнимая, целуя, можно говорить приветы и как соскучился, он не делает этого, вырастая словно гора на пути пророка, который словно и не спешил к ней. И прячется, когда перед ней вдруг оказывается этот глупый букет, уводит взгляд, смущаясь. Где это видано, чтобы Койот забывал обо всем, об образе, о виде, плевал на облик невозмутимого и сильного, ломающего голыми руками железо, стоило только выудить такую нежную деталь. - Я скучал... - тихо, не смотря на нее, смотря в сторону, будто делал что-то постыдное, боясь смотреть на реакции, но так ее ожидая. Взрослый уверенный в себе мужчина перед своей женщиной ведь так часто становится юнцом, делающим в отношениях свои первые шаги, корявые, неуверенные. Но важно ли это, конечно же нет. Потому взгляд наконец-то встречается с золотом ее глаз.

Он лишь кивает, конечно пришел, его не остановит ничего, он вдруг бросит все дела, броситься ее искать и обязательно найдет ее, если она попросит, скажет, позовет, что говорить о встрече, что обговорена была заранее. Пришел, пройдя весь путь на собственных ногах, чтобы можно было после прогуляться вдвоем по городу, говорить обо всем на свете, шагая рядом, держась под руку, за руку или в обнимку, пока не окажутся дома, в той приятной усталости, которую принесет долгая прогулка друг с другом.
- Хорошо, что просто заболталась. - он не сдерживает в своем голосе ни капли этого беспокойного тепла, не скрывает во взгляде, когда переживаешь, что случилось что-то, помешавшее написать, что заняло все время и внимание. Но она тут, перед ним, цела и невредима, задержалась по такой банальной причине, без опасности, без проблем, что так часто падали на их беспокойные головы, принимала из его рук этот небольшой букет, купленный для нее, чтобы просто увидеть улыбку, блеск в глазах, порадовать. И кажется, у него получилось.

Койот улыбается, конечно помнит, он помнит едва ли не каждую мелочь, едва ли не каждое слово, которое она когда-либо произнесла при нем, помнит все, что рассказывала, что показывала, каждую деталь, каждую ее интонацию, каждую питавшую ее слова эмоцию, он пропустил все через себя, сохранил, ведь слова сорвавшиеся с ее губ казались такими внезапно важными, такими нужными, их невозможно пропустить мимо, выбросить из головы. В своей душе он нашел им особый уголок, складывая и наполняя, заполняя пространство голосом, радостью, грустью. Всегда хранил больше, чем показывал, чем могли видеть чьи-либо глаза, его секрет, тот, что хранится от всех. Всегда помнил.
- Тогда поставь их в вазу, пусть стоят на кухне или на окне в спальне? Может будешь смотреть на них и приятно улыбаться и думать обо мне, пока я буду где-то в делах- он склоняет голову, встречает ее ладонь, прохладные пальцы горячей щекой, накрывая своей ладонью. Такое простое касание несло ему столько удовольствия, что он едва мог бы выразить словами, но порой глаза говорят больше, чем могут произнести губы. За эти прикосновения, за эту нежность он готов отдать что угодно, чувствовать лишь ее холодную ладонь на своей коже, прижиматься, отдавать тепло пытаясь согреть, пусть и немного. Он был ее, как сейчас стал этот букет, подаренный не для того, чтобы срывать лепестки, гадая о том, что итак уже им известно. Он любит, ни к чему лепестки, когда вот он, скажет, сверкнет признания в незакрытых глазах, в дрожи, в стеснении. - Люблю. Так ведь лучше, чем это скажет последний лепесток, да? - и плевать на тех, кто может идти мимо, кто может наблюдать эту нежную сцену, смотрите, завидуйте, порицайте за чувственность, проклинайте, что эта женщина с ним, что его лица касается нежная рука, ему все равно, ему нет дела до целого мира вокруг, достаточно только ее одной.

И он не убирает ее руку, не бросается, как мог бы, когда сильно скучал, не жмет к себе, хотя так хочется обнять, прижать, пленить поцелуем, но тогда его подарок помнется, станет негодным, потому как он берег ее, сейчас будет беречь эти ромашки, пусть проживут дольше, чем могут, пусть радуют белизной лепестков вокруг солнечного круга, пусть глаза ее видят в них тепло, которое так хотелось ей дарить, даже если его не будет рядом те несколько часов между их утром и вечером. Можно унять желание впиться в чужие губы, лишь коснувшись своими ее запястья, пока рука все еще у лица, поймав момент когда все браслеты и цепочки немного съехали вниз, стоит ей потянуться к его волосам, убрать непослушные пряди, что будто бы специально выбивались из общей массы, требуя этого внимания, приятные мелочи начинали составлять их обоих, наполнять, ведь не было больше страха, не было недоверия, пусть он не засыпал первый, пусть ждал ночью, пока засыпала она, в их воссоединенном починенном ими обоими вместе он выбрал себе роль защитника, он выбрал ее сам, как когда-то давно, просто берег ее сон, берег ее, прежде чем позволял себе засыпать. И плевать, что следующим утром, когда все закрутилось по новой, он проснулся первым, испугавшись, что все лишь сон, испугавшись, что она вновь будет холодна, вновь сбежит. Но не сбежала, даже когда не нашла его проснувшись, даже когда мило куксилась, стоило ему оказаться в комнате с чашками чая, приняла и его, приняла, что он будет рядом. Доверилась и поверила. Поверил и он, потому каждое новое утро просыпался позднее, пока и вовсе не отдал ей это право, проснуться первой. Потому что знал, она не сбежит, она задержится, а только потом уйдет не от него, по делам, по работе. Когда вдруг стало так важно держать заряженным телефон, следить, чтобы иметь возможность ответить на сообщение, на звонок, с тех пор он всегда носит с собой зарядку, чтобы быть на связи, быть в досягаемости электронных букв, смотреть фотографии и геолокации. Знать и давать знать взамен. Все стало вдруг таким важным, таким необходимым.

- В следующий раз обязательно предупредишь, не переживай. Я вел себя хорошо, пока ждал тебя - улыбается, только при ней он мог вести себя хорошо, только для нее, ждать, не прибив никого в порыве охватившего беспокойства, вед так легко срываться на других, став тем самым нетерпением, но он учился сдержанности, учился контролю, учился не нести проблемы, учился не искать на ровном месте, учился заново, ведь шесть лет делал это без остановки, используя любой повод. И все шесть самоубийственных порывов он прижал к полу, запер в клетке за какие-то одиннадцать дней. Так много, чтобы понять, как это работает, научится направлять эту низводящую до атомов энергию, что разрушала, расщепляла, обращая в ничто, пожирая само время, обрезая, уничтожая миры, что могли подарить неупущенные возможности. Одиннадцать дней, так мало, чтобы научиться реагировать спокойнее, без вспышек беспокойства и волнений, стоило ей сказать, что день тяжелый, что сильно устала. Он так ловко придумывал плохое, что мог позавидовать любой сценарист, писавший ужастики, любой писатель, что писал мистические страшилки. Потому глаза полны беспокойства, что вытесняет собой все.

- Все хорошо? Ничего не случилось? - так необходимо знать, как прошел ее день, необходимо слушать, что-то делать, чтобы тяжесть дня спала с ее плеч, чтобы прочь бежала любая беда. И сейчас он вновь сбережет ее, не доставит волнений, когда не сделает привычный жест, не проявляя силы, чтобы развернуть спиной, заставив вздрогнуть, такую маленькую, такую местами слабую, не сегодня. Сегодня он обходит ее сам, медленно, рассматривая беспокойными глазами, но так внимательно, от глаз ее хищника не скроется ничего. Встав позади, он обнимает, сцепив руки на ее животе, чтобы не повредить подаренный букет. Он прижимает, держит нежно, склонив голову, зарывается лицом и в без того растрепанные волосы. Лишая себя возможности видеть ее глаза, смотреть в них, он способен дарить свое тепло всему ее телу, не помеха слои одежды, они лишь сделают жарче и без того теплый день, но ведь Кикиморе тепло требовалось особенное, его. И он отдаст, не задумываясь ни о чем.

- Знаешь...Ты сегодня очень красива - он говорит лениво, произносит слова тихо. Успел рассмотреть ее всю, еще с утра, когда она одевалась, редко когда мог пропустить это зрелище, ему всегда казалось это таким соблазнительным, интимным, личным, когда она позволяла смотреть, не выгоняя из комнаты, как одежда медленно скрывала ее наготу, каждая вещь, каждая деталь тщательно отобранного для дня гардероба, он сопровождал все, как ее руки вели по ногам, пока скрывали кожу чулки, слушал, как шуршала ткань платья, скрывая еще больше и всегда так хотелось трогать руками, всегда так хотелось мешать, когда было время, под звонкий смех, под наигранное сопротивление, ему разрешено было ловить, разрешено вести по телу, чувствовать все, не срывать ткань, но срывать ее голос, заставлять терять дыхание, а потом смотреть виновато, когда она поправляла все заново, поправляла прически и косметику на лице, под милое ворчание, что не должно обидеть его, но внести им немного игривости.

И ничего сейчас из ее образа не скрылось от его глаз. Ни ног, их не скроет от него разрез ее юбок, даже если он не коснется, ни растрепанных волос, в которые он зарылся, ни вздымающейся чаще груди, она спешила, он чувствует это в биении сердца, видит в дыхании, что чаще, чем если она спокойна. Видел в покраснении на щеках. Она спешила к нему, чтобы он не ждал. И уже за это он был ей благодарен, не принимая все, как должное, это ее маленький подвиг, очередная вроде бы мелочь. А он, обеспокоенный, полный волнений за ее день, лишь целует покраснение на ее скуле, небольшая благодарность за спешку, нельзя мять цветы своей несдержанностью, она ведь любит и их, а не только его.

- Ну вот, у меня появились конкуренты, которые будут красть твое внимание на себя по утрам - он улыбается, говоря глупые смешные вещи, готовый смеяться этим ребяческим смехом, когда сказанная шутка глупая, но от чистого сердца, только для нее одной, как и вся его игривость, как вся порушенная серьезность, изгнанная прочь злость, сила в покое, в ее нежных руках, как букет цветов так бережно прижимаемый ею к груди. Взгляд падает, без стеснения на манящий вырез, ведь вся она его, вместе со всеми подаренными цветами, вместе с одеждой, которую она каждое утро одевала словно для него, будто купаясь в жадности глаз, в тепле, в желании, что вызывала, вытягивая изящно ножку, когда скрывала шероховатыми синтетическими волокнами бледность своей кожи, вызывая дрожь во всем теле, таким безобидным на первый взгляд действием, а он сходил с ума, запоминал, с трудом удерживая себя на кровати. Или стоило оправить складки на юбке, разглаживая блузку, не собрав волосы до конца, оставив ему те несколько прядей, для него. Ее женская обыденность им была вознесена на пьедестал очарования, сексуальности, красоты, ведь каждый жест принадлежал ей, каждое движение руки или ноги, а он любил все, без остатка, вместе со всей ее косметикой на лице, со всеми браслетами на руках, со всеми посмевшими осквернить ее чернилами и шрамами.

Ее прикосновения вызывают в нем ту слабую предательскую дрожь, недоумение, замешав все это со смущением, взболтав, такие поцелуи он всегда считал своим, целовать ее руки, пальцы, проступающие линии таких для него хрупких косточек, все это он эгоистично считал своим, а она, она переворачивала эту доску устоявшихся взглядов на жизнь, раскидывала весело хихикая, заявляя о таком любимом ею порядке, который рушила. К этому он привыкал по новому, к таким нежным касаниям сбитых рук, на которых не было ни одного ровного клочка кожи, рубцы, сплошь и рядом. Не отводил взгляда, смотрел, знай о его смущении, ведь оно тоже деяние губ твоих.
- Тогда...Я никому его не выдам. Хотя, хочется заявить всему миру... - снова шепот, теплый, под дыхание почему-то учащенное, под приятную щекотку где-то в переносице, пока она смеется, едва слышно, словно только глазами, ее большой-большой секрет, который он раскрывал для других так часто, когда следил на коже, заявлял, эта женщина вся его, для него, до последнего своего секрета или страха. Жадный-жадный Койот.

И вот она, снова в его руках и уже не нужно переживать или волноваться, она здесь, реальная, настоящая, прошла через все свои дела, пришла, чтобы быть схваченной им, заключенной в объятия, без боли, пусть он сжимает так крепко, боится, что она растает, исчезнет, не будите его от этого сна, он слишком был прекрасен. Давит ее затылок, портить ее прическу можно, можно взъерошить волосы собственным лицом, чтобы пригладить после, пытаясь оправдаться за черные локоны, что липли к одежде, к его лицу, щекотали нос, губы, разбегаясь, словно влюбленные привязавшиеся к нему мистические Змеи с головы Горгоны, боявшейся признаться в собственных чувствах, боясь обратить любимого в камень. У них не было такой проблемы, они шагнули в эту чувственность, словно в реку, стояли так, рядом с потрепанной временем лавкой, на дорожке, под шелестом весенней листвы, ласкаемые теплыми порывами ветра, будто потоками воды. Она говорит и все его волнение сброшено окончательно, он расслабляется, опускаются плечи, он слышит то, что хотел, правду, не было поводов для волнения, для переживаний, не было повода бросать все и бросаться на поиски, спасать, закрывая собой от всего отвратительного уродливого мира, который на удивления вдруг оказался к ним так ласков, так снисходителен. Кушайте свое маленькое счастье, пока есть время, пока вас самих хватит на это, пока я не придумал, как испортить вам жизнь. Они справятся со всем, вдвоем, козни целого мира им не страшны. Он выдыхает, облегченно, незачем скрывать, что волновался.

- Вот так, получается зря беспокоился за тебя, но мне это не надоест, независимо от того, как пройдет твой день - просто потому что не сможет иначе, всегда будет чувствовать на себе этот пристальный взгляд волнения за нее, переживания, которое будет заставлять проверять телефон, в ожидании сообщений о том, что все хорошо, бросить взгляд, прежде чем вернуться к своим делам, прежде чем вымыть оставленную ими с вечера и с утра посуду, когда заставляешь ее клевать хоть что-то из собственной тарелки, иначе грозишься не отпустить, Кикимора доводила себя столько лет, они оба, каждый по своему, а сейчас приучали друг друга к чему-то иному. Она заверяла, что ей достаточно пару кусочков яичницы или тоста, он ворчал, но верил, обещая и себе и ей, что в следующий раз она съест порцию целиком или никуда не уйдет и плевать ему на ее работу, на ее дела. Но ничего не менялось, она ела мало, он доедал все оставленное, ведь даже так, все устраивало. И целовал перед уходом, желая хорошего или легкого дня. - Хочешь я с ним потолкую? Выдаст все, что тебе нужно без всяких уловок - слова же можно не только шептать, их можно глупо мурчать, предлагая помощь, всегда как умеет, всегда вызывался, готовый помогать и не важны последствия, если он сможет хоть что-то для нее сделать, но пока видимо будет только встречать с букетом цветов, ведь как всегда, она откажется, он почему-то должен бить людей или сказки меньше, пусть прекрасно понимал почему. Очередной их забавный ритуал. Не умея будто бы ничего кроме, он готов был калечить любого для нее, если ей это поможет и плевать, что станет с ним потом. Нет, ведь уже не плевать. Койот не несет проблемы домой, не приходит с разбитыми в кровь руками, не приходит с новыми ранами, не истекает кровью на пороге у дверей. Уже нет. Количество дней без происшествий: одиннадцать.

Она сплетает пальцы с его, приятный холод, что поглощает его тепло. Улыбается, словно он довольный котяра, которому дали полную миску молока. Как он мог не смотреть на нее, как мог не насладиться видом, что дарило ему ее тело, прекрасное, для него лишенное всех изъянов, она будила в нем желание, будила дрожь любым нечаянным жестом, взмахом черных ресниц, просто поведя плечом, проверяя как сидела ткань, сводила с ума, выбирая, подбирая свой наряд, такая в этом деле упорная, педантичная и все на ней было идеально, все сидело красиво, все сидело, словно обертка, дополнившая ее волшебную наготу. Она его десерт и он никогда не наесться ею, всегда хочется еще, Кикимора вызывает зависимость от себя, а он уже давно в плену, но совсем не хочет из него вырываться. Блекла по сравнению с ней любая другая красота, любой томный взгляд им будет не замечен, любое чужое внимание останется позади, даже не удостоившись беглого взгляда, ведь все, что нужно было в его руках. Ей достаточно было одной маленькой искры и их поглотит буря. Осторожно, Кикимора, огнеопасно.
- Как я посмею отвести от тебя свой взгляд? Ведь ты прекраснее всех, всегда, по утрам так мила и очаровательна в своей растрепанности, а потом, когда одеваешься, когда дразнишь меня, выбирая все так долго, ты великолепна, ты же знаешь, что играешь с огнем в такие моменты, да? - знает, все Кикимора знает, ведь не скрыть лукавой улыбки на самом крае ее губ, с которых он раз за разом съедает помаду по утру, не скрыть огня в глазах, ведь она знает - она желанна, в любое время, в любом виде, он не сможет и не захочет устоять перед ее красотой, перед ее очарованием, проиграет и победит одновременно. - Я помню каждое твое движение, милая, каждый твой вздох, каждое прикосновение рук к одежде, каждое слово, потому что не смею иначе - шепчет горячо, ведь это только для нее, его очередное признание. - И помню, как тебе нравится, когда я прикасался вот здесь... - он позволяет себе откровенность, позволяет себе немного склонится, чтобы дотянулась рука, а пальцы скользнули в вырез, коснулись самого края чулок, с легким нажимом, с удерживаемым желанием скользнуть выше или под ткань, просто проводя по самому краю материи. - А еще помню, как тебе понравилось, когда я... - его рука сбегает от нее нехотя, он обрывает фразу, когда чувствует взгляд, скользнувший по ней, по нему, когда его рука позволила себе наглость, приоткрыв разрез юбки, обнажив ножку, чулок, увлекся, но игнорирует нарушителя, пусть идет себе, Койот со своей женщиной всегда добр, всегда в настроении, она важнее, она нужнее, нет смысла выпускать ее и из второй своей руки. -... украл немного твоего времени с утра. - возвращает руку к их сплетенным вместе рукам.

- Я бездельничал дома. Но вымыл всю посуду, но как всегда, забыл все разложить по полкам... - она поворачивается, он целует кончик ее носа, усыпляет бдительность, ее порядок вновь нарушен его хаосом не убранной посуды. - Ты не поверишь, я даже за букет заплатил! - смеется она, смеется и он, вот такое его достижение, он не украл для нее, не завоевал, не сорвал, купил, такая мелочь, но для него такой большой шаг, просто чтобы стать для нее еще чуточку лучше.

- Я хотел немного прогуляться с тобой тут, а потом и до дома...Надеюсь, не сорву этим твои планы на вечер? И значит, теперь ты вся моя и можно не беспокоится, что тебя дернут по каким-то делам? - немного склоняет голову на бок, встречая мягкость ее губ, закрывает глаза, слишком довольный ее вниманием, слишком рад тому, как она тянется к нему, как проявляет свою любовь. И плевать на все страхи, на переживания. Когда она перестает тянутся, когда губы больше не трогают его, когда ее обещанию он поверил, купленный им, он позволяет себе сделать шаг в сторону, не отпуская ее руки, сжимая нежные холодные пальцы в своих. Ее изящные, его грубы, хранят историю о бесконечных боях за место под солнцем. - Прогуляемся немножко по парку, прежде чем уйдем, мое солнышко? - снова смущение, снова чуть крепче, будто стыдно, но ведь его солнце снова она, его место подле нее, все бои, что пройдены, лишь для того, чтобы быть тут, с ней, держать за руку, держась слишком близко, готовый провести ее по любым тропам этого парка, стараясь хоть как-то компенсировать границы, в которых их заперли. - Когда-нибудь, я все-таки покажу тебе весь этот чертов мир, милая, но пока...Прости мне, что это одно из немногих мест, в которое я могу тебя отвести

Отредактировано Coyote (05.09.2025 18:03:35)

Она спрашивает про ревность, он в легкой игривости прячет взгляд, что-то бубнит себе под нос. Глупо ревновать к букету, который не долговечен, когда рядом такой бесконечный он, когда она близка, не задевает неловко пальцем, но нашла свой уют на его груди, на этой расписанном шрамами темноватой картине, в шее, плече, что хранил ее собственный след, не чернила на коже, но ее отметка, глупая пьяная выходка, которую он словно и не заметил тогда. Еще одна, что с ним навсегда, как видавший виды кулон, что впитал их пот, их слезы и его кровь. Потертый, но такой драгоценный, оберегаемый им еще тогда, до вернувшихся их.
– Может быть…- кратко, глупо, пряча глаза, прежде чем позволить себе смотреть вниз, заглядывать за маленький милый бело-желтоватый щит. Она оправляет ворот блузки, а он готов выдыхать горячо, готов склоняться к ней, делать не глупости, но творить пошлости, наплевав на все, дикий и не сдержанный, всегда, бесконечно его желание, которое она в нем будила, ведая то или нет. И он не будет извиняться за это, ведь она приняла его животную часть так же, как человеческую. Она приняла, но умела дразнить, умела распалять его желания.
– Любишь же ты дразнить…- выдыхает шепотом слова, просто потому, что хочет, чтобы она знала каждую его мысль, просто потому, что не смел скрывать ничего, ни слов, ни эмоций, ни ран. И в его руках она всегда податлива, всегда доверчива, пусть на миг, на краткий момент, когда раньше, будто боялась расслабиться, спешила прочь, спешила растянуть и превратить в мили их близость, которые он спешно преодолевал. Койот всю жизнь гнался за кем-то, за зайцами, за мелкими грызунами, а потом, встретив ее, стал гнаться за Кикиморой. Сейчас, стоило обнять, забывалось все, лишь руки помнили, что жать надо сильно, держать нужно крепко, иначе она извернется, выскользнет словно бы невзначай, так всегда нужно, она, конечно же, любила, но всегда на расстоянии выстрела, всегда издалека. Ее чертова трусость, которую он любил тоже, такую же часть ее самой. И все еще чуял, все еще видел в глазах, этот слабый блеск страха, эту обманчивую сладость в запахе, что улавливалась едва-едва. Она обещала и не сбежала, но слова словно снова вели их туда, в прошлое.

- Хэй, а ну-ка посмотри сюда, милая, что за дрожь в голосе? Что за страхи ты опять себе там фантазируешь, мм? – он пытается удержать ее взгляд, поймать все то, что могло снова испугать, уколоть, напомнить. Он всегда возвращался к ней со щитом, всегда держался на упрямых ногах, не упал, пряча все, что терзало, пока чертовы раны не затягивались, даже если она видела их уродство, даже если знала о серьезности, он не разочаровывал падением, не требовал помощи, пальцы трехсот спартанцев сжимали древка копий, рукоятки щитов, продавая жизни задорого, он из той же упрямой породы. Койот устоит, удержится на грани, обнимет и унесет на кровать, на кресло, хоть куда, кровь ничто, боль пустышка, всегда со щитом, никогда на щите. И в его глазах упрямство, уверенность, надежность, они справятся со всем, он пожрет всех, если так случится. Вернуться домой из любой передряги, вот она, его супер-способность ради нее одной.

- Ты хочешь мне сказать, что скрываешь от всех свои…связи? – и он тоже умеет делать голос стальным, тоже умеет в эту напускную серьезность, ведь шут, баламут и лжец тут лишь он и никто больше. – Вот такая ты значит, женщина, Кики, снова прячешь меня от всех, неужели стесняешься? – но образ его рушиться, стоит искрам ее игривости тронуть его глаза, такие же, цветущие наконец-то этой жизнью, этим счастьем, этими глупыми милыми играми, в которые они играли, словно дети, ведь скрыть его просто невозможно. – Если это твое желание, то пусть так. Подожду другого раза. – подождет ее, чтобы быть снова вместе, подождет просьбы о помощи, словно в отместку за природную нетерпимость его смысл был в вечном ожидании. В ожидании случая, чтобы поговорить, чтобы спасти, из злодея обернувшись героем, оставшись злодеем в чужих глазах, в чужих попытках остановить его разъяренного ее поведением, даже если и вовсе нет уже ничего общего, если все вроде кончено, но это их все пробуждается так не вовремя, когда бросаешь все, чтобы спасти глупую опьяневшую женщину, что глушила свои проблемы, в ожидании, когда перестанет течь кровь, пачкая хренову одежду, держа ее в руках, борясь с противлением ему, как самой судьбе, как року, этому очагу разума в ее пьяном угаре, противясь логике его трезвого рассудка, в ожидании, пока она, пьяная и глупая, сникнет и уснет, в очередном грубом в его адрес полуслове. В ожидании ее, с цветами в парке или когда сам приедешь вечером домой, осознав, что пустая наполненная кажется хламом комната это не жилище, а временное пристанище. Жилище его там, где она была в его руках, где она держала его ладонь или держалась за его плечи. Там где был ее, такой родной для него запах, такое родное тепло, спрятавшееся ото всех за холодом.

И плевать на других, когда можно коснуться спрятанных юбкой ног, когда можно задеть резинку, что держит чулок, не позволяя скользит и обнажать, он готов был делать это сам, не обращая внимания ни на прохожих, ни на день вокруг них, но держался, убирая руки, оставив откровенность и близость на потом, где они будут лишь вдвоем, где она сможет полностью расслабиться, открыться и забыться, почувствовав на себе ладонь, что и не требовала убрать свои руки прочь, лишь будто предупреждала, они не одни, они не наедине. Ему плевать на эту чушь, которая так волнует ее, но трепетность отношения, готовность жертвовать самой своей сущностью ради нее удерживает его в шаге от страсти, в сантиметрах, в которых ткань пустит его глубже, сменяясь одним материалом на другой. Не нужно жадно сжимать стройную ногу, когда можно нежно держать холодные пальцы. – Верно, что мне до них, когда я вижу только тебя? – и рычание слов не несет опасности, оно мягкое, послушное хозяйке, оно радостно, даже если руки придется поднять, вернуть на место приличия. Оставить ее на потом, там, где только она и ее глаза, ее пошлая обнаженная внутренним жаром любовь, без настырных взглядов прочих фантастических и не очень тварей. И он знает, она сдержит это немое слово, когда глаза невзмолят, но прикажут ему твердо и решительно: не здесь. Он примет, подождет, ждал же так долго, год за годом, шел этот чудак, волоча копье по пескам, по земле, от стен разрушенной бедствием Трои, брел, через неприятности, через испытания, что проверяли, достоин ли этот безумец своей Пенелопы. В испытаниях он схитрил, не поражал из лука эти двенадцать колец, но метнул копье своей жизни, поразив каждое одновременно. Потому что его бог был лукав, потому что дал силы, но хитрил и с ним, ведь за летящим копьем лилась такая хрупкая сказочная жизнь, опадая алыми каплями наземь, дождем из его крови орошая. Каждое чертово кольцо он поразил, увеличивая круги этого ада, которые он пережил, прошел, словно Данте, через каждый грех, пока не вырвал свою Беатриче из лап ублюдочного Люцифера, отвергая богов и их никчемный рай, просто усталый вернул себе ее, прежде чем вернуться в такую хрупкую страшную жизнь, заигравшую новыми красками, растопив окончательно этот чертов девятый круг, это хреного двенадцатое кольцо, где место в вечных льдах находили себе предатели. Все льды ада ничто перед ним, одно единственное предательство жалкий песок пред разрушенными осыпавшимися стенами. Она корила себя, а он нагло вырвал ее из этой упавшей на бок восьмерки, обещавшей бесконечные мучения. Никаких мучений больше там, где встречались друг с другом их любящие глаза, там, где сплетались друг с другом пальцы, сталкивая холод и тепло в идеальной гармонии.   

- Если я перестану глупить, кого ты будешь называть глупым? – улыбается, довольный каждым ее словом, всегда приятно знать, что ты нужен, что нужен только ты и ничто больше неважно. Очередной ее секрет, очередное признание, которое он никогда не забудет. – Знаешь…И правда, к черту этот мир, ведь в моей жизни самое главное счастье это ты и больше мне ничего не надо. – говорит, снова не думая, не взвешивая, громче, чем хотел, но тише, чем мог, кажется даже вызвав чей-то смешок, когда кто-то снова брел мимо них. Плевать, не замечает, хотя мог превратить в кровавое месиво любого, кто смел сомневаться в его словах, не навострив даже уши, зачем, когда хозяйка так нежна с ним, когда рядом и хранит покой.
И она чертовски права, нужно было убираться с главных дорог, даже с главных дорожек, уходить вглубь, подальше от чужих глаз и общества. – О, ты сегодня решила рисковать, не боишься, что я не сдержусь, вдруг прижму тебя к какому-нибудь широкому дереву где-то в глубине парка? – его игривость прямолинейна, она сквозит намеками, откровениями, ведь так желанна она, так прекрасен тщательно подобранный образ, секреты которого он видел с утра, которые оценил, раскрыл для себя, а сейчас смотрел заново. И сжимал ее пальцы, хватался за нее, реальную, чтобы не потеряться в собственном пламени и не пасть перед ее бурей. От пламени гибли города, пламя же сжигало трепетность и нежность между ними, лизало их, подталкивая к грани, соблазняя потеряться где-то в траве, целоваться под чертовым кустом, оставшись наедине и срывая весь контроль в ноль. Втягивает воздух, делая шаг, маленький, ведь у нее не такие длинные ноги и такая тяжелая обувь.

- Но если такого желание моей королевы…Твой глупый шут все тут тебе покажет! – и все равно, что не знаешь и половины, давай заблудимся вместе, давай потеряемся вдвоем и найдемся лишь к вечеру. Они делают шаг прочь в сторону от их места, оно людно, оно захламлено чужими запахами, они ему не нужны. Узкая тропинка ведет их, петляя, с Койотом всегда в дороге, всегда в движении, никакого покоя не видать Кикиморе, он тянет, не замечая, как рвется вперед, как торопится, она одергивает, тянет на себя и просит не бежать, еще одна их игра, еще один их милый ритуал. Ну куда ты опять торопишься, глупый мой? Слыша это всегда улыбается, всегда становится ближе и не бежит, под это трогающее истерзанное сердце тепло. Его пробивает словно молнией, когда в очередной раз она одергивает его, когда он поворачивает голову и смотрит на нее, идущую так близко, светящуюся счастьем, дарящей ему это счастье. Ему больше ничерта и не надо. – Кики, я…Я кажется всю свою жизнь тут стремился к этому, просто вот так идти с тобою рядом. - и уже невозможно противиться себе, потому он разворачивается, уже тянет на себя ее сам, заставляя терять равновесие, подхватывая, обняв за талию, пока Кики успевает спасти подаренный им букет, убрав руку в сторону. Невозможно не возжелать прикосновений к ее губам и он целует, нежно, глубоко, просто его прикосновения в любви всегда неуклюжи, всегда так мило глупы, просто ляпнуть, а после сорваться на ласковые касания губ, сжимая пальцами ее чертову одежду так, словно это последний раз. Никогда не последний больше, будут еще и еще, но как он смеет не вложить всего себя в очередной поцелуй, ведь уже и нет никого вокруг, лишь деревья, что шелестели листвой, да трава. Никаких свидетелей его несдержанности, никаких глаз, что вновь увидят ее радостную, отвечающую, лишь бы не смять букет, увлекаясь.

Отредактировано Coyote (07.09.2025 22:54:28)

- Как же хорошо ты меня знаешь. Ничего то от тебя не скрыть, ну как же так, разве не должно быть в Койоте хоть немного тайны? - и смеется, ведь правда любит, когда она дразнит его, прогоняя покой прочь от них, приманивая то приятное беспокойство, сулящее им наслаждение, пока он не выбьется из сил или она не упорхнет прочь, обещая продолжить вечером, ночью, после работы и дел, храня на себе очередной его след, зубы, синяки, он так щедр на улики, как и она на царапины, что слой за слоем ложились поверх старых ран, но картину прошлого не замазать новым полотном, но можно подправить узоры боли, начертив линии взаимного наслаждения, доверия, любви. - Все просто, душа моя, иных взглядов твоя красота просто недостойна

Страх он чувствует, ее страх, всегда чувствовал, раньше щемило где-то в груди, раньше едва сдерживал влажный порыв, когда на ровном месте становились мокрыми глаза, тогда, годы и годы назад, уколы ее страха он считал тем немногим, что выбьет из колеи, заставит грустить, понурив взгляд, потерять все слова, что хотел говорить, просто скулить в стороне, поджав эфемерный хвост, выть на большую луну, петь ей эти песни о боли, об отчаянии, о личном оскорблении, что наносил ему ее страх, он владел, командовал, повелевал, вытесняя Койота прочь, пока он не вытеснял снова, даруя глупые улыбки, трогающие ее лицо, слыша смех, чарующую истому, прежде чем страх ее возвращался, заставляя завернуться в одеяло, встать, пуститься в свое маленькое бегство по комнатам, делая вид, что все в порядке, что нужно курить, а лишь потом возвращаться с вытесненным духом Койота прочь, свежей от воды, в полотенце или липнувшей к телу его длинной футболке, чертов страх, определивших их отношения на годы. Сейчас, словно бы исчезнув, он напоминал о себе приторностью, ударившим в нос, готовый вот-вот взять бразды правления, Люцифер, укравший Беатриче тоже действовал хитро и аккуратно, как ее страх, что даже его заставлял дышать чаще. Враг, от которого не избавиться, но сейчас Койот готов был принять его, унять это глупое чувство. Нельзя так быстро избавиться от того, что гложет ее годами, он пытался, в ругани, в ласке, в свободе, в необходимости, но всегда били одни и те же грабли его по лбу, снова и снова, он вставал на них, не зная, что сломается раньше, лоб или древко страхов, но искренне надеялся на то, что продержится секундой дольше, чтобы разбить, сломать, разорвать и освободить ее. Но сейчас, уже почти две недели, он действовал не в одиночестве, ведь по левую сторону стояла та единственная, сжимала ромашки, ждала, говорила, смеялась. И ей словно наплевать на страх, наплевать на все, кроме него, кроме их уже совсем не хрупкого счастья.

Он фырчит, когда она откидывает волосы, нашкодивший мелкий юнец, ведь отчетливо виден след укуса, отчетливо проступает на бледной коже темный след от засоса, ему стыдно и радостно одновременно, укол гордости, его следы она несла с почетом, едва ли прятала, лишь убирая, оставляя едва заметный миру край, не увидеть, если просто смотришь, заметишь если разглядываешь. Ее нашкодивший мальчишка дурил, бесился и придурялся, выпуская на волю то, что держал в клетках внутри себя, то дикое настоящее, животные повадки не скрыть, вырядив в кожу, заменив лапы руками и ногами, а морду головой. Но от этого становится стыдно, от любого укуса, излишне несдержанного, когда язык и губы чувствуют ее кровь, от любого касания, что превратится в крепкую хватку рук, стыдно, маленькие ножички стыда кололи и резали. Он тянет руку к шее, убирает ее волосы сильнее, проводит подушечками пальцев, слишком нежно там, где рвал клыками раньше, когда-нибудь он научится, когда-нибудь он обязательно справится дольше, чтобы не ранить, не причинить боль, как бы она не оправдывала его после. Палец ведет по неровному следу у самого плеча, тронув синяк выше на шее, выпускной всегда чертовски сложно. 
- Прости за это, когда-нибудь я и правда научусь сдерживаться... - склониться, чтобы коснуться губами, с осторожностью, от прикосновения губ зависит все, неровность, что заживет не оставив и следа позже, сейчас ощущается болезненно, виной, но она исчезнет быстро, вспышка еще одной черты настоящего его, за каждую ее рану, даже страстную, он винил себя бесконечно, но прятал за простотой, за беззаботностью, за чем угодно.

- Охранник-психопат? Я твой Цербер, знаешь ли, храню и оберегаю! Хочешь порычу? - и рычит для вида, так мило наверное для нее, так глупо наверное для кого угодно, когда рычишь, обнимаешь, будто восприняв шутку про убегу серьезнее, чем хочется, заключая в объятия, чтобы оставалась рядом, она смеется, он борется с наплывом воспоминаний о бесконечной беготне, оставаясь живым и ласковым даже в собственном беспокойстве. Но оно чувствуется в заминках, в этих неуловимых неловких миллисекундах, в которых хочется тянуть руки, пытаться ухватить за плечо, за руку, с очередным застрявшим в глотке останься, не уходи, это больно и невыносимо. Прочь гонит эту дурь, выпуская, она не убегала, их ждет прогулка, прочь от мыслей, от людей, от всего. В сопровождении страха, скребущего стену где-то далеко в голове. Ее дикий воин стерпит, выдержит, убив врага внешнего, борясь с тем, что внутри и непобедим. Страха не было две недели, точнее одиннадцать дней и больше двенадцати часов. Его не было, но он был здесь всегда, ждал, таился. Прогнать могут лишь холодные пальцы, что держат, тянут к себе, когда спешишь, теряясь во всем, кроме нее. Всегда спешит, всегда нужно догонять, всегда бежит за Кикиморой, глотая пыль, привычка, вытравить которую было сложно.  Он мчался за призраком, ведь Кикимора шла позади, подзывала к себе, уже не убегала, смотря в спину устремляющуюся вперед. Фантом вцепился сильно, не желая уступать реальности, он привык к игре. Но Койот выбирает настоящую, поймав в руки, целуя, готовый снова лить слезы, теперь точно, теперь правда не денется. Вот она, спасает букет, вытягивая руку в сторону. Такая милая и смешная.

- Упс? - все, чем он может оправдаться за эти пять минут без нее, в которые волочил, тянул, а теперь шептал в губы одну единственную краткость, упс, просто так вышло, просто пять минут это в ином потоке времени тысячелетия, просто за пять минут радиация обратит в ничто вместе с защитным костюмом. Пять минут, в которые он мог натворить кучу всего. Пять минут, прежде чем она снова в его руках. Пять минут в тихое прочь от других. Пять минут между ярусами девяти грехов, пять минут, чтобы Данте спас Беатриче. - Мы и не ограничиваем, ведь хорошее уже тут, вот она, ты, такая хорошая, делаешь такие вот непривычные поцелуи, я же краснеть начну - оправдывает смущение, ведь это он был должен трогать губами ее ладонь, но не противился, лишь после на краткий миг накрыв щеку, пальцем проведя по губам, он вновь захочет стать с ней исследователем этого крохотного неизведанного клочка земли.
- Ты иди спереди, я... я не испугаюсь идти немного позади, буду догонять... - снова нужно побеждать врага, снова губить то, что сводило с ума, но так было нужно, чтобы ступать рядом, ступать вместе. Ветер трепал ее волосы, ласкал лицо, она, с заминкой, кивает, его очередное признание - гром и молнии Тора, что стремился объявить о своем пришествии. Она идет, он выжидает удар сердца, выжидает два шага и догоняет снова, не выпустив руки, догоняя, оставался с ней вместе и уже не тянул вперед, а действительно шел близко, рядом, спокойный, повержен очередной враг, искренность победила, стоило лишь произнести, чего до сих пор опасался.

Тропа ведет их дальше, в глубь, туда, где больше деревьев, больше крон, заслоняющих солнце, сильнее запах дикой природы, заглушившей звуки города и дорог вокруг и внутри, не шумели эти вены, не напоминали о себе люди и не люди, по этим венам блуждающие. И даже тут их ждала лавка. Потертая, старая, она пахла древностью, историями, несла память тысячи тысяч рук. Его привлекает и они останавливаются. - Присядешь? Устала же за день, что бы не говорила, сколько уже ходила сегодня. - и он внезапно настойчив, внезапно требователен. Она под напором его уступает, не противиться, ведь и не зачем, просто просьба, садится, а он...Он встает перед ней, гладит по волосам, прежде чем опускается на колено, смотрит теперь снизу в ее удивленные глаза. Трогает бедра через юбку, не лезет в разрезы, как бы не хотелось. - Я просто хочу, чтобы ты как следует расслабилась и отдохнула, хорошо? - скользнули руки вниз, с двух ее ног по одной лишь правой, он тянет шнуровку, развязывает ее обувь, стягивает, смотрит хитро, поставив обувь рядом. Пальцы берут ногу нежно, заботливо, пальцы рук мнут нежные подушечки, чувствуя кожей приятную шероховатость чулка, возможно смутив, конечно вызвав взрыв красного на щеках. Ему плевать, они ушли далеко, тут никого. Так почему он не может сделать своей женщине приятно, проминая осторожно пальчик за пальчиком, пускаясь дальше, плавным движением перебираясь на стопу, медленно, бесконечными кругами, к пятке, чтобы сбросить напряжение с ее ног, просто потому что любит, потому что радовать должен не только букет, а что-то еще. Но он не придумал ничего раньше, зато придумал сейчас.

Отредактировано Coyote (09.09.2025 19:40:06)

Но он извиняется, не словом больше, неумолимо касаясь нежной измученной им самим кожи, этого клейма принадлежности одному единственному, этих кричащих всем вокруг следов, в ее жизни есть мужчина. Губы ползают, трогают, оставляя слабый влажный след, он сотрется с дуновением ветра, исчезнет, когда одежда снова коснется, пройдет по телу, скрывая лишнее, но не сейчас. Сейчас лишь жар, что срывался с кончика носа, обжигающий, топящий эти ее ледяные горные вершины, щекочущий. И ей нравится, он ощущает, как дрожит ее тело, легко, едва заметно, но сильнее и горячее с каждым новым этим касанием, слушает этот шепот, что сковывал легкие, мешая дышать как следует. Как легко она менялась в его руках, став королевой льда для всего мира, в его руках превращалась в смущенную девчонку, топившую собственный лед. И он смеется, замирая на очередной алеющей темными цветами точке. Смеется, услышав от нее такие знакомые речи. Сколько раз он говорил ей, чтобы она смирилась с собой, сколько раз просил не отвергать саму себя, свой естественный лик, но она выбирала рябь, выбирала плутать в бесконечности украденных лиц, характеров, его актриса, такая ловкая в играх, боялась жить по настоящему, боялась принять себя, а сейчас будто просила от него почти того же, заглядывая в его кажется пьяные глаза, ее вина в этом, он вновь опьянен ею.
- Знакомые слова, милая. Даже не помню, сколько раз я говорил тебе тоже самое, мы ловко поменялись местами - но он себя примет быстро, пленный, спровоцированный взглядом, подарит ей еще щепотку томительной боли, когда склонится снова, когда коснется губами губ, когда клыки надавят, но не до крови, лишь способ сказать, я принимаю, я дикий и необузданный зверь, что покорился твоим рукам, но в твоих же руках потеряется в собственной одержимости. - Я буду таким, каким ты захочешь меня видеть. Потому что я так решил, никто кроме тебя не сможет забрать у меня ни частичку того, что здесь - взять ее свободную от цветов руку, заставив положить ладонь на его грудь, ощути жар через одежду, его дикость здесь, под темнотой кожи, под силой мышц, она горит, бьется навстречу быстрыми толчками, все сумасшествие, все безумие, что брошено в одну точку, стремится на встречу той единственной, что всегда была рядом, что всегда смотрела из далека, но заняла так много места в голове и душе. Он видел ее теряя сознание, видел подыхая, просыпаясь, слышал в моменты тоски или радости, всегда, всю его жизнь она была рядом, сначала боясь, прячась и вжимаясь в стены, в попытке избежать его рук, потом бежала на встречу, в объятия, стараясь быть ближе, доверившись, а потом...
Потом ее ад обрушился на них, выбивая воздух, скосив его взмахом косы, Жнец же так любил собирать чужие души, да только вот его была вечной. Вырвавшись из холодных объятий смерти, он стремился к ней, чтобы найти покой в обретенном тепле, а врезался в воздвигнутый наспех ледяной замок, разбиваясь заново, чертя кровавые следы, пачкая стены ее обороны, в попытке проникнуть, протиснуться, словно сладостный яд. Гонка поглотила, стала смыслом погоня, пока она не исчезла, возвысив погоню на иной уровень, начеркав чернилами пару каракуль, сложившихся в слова. Ее почерк был так красив, что он не скомкал, не растоптал, найдя место на стене, рядом с кучей фотографий. - Нет, Кикимора, ты совершенна, а я...Я просто напоминание о том, сколько миль нам пришлось пройти, прежде чем покончить с дурью. - и шепчет он ласково, он истерзанная шрамами карта их больных приключений, намалеванная неумело, лишенное какой-либо симметрии. Но гонка больше не имела смысла, погоня осталась там, за закрытой дверью их другой жизни, так и не став их жестоким божеством. Ведь ее смех божество куда приятнее.

Он настоящий, он перечеркивает все, словно ребенок, что по белым обоям шлепает испачканными красками ладонями. Он звонок, он счастливый, он вызван им, его глупостью, ее умилением. Поцелуй в нос, такая невинность, такое признание в любви на языке жестов, на языке действий. И слова, ее голос, он овладел им еще в тот момент, когда в ноги врезалось колесо, когда перелетев через руль, она влетела в его спину и стала первой, кто заставил его упасть. Уже тогда он не мог противостоять, уже тогда нечем было крыть этот ее взгляд. Такая дикая тогда, шальная, сейчас была иной, тогда он полюбил испуганную дикарку, не знающую о мире ничего, кроме боли, сейчас он любил зрелую женщину, что опробовала многое и поняла, что все пустое. - Никогда не отпущу, никто и ни за что не заставит - и в нежности тона была та железная уверенность, он исполнит слово, потому что делал так всегда, потому что был чертовски в себе уверен.

Невозможно устоять, чтобы не выдержать паузы, не скользнуть взглядом по спине, по проступающим через юбку ягодицам, ее походка что-то для него чарующее, пара шагов, чтобы влюбиться еще больше, как такое вообще было возможно. И он знает, она чувствует эту его жадность, что словно жгла ткань там, где касалась ее. Он помнил, прекрасно помнил, что скрывалось под, каждую деталь, каждую ямочку, отлично рисовало его воображение, прежде чем сделать для себя невозможное. Он отгоняет этот соблазнительный облик, прячет, чтобы сделать рывок, поравняться с ней, побеждая одно из своих чудовищ, может навсегда, может на краткий миг, он не знал до конца, но победит снова и снова, если нужно. Но все потом, ведь очередной его сюрприз вновь требует действий и цену из смущения на ее щеках, заиграв румянами. Прежде чем Койот лишит ее возможности говорить, пав перед ней так медленно, ладони по ногам, столько мыслей в голове, столько желаний. Но пальцы все ниже, а его улыбка все шире, ведь так прекрасна она, растерявшаяся по его вине.

- Сошел, еще тогда, когда ты в меня врезалась на ходу, звоня своими звонками, сама же знаешь - шепчет хитро, пока ее обувь не оказывается просто рядом, просто гонит усталость прочь по чужое неровное дыхание, интересно, что она подумала, но прекрасно знает, что он способен был сделать все, что она нафантазирует, выдав себя еще большим румянцем на коже. Но она не противится, не прячется, не одергивает свою стройную ножку, отдаваясь прикосновениям его пальцам. Они ползут так медленно, проминая каждую линию, не оставляя ни сантиметра без внимания. Через проступающие косточки, он давит уже сверху, на подъем ступни, ползет выше и выше, то поднимая глаза, то опуская обратно. Ее лицо было прекрасно, прекрасней всего, что он когда-либо видел, самое любимое его выражение.

- Ты не права...Ты достойна всего самого лучшего, да вот только... - и руки его уже на ее голени, он разминает уставшие за день мышцы, нежными поглаживаниями и давлением пальцев, придвинувшись еще ближе. - Достался тебе всего-лишь я - и он, остается собой, как она и хотела, как она и просила. Потому наклоняется, потому губами опережает собственные руки, целуя обтянутое черным колено, когда теряется, гуляя поцелуями вверх и вниз, когда касается бедра с открытой части, проступившей в разрезе, прежде чем спустится ниже, к голени, не заметив, как ладони замерли на бедре, как дрожит он сам, не делая этот шаг во всепоглощающий жар. Плевать на тех, кто может пройти мимо, когда даже чулок мешая поцелуям, мешая коснуться кожи, лишь сильнее дразнит, плевать на всех, когда позволяешь себе ползти губами выше, через кружевной рисунок на давящей резинке, оголив ладонью сильнее разрез этой юбки, когда наконец-то позволяет коснуться белоснежности открывшегося лоскутка, почти стонет, почти рычит, отступая от этого последнего шага, лишь пряча лицо в ее ногах, прижимаясь лбом к ткани юбки. - Нет, я все-таки лжец, я никогда не смогу сдерживаться - шепчет, находя в себе силы, завершить часть сюрприза, когда удерживая ладонями ее ножку за стопу, он вновь губами вел вниз, этой дорожкой поцелуев, пока не оказался внизу, на изгибе стопы, отрываясь лишь тогда. Дома он сделал бы больше, Койот никогда не отличался стеснением и не станет просить прощения за вольность. Поднимает голову, глаза его пьяны и этот взгляд гнать прочь не хочется. Его руки дрожат, когда он наконец-то позволяет себе отпустить, лишь для того, чтобы пленить другую. Шнуровка поддается сложнее, но поддается, поддается и обувь. Она не мешает ему повторить, не мешает сойти с ума заново, забыв о возможности быть увиденными или просто не в силах противиться нежным уверенным рукам, жадным горячим губам. Койот ловко меняет усталость на иное напряжение, расслабленность в мышцах платит за все жаром в теле. Поднимает глаза, просто стоит на колене, просто держит свои руки на виду, на ее коленях, смотрит довольный, немого лукаво.

- Только не спеши надевать - он почти урчит эти слова, почти мурлычет, поглаживая словно бы безобидно ее ноги, словно и не сделал ничего, не дразнил на грани дозволенного, прощупав губами каждый затемненный сантиметр ее ног, но не пересекая черты, не прячась под подолом, заставив бедра разъехаться в стороны. Он почти приличен, потому оставшись внизу, лишь опускает голову, прижимаясь щекой и закрывает глаза. Ей достался всего-лишь он, несовершенный уже давно, лишенный чистоты, обласканный остротой лезвий, холодом пуль, столкновениями с чужими руками, с капотом автомобиля или ударом открывшейся на скорости двери по спине. С украденным ею велосипедом. В той бесконечности вариантов достойности выбора, в тех лучших из лучших, ей достался такой вот он...

Отредактировано Coyote (12.09.2025 18:33:05)

Пальцы перебирающие волосы дарят покой, позволяют быть слабым, с ней не нужно держать ухо в остро, не стоило ждать нападения. Она принесла покой, щедро одарила им, пальцы касающиеся темных прядей его волос убаюкивали любой зарождающийся в нем страх, унимали, ее осень, что колола все эти годы колючим холодом сырого ноября, вдруг обернулась для него теплыми ранними днями октября, когда шаркая ногами по тротуарам или проносясь на байке мимо окон домов и витрин, заставляешь золотую опавшую листву совершить свой последний краткий полет, краткое едва ощутимое парение, под взглядами еще теплого любознательного солнца. И в этих прикосновениях не хотелось не шевелится, не даже дышать, боясь спугнуть это сладкое наваждение покоя. Просто застыть, отдавшись на милость ей, на милость рукам, близости дыхания и биению сердца, сладкая музыка, явившаяся лишь ему, лишь ему можно слушать эту осеннюю природную трель и от этого становилось тепло и приятно, лучше любой ярости, слаще любой свободы. Он словно мифический дух, обратил ее холод в огонь, подаренный не людям, лишь себе самому. Люди глупы, они никогда не ценили того, что имели, меняли машины, мотоциклы, друг друга, выбрасывали, а он, они...Они, расставшись, побороли все, каждый год друг без друга, каждую истерику, каждую попытку умереть, попытку забыть, записали, захлопнув после эту широкую тетрадь вместе, вдвоем. И предали огню, обратив все ненужное в черноту пепла, развеяв тот по ветру. Он никогда не променял бы ее ни на что, но так долго искал эту простую истину, что становилось стыдно. Ведь она природа во плоти, а он ведь хранитель природы, если верить старинным преданиям. Может ради этого их и выдернули из удобства собственных миров, швырнули друг в друга, чтобы он берег эту дикость и хрупкость, хранил, как огонь в очаге. Улыбается, взглянув в ее глаза, она тоже умела глупить. Тех их больше нет, того старого больше не будет и это, быть может, к лучшему. Он напоминание, следы прошедшего пути, таким и останется, потому что это теперь и есть он настоящий. И он не будет спорить, он лишь кивает, но не нарушен этот приятный покой, не исчезла ласковая нежность, что дарят ему ее руки. Она не дикая кошка, что сбежит, стоит сделать одно неловкое движение, она остается с ним, сколько бы он не ворочался, сколько бы не шевелился, больше не спугнет.

Она смеется, а он фырчит, но не в обиде, в какой-то забаве от ее слов про упертость. Он не привык к комплиментом, опасается их, но лишь от нее не чувствует подвоха в словах. И ему хочется смеется вместе с ней, послушно спрятав упертость, он не станет спорить, не станет говорить слов против, делая и говоря из вредности, если она считает его самым прекрасным на свете, то смеет ли он сказать что-то против. Но смех ее не до конца весел, в нем слом, ей тоже есть что вспомнить, как он дрожал, как боялся выпускать из рук, пряча ноющую боль в сердце, она несла свою собственную, скрывала, ее маленькая тайна, но тайна ли, когда оба догадываются друг о друге больше, чем говорят.

- Тихо милая, не нужно об этом, мы оба натворили дел, но, разве это важно? Важно только, что ты довольна. Что еще в этом мире может быть мне нужно? Разве что, только чтобы ты была по настоящему счастлива. - он не говорит громко, он шепчет это неведомое заклинание, ее счастье, вот что он желает, сделать все, чтобы в этих глазах больше не было боли, чтобы ни одна херня больше не коснулась ее, не омрачила ее приятную теплую улыбку. Он сделает все, сделает больше, но сделает ее счастливой, в мелочах, в прикосновениях, что прогонят усталость, что разбудят ее огонь, заставят произнести имя. Она не отталкивает его, но дарит приглашение, когда ноги расходятся, открывая больше глазам, рукам, ненастным губам, что терзали холод ее кожи жаром, оставляя следы влаги от прикосновений языка, стараясь не сжимать с жадностью пальцы. Ее стон музыка еще слаще, это призыв страстного нетерпеливого духа, который может задрать ткань, может подвинуть ее к краю обшарпанной скамьи, чтобы дарить ласки откровеннее и смелее, чем касание кожи у границы чулок, ощущая эту шероховатость, не сдержав горячего шумного вздоха, не сдержать мычания, ведь так сладок этот нектар, так сладок голосок, она вся отзывается в нем томлением в собственных брюках. Один шаг, одно движение рук, он позволяет себе скользнуть глубже руками на миг, задевая тонкую линию ее белья, подцепляя, под собственную дрожь, что не скроется от ее рук на его голове, со стоном, нет, скулежом, ведь он стерпит, он проглотит желание так же, как глотал ее сочащуюся любовь на кроватях, на столах, когда целовал пошло и откровенно, отступит, успокоится, позволяя прикосновениям любимых пальчиков успокоить себя. Унимает учащенное дыхание, возвращая покой ударам сердца. Не здесь, он вытерпит, продержится, как бы не хотелось иного.

Она продолжает говорить, делать приятно словами, а он лишь глупо улыбается в ответ, внезапно раскрасневшийся от собственных откровенных действий, от ее слов, это не стыд, это остатки удовольствия, что сохранились, чтобы она видела, что превращает его во что-то чувственное, живое, красная ведь не только кровь, что струилась из ран, что заливала по локоть руки, что слизываешь, когда забираешь чужую жизнь, красными могут быть щеки, когда слова любимой смущают, каким бы суровым ты не был все это время, каким бы сильным не был в чужих глазах, но ведь и чувства не слабость, не трусость признание в том, что вызывает в нем только она одна. - Тогда держи меня за руку, когда я рвусь вперед, ведь я не замечаю, когда начинаю спешить - он шепчет после поцелуя, что остался на лбу назойливой приятностью, щекотал нос, отдавая сонливостью в веках, приятной слабостью. Он всегда стремился бежать, как бы не хотел стоять на месте, как бы не мечтал идти рядом, всегда оставался быстрее, хотел быть первым, чтобы спрятать от проблем, защитить, держать на своих плечах весь мир, защищая ее, такую в сравнении с ним маленькую и хрупкую. Потому снова находит ее свободную руку, сжимает пальцы так, словно от этого зависит его жизнь, цепляется за нее, сплетает пальцы, поглаживая тыльную сторону ее ладони второй рукой, просто потому что хотел чувствовать ее холод, ту трезвость рассудка, которую она несла, оставаясь невыносимо логичной там, где он был импульсивен. - Меня удержит на месте только твоя рука... - снова дрожащий шепот, шелестит под его головой ткань ее юбки, когда он снова прикасается к клочку кожи, но не в страстных жадных порывах, а в нежности, одно единственное касание, после которого он вновь замирает, вкусив покой, прогнав нетерпение, наконец-то не спеша никуда, наслаждаясь моментом.

- Знаешь, это наверное, прозвучит глупо и банально, но...- не поднимает головы, не открывает глаз, все еще держит ее ладонь, поглаживая уже и кисть, водит пальцами по тонкому предплечью, медленно так, в попытке прочувствовать все, что под кожей, понять, насколько сильно они уже втерли друг друга в себя, какие буквы собственных историй своровали, наследив в своих таких разных историях. Его вроде коротка, ее вроде немного больше. Но он знает, что чернила уже в ее крови, не эта татуировка на спине, не эта попытка забыть, начав сначала, а чернила его любви, больной, невыносимой порой, она струилась в ней, ведь он хаос, осквернивший храм порядка, свершивший свои гадкие ритуалы, раз за разом, лишь бы заполнить собой сильнее, пропитать порядок проклятыми символами, славянская история так щедро портилась следами коренных народов Америки. И ему не надоест, ведь он ее темная буква, что пачкалась светлым, там где он осквернял, где нес хаос, она благословляла, несла очищение. Он разбудил в ней ревность, принес страсть, грубо залечивая истерзанную болью душу, она ткнула его мордой в покой, в терпение, остановила бесконечно движение, сжимая его пальцы в своих. - Мне кажется, меня вытащили сюда для тебя, чтобы я, защищал дикость твоей природы, оберегал твою стихийность...Вот такой у тебя хранитель...Глупо, правда? Просто хочется, чтобы ты знала, о чем думаю... - и от собственных пальцев он прячется в ее юбке, в этой ложбинке сведенных ног, стыдясь смотреть в глаза от собственных слов. Маленький мальчик вернулся, ведь его не учили комплиментам, не учили ничему, он продолжал вслепую ощупывать, говорил ерунду, но от чистого сердца, а потом прятался, потому что боялся реакции. Всегда боялся. Койот все-таки чертовски труслив, не зря его напугали глупые зайцы. А сейчас хотелось провалиться сквозь землю. И...

Он вдруг напрягается, скользит лицо по ее юбке, поворачиваясь в сторону, когда что-то привлекает его внимание. Прислушивается, затаив дыхание. - Ты слышишь? Или мне кажется? - голова от ее ног поднимается медленно, она тяжелая, она противится этому порыву, он встречается с ее глазами, тут же отводит свои, ему все еще стыдливо, он словно фокусник, что отвлекает внимание аудитории, в попытке провернуть свою аферу. Замирает, продолжая прислушиваться, ему кажется, что он слышит слабый писк. Принюхивается, втягивая уличный воздух, словно это способно помочь ему услышать лучше, но ничего не чует, но едва слышимый писк назойливо вторгается в его голову. - Нет, я точно что-то слышу...Может, проверим? - вновь смотрит на нее, с каким-то азартом, так дети задумывают шалости, так дарят обещания каких-то нелепых приключений, когда говорят, пошли, будет же весело. Жизнь их научила, не всегда весело, не всегда стоит лезть, куда не просят, иногда стоит не спешить и оставаться на месте. И он останется, не смотря на отдаленную жалобность писка, едва слышного, она могла не слышать, ведь его слух четче, сильнее, острее, как и нос, что правда сейчас оказался бесполезен. - Но если ты против, мы никуда не пойдем - и нет тут я, оно отринуто, они либо вместе, либо никак. Ее верный Цербер останется на своем посту, будет хранить врата ведущие в царство Аида, чтобы она не решила, чтобы не выбрала, он будет подле нее, потому что больше не может никак иначе.

Отредактировано Coyote (15.09.2025 19:25:50)

- Все хорошо, чего ты ерунду говоришь? Я себя точно не мучаю, но иногда мучаю тебя и не даю спать спокойно - ленивая улыбка, ленивый смешок в любой другое время несла бы на себе тот пошлый намек, на которые он был так щедр, но не сейчас, когда так спокоен, когда баюкают ее пальцы. И они сглаживались, хищные обычно, сейчас стирали друг о друга свои острые углы, прятали, как будто старались обезопасить для себя каждый угол их собственных я, не желая резаться, ударяться, оставляя раны и шрамы, с них было достаточно, с них хватит надолго. И не имело значения, к кому из них мир был больше жесток, кому в прошлом пришлось хлебнуть не ложку, а бочку того самого дегтя, сейчас, вдыхая ее тепло или холод, все это блекло, забывалось. Жестоко и целеустремленно их комфорт занимал все вокруг, учил делать по новому, снова. Но совсем не так, как было раньше. Они вновь позволили себе расслабиться.

- Никуда, я не позволю. Никогда больше. - и уже не дрожит голос, он не представляет себе очередной ее побег, он полон этой приятной теплой сонливости, она касалась мягкостью одеял, теплом спальни, родным запахом, что через одежду радостно спешил на встречу чуткому носу. За что можно любит, ни за что, Койот не нашел бы конкретики, можно любить за все, что угодно, а он просто любил, без причин, просто сердце его билось для кого-то, кто достоин получить всю его больную свободу. И не колол легкие морозный запах травы, мхов, хвои, он был мягок, приятно касался горячих легких, заполнял его всего без остатка. За ее запах, если нужно будет дать конкретный ответ. За золото глаз, что сейчас смотрит сверху подобно солнцу, не обжигает, не желает убить, лишь дарит мягкие касания своих лучей. За спадающие с лица водопадом черные локоны, что щекочут его кожу при любой возможности. За тонкость и хрупкость рук, за линии ног под юбкой и чулками. За живую улыбку, которую она дарила лишь ему, настоящую, не вымученную, не фальшивая маска, а искренность. За моменты взаимности, за близость, за сонные поцелуи с утра. Он назовет мелочей тысячу и каждая будет поводом, каждая будет равным друг другу ответом. Ее не возможно любить за что-то, так ему кажется не правильно, ее просто любишь. Просто за то, что она есть в этом беспощадном мире и этого было достаточно. И голову на ее ногах он устраивает удобнее, верно застыв в ногах.

- Значит пришлось бы вытаскивать тебя из этой канавы. Как дикую кошку. Помнишь, как ты все время старалась держать меня на расстоянии? Твое лицо было таким милым, хотя ты старалась злиться...Никогда не забуду. - воспоминание внезапно становится теплым, ее лицо, что гневалось, что отталкивало, он уже тогда считал милым, а не тем, что способно его оттолкнуть, отогнать. Он как игрок, прошел каждый уровень, добрался до финального босса и получил свою награду. Вторая часть этой игры была хуже, но была пройдена так же, всего-то несколько дней назад. - А потом приходила в тихомолку и ставила свой мытый стакан на стойку, как будто я ничего не знал и не видел, да? Милая такая, дикая...- и он не вспоминает, как она сбегала, как пропадала днями, вызывая тревогу, беспокойство, уже тогда щемило его сердце, когда в одном единственном облюбованном ею угле он не видел никого. А потом видел и становилось спокойнее. Об этом уже не нужно. Холод прошлого можно растопить, вычленив приятные смешные моменты из общей картины, вырезать, вставив в новую ленту двадцать пятым кадром, что останется никем кроме них незамеченным. Как прикосновения к полоскам шрамов, которые так щедро ему оставила эта жизнь, жаль, что часть он получил по собственной дурости, пытаясь хоть на миг выбросить ее из своей буйной головы. Осознание тщетности пришло не сразу, а в стерильной больничной палате, когда он был так близок к очередной смерти. И тогда, лежа в больничной койке, ему чудилась она, чудился голос. Он раскрывает рот, готовый что-то сказать, осекается, но находит в себе силы. - Ты всегда была рядом, никогда не оставляла. Вот тут, в этой дурной голове. В самые хреновые моменты ты оставалась со мной, а я...Я идиот, Кикимора, который пытался высверлить тебя, выгнать из своей головы, но, это оказалось просто невозможно...

- Это, ну, приятно знать, любимая...- и он ликует внутри, ликует той мальчишеской радостью, когда тебя целует в щеку девочка, которой ты нравишься, когда берет за руку, смотря со смесью стыда и смущения, такая невинность, что им кажется чем-то слишком взрослым, слишком важным, так и ее слова, просто слова, но такие важные, такие ему нужные. И он бы лежал и прятал лицо и дальше, беззаботно, держа в своей ее руку, наслаждался касаниями пальцев, поцелуями, но все снова идет по другому. Жизнь дарит свою сюрпризы или дает пинка тогда, когда ты расслаблен и не ждешь. Плевать, с ней он стерпит все, с ней он способен был на многое, раи нее становился хитрее, умнее, ведь теперь стоило снова ценить шкуру, потому что есть человек, есть сказка, что желала видеть эту шкуру вечерами целой и невредимой.

Движение берет свое, уходит покой, разрушенный случайностью услышанного писка, он встает так нехотя, прогоняя приятное сонливое тепло, что ее цеплялось в надежде остановить их обоих, ведь мир больше не касался их, все происходящее заглушенный продвинутым плеером фон. Он стоит, ждет, пока она одевается, берет протянутую ему руку, оглядываясь по сторонам, прислушиваясь, привлекая ее к себе. Не говорит словами, но делом, будь близко, держись рядом, я защищу от всего. Даже в таких мелочах, но мелочи легко оборачивались трагедией, как клочок бумаги со словами прощения, что обернулся для них чередой сплошного безумия, попыткой сломать все, что осталось, стереть приятные моменты, схоронить, сковать льдами. - Кажется, там. - он оглядывается, рассматривает ее, она к этому приключению готова, ждет его. И он снова ведет, снова рвется вперед, но не от нее, лишь чтобы слышать немного лучше. И его слух уводит их с засыпных листвой дорожек, куда-то, когда он отодвигает ветки деревьев, пропускает Кикимору вперед, чтобы те не хлестали ее, если бы первый шел он. Ей не должно быть больно даже в такой случайности, как неудачно отпущенная ветка, а он просто стерпит, если так случится. Мелочи ранят, мелочи делают больно, но не стоят волнений.

С каждым шагом этот жалобный писк становится громче. Он идет уверенней, ступает медленно, уже вновь впереди, но не выпускает ее руку, желая чувствовать, желая знать, вот она, рядом, держится так близко, поспевает за ним, сжимая подаренный букет. И он раз за разом смотрит через плечо, проверяет, улыбается, продолжая шествие вперед, пока писк становится почти не выносим, раздражителен. Они находят под большим деревом коробку с рядом круглых отверстий на закрытой крышке. Он смотрит удивленно, то вниз, на коробку, то на Кикимору. Принюхивается, тут не пахнет обманом, не пахнет взрывчаткой или бензином, нет ловушки, он знает эти запахи, как никто другой. - Подожди секунду...- крышка раз за разом приподнимается, в небольших отверстиях мелькала шерсть, писк не прекращается. Койот отпускает ее руку, делает последний шаг, садится перед коробкой, неуверенный стоит ли открывать, а писк становится так похож на мяуканье. Последний шаг этого маленького путешествия, этого свидания, побега в одомашненную дикость лесной природы. Поднимает глаза, смотрит на грязно белый ствол с черными вкраплениями, улыбается, вновь взглянув через плечо. Береза пленит символизмом, не редкость в их местах, но сейчас, с ней, почему-то внезапно кажется чем-то мистическим, чем-то важным. Возвращает глаза, крышка коробки упрямо шевелится в попытке подняться, но держится лишь из-за налепленного скотча, мешая открыться. Койот делает вдох, не пахнет тут бомбой. - Отойди немножко, ладно? - он же хранитель, защитник их образовывающегося здесь и сейчас семейства. Смотрит упрямо, ждет, она кажется вздыхает, но отходит на пару шагов. Койот кивает, возвращая глаза к брошенной коробке, срывает скотч, приподнимает крышку и...
Бросившийся вперед так внезапно белый пищащий комок заставляет Койота опрокинуться на спину, в сухую траву. Он хлопает глазами, а перед его лицом уже вальяжно устроился этот белый комок писка, смотрящий голодным взглядом и что-то отчаянно требующий. А еще, кажется, над ним смеется Кикимора.

Отредактировано Coyote (17.09.2025 19:41:39)

- Хреновый способ обучения, пора менять...- на выдохе, едва слышно, об этом совсем не хочется, но ее тонкие нежные пальцы не дают ему пасть в пучину прошлого, не дают вспоминать, не позволяют рычать от наплыва воспоминаний, помогают остаться теплым, счастливым.

Смех согревает, смех заставляет его скользить затылком по листве, по траве, собирая в волосах листву, мелкие ветки, все, что так щедро готова дать природа. Кикимора смеется, такая счастливая, такая наконец-то по настоящему живая, не скрывая ничего, как обычно бывало. Как раньше не было, было по новому, по другому, но так же уже было. Тогда, когда она позволила себе стать счастливой в первый раз, когда поверила ему, в него, тогда она смеялась и улыбалась так же, живо, счастливо. А потом он оказался чертовски невнимательным и все испортил. И это никогда он себе не простит, никогда не затянется эта рванная рана, его смерть все испортила, предупреждение, напоминание, он не знал наверняка, не знала и она, что потом он уничтожил всех ее обидчиков голыми руками, ни сказав ни слова никому, ей в том числе. Ведь уже тогда между ними вновь вырос этот гордый заснеженный хребет, в центре которого она, а он смотрел и думал, как подступится, с какой стороны ползти. Она спросила, он буркнул что-то, оставив без конкретики, но она не настаивала, помогая смывать кровь с рук, а потом...Потом все стало вроде нормально, кроме растущей пропасти, от которой они бежали в разных направлениях, но он тянул руку назад, пытался поймать ее, схватить, дернуть в свою сторону, уверенный в правоте, а она...Она не тянулась, не обернулась, оставив грусть в глазах, подарила одиночество, не сразу, по каплям, вкладывая в него каждый раз, душ, сигареты, у меня дела. Койот лишь смотрел на спину, на виляние ягодиц, что словно отвлекало, заманивало в обман, на спутавшиеся волосы, на плечи и линию лопаток, оставаясь на месте, скрывая собственные обиды и злился, скалился, вскакивая с постели поздно. Поздно приходил в душ, поздно вставал позади, когда она курила у окна, поздно делал все. Упрямые, они просто  не могли поговорить. А сейчас...Сейчас их было порой не заткнуть. Шесть лет взаимного молчания, которое прервалось лишь несколько раз, но не беседой, монологами, что не принесли примирения, лишь эгоистично изливали друг на друга чувства, мысли, что забывалось стоило открыть глаза и не найти рядом друг друга. Сейчас достаточно поднять глаза, вытянуть руку и вот она, вот он, держаться, болтают ни о чем, хотя он так и не научился до конца говорить как надо, по людски. Улыбается, это все и не важно, когда она вот так счастливо смеется над ним.

- Кто-то просто наглый, кого-то мне напоминает, знаешь ли... - и он фырчит, громко, но не в обиде, ведь лицо выдает его, каждую  эмоцию, пусть он не смеется, но нет в нем серьезности, нет обиды и злости, лишь приятное женскому взгляду тепло. И он не спешил вставать, отводя взгляд от Кикиморы, чтобы взглянуть на маленькую белую бестию, что победоносно устроилась на его груди, смотрела так внимательно, иногда открывая маленькую пасть в своих жалобных звуках. Кикимора садится рядом, держится за него и совсем не хочется вставать. Не хочется ничего, просто лежать так, смотреть на ее попытки прикоснуться, потрогать, такие неуверенные, боязливые. Она словно боится навредить чему-то живому, чему-то, что было таким хрупким и словно рассыпалось бы осколками от любого прикосновения. Животное и не дается сразу, оно прижимается, избегая чужой руки, сжимается, но вытягивает голову, топчась на своем сильном теплом пристанище. Кошки вроде любят тепло, кто вообще был в этой жизни теплее, чем Койот. Но ведь белый комочек был не один, в коробке все еще остался кто-то еще.

Черный комок шерсти. Белое и черное всегда рядом, всегда переплетаются, пачкая друг друга. Котята не стали исключением, двое, два цвета, что вечно рядом. Один в руках Кикиморы, она держала его так бережно, так нежно, что на какой-то миг ее большое животное лежащее в траве уколола зависть, ведь маленький комок украл все внимание. - И их бросили тут на произвол судьбы. Не зря я терпеть не могу людей... - вздыхает, опуская голову обратно на зелень смятых им трав. Второе все еще лежало на нем, изучало глазами, а он смотрел в небо через скрывшие их кроны деревьев. Маленькие слабые бедные создания, выброшенные чужой жестокостью в этот чертов мир. Как сказки, оживленные сказочным пером. Он сжимает пальцы в кулаки, чувствует как скрипит собственная кожа, натягиваясь на костяшках. Недостойно и не справедливо.

Она снова близко и унимается злость, стихает ярость на жестокий мир, которым слабым не было места. Он переводит взгляд, снова ловит глазами Кикимору и сердце в этот момент будто бы замирает, забыв, как биться, как гнать по нарисованным венам смесь из в алое выкрашенных коротких цитат народной мудрости. Она прижимает маленькое слабое создание к груди, нежная, заботливая, внимательная и чуткая с кем-то, кроме него одного. И он чувствует что-то не понятное, неизвестное, что-то в нем вдруг сжимается от напрошенного вывода, что выжигает жестокостью прикосновения раскаленного клейма. Она в его глазах преображается, меряет другой образ, он видел не раз, но не в ней, лишь когда проходил мимо, но всегда смотрел с пренебрежением или безразличием. Живое тянется к ней и верит, оно полно своих животных надежд, что их не оставят, что дадут кров, дадут питание, позаботятся. Но не волнует Койота животное, ведь он не может отвести взгляд, не в силах потерять эту прекрасную картину.

- Похоже идеальная мама тут ты... - и голос его тихий, слишком грустный. Там, где она держала котенка, Койот четко видит иную картину их счастья, которое могло быть, но которое из них вырвали с таким наслаждением, как делают все садисты. Люди полны такого, они живут этим, они делают новых людей и дарят новую жизнь, сбиваясь в эти маленькие стайки, а они...Он, что мог он, глотать собственный гнев, прекрасно осознав одну ублюдочную вещь, что вдруг стала такой важной. Он никогда не сможет увидеть, как она так же прижимает созданное ими, живое создание, общее, никогда не услышит плача или смеха. И сложно скрыть обиду, сложно со скрипом не сжать зубы, не впиться клыками в тонкую кожу на губах. В нем клокочет ярость, на себя, на ублюдка, что оказался к ним так жесток. Они вечны, им не страшна смерть, но смерть ломает психику, как бы они не говорили, что все в порядке. И всегда можно быть вместе, всегда безумно любить, можно показать мир, но никогда не подарить то, что вдруг стало так важно. Им не быть родителями, это вогнанный кол в сердце, это клеймо, внезапная шутка чертовой жизни. У вас ведь все хорошо, мои сладкие, держите от меня этот ядовитый нож в самое ваше ставшее общим сердце.

И он тянется к ней своей искалеченной рукой - Знаешь, я... - но рука замирает, так и не коснувшись ее плеча, впиваются маленькие острые когти через майку, стараясь привлечь внимание, что так обильно льется на черныша, пока беляшка остается без должного. Трудно не смахнуть эту слабость, трудно сдержаться, придя к одной единственной мысли, что сказки никчемны и все еще лишь потеха для тех, кто живет по настоящему, создает, объединяя друг друга. - Прости... - и уже не тянется, опустив руки на пискнувший комок белого тепла, что уже не пищит, но делает слабые попытки урчать, тянется к его горячей ладони, трется, кусает, ведь все ему не так. А Койот прячет глаза, не закрывает, но снова смотрит в него. Беспомощный в самом главном.

- Хочешь забрать их с собой, я прав? - и сложно скрыть эту дрожащую в голосе надломленность, когда он сам переживает собственную обиду, на себя, на сказочника, жмурит глаза, сдерживая подступающий ком, это очередной кровоточащий разрыв на сердце, который он скроет, спрячет до поры до времени. Секунда, две, три и глаза вновь открыты, он вновь смотрит на нее, спрятав свою боль там, глубоко внутри. - Или, хочешь я их слопаю? Я же все-таки из псовых - усмехается, будто бы все в порядке, будто время для глупых шуток, которую кажется не оценили никто из присутствующих. - Да шучу я, шучу!

Отредактировано Coyote (20.09.2025 20:12:17)

- Тот, кто оделся так, что мне голову сносит - парирует, с весельем в голосе, удерживаясь от желания показать язык в собственном ребячестве, пока пальцы бережно трогают крохотное создание, водят по слабой хрупкой белой головушке, чешут за торчащими ушками, вызывая еще больше доверия в этой новоприбывшей в мир жизни. Их выкинули, выбросили, предав, оставили на произвол судьбы и скорее всего, их ждала бы смерть в этой самой коробке, их мог найти иной голодных хищник, а не они, очеловеченные сказки, гуляющие по миру. Они могли не сдвинуть крышку, ослабев, никогда не выбраться. Но им повезло, им мир дает шанс такой же, как Койоту и Кикиморе, когда встреча вновь пробудила все, когда взорвалась платина, что держала эту толщу эмоций за своими стенами и смела все сопротивление на пути. Маленькие слабые создания могли считать себя счастливчиками, ведь их трогали с заботой, с лаской, с нежностью, которую Койот и Кикимора привыкли обращать лишь друг на друга, а тут...Кто-то кроме.

И как она смотрела на него, так на нее смотрел и он сам. К ней тянулось что-то живое, что-то требовало от нее нежности, что-то кроме него увидело то тепло внутри, там, за холодом и отрицанием собственной чувственности. В ней не видели конфетку, завернутую в красивую упаковку, но тянулись к теплу, что она способна дарить. Койот всегда знал, она была слишком жаркой, слишком чувственной, стоило лишь знать, где нажать, чтобы все это било через край. Маленькое животное учуяло в ней безопасность, покой, защиту, как он сам, животные всегда чуют, к кому стоит тянутся. И они тянулись, он взглядом, маленький черный котенок писком и лапками, терся, требовал того самого внимания. Кажется забирают у Койота Кикимору не только подаренные цветы. Но Койот чувствует больше, может потому накрывает бедро, но не в пошлости, не в намеках на желания, лишь обозначает, вот он, рядом, ей не нужно злиться на мир, не нужно гореть яростью, что может отпугнуть от нее это маленькое безобидное любознательное создание, которое делало свои смелые шаги, под защитой маленьких ладоней. Не нужно ярости, когда успеваешь спасти маленькие неуклюжие жизни, не нужно ярости, когда кто-то родной рядом, когда тепло окружает почти со всех сторон, растекается по ладоням негромким мурчанием, от ладони, что на бедре, когда сжимают пальцы, чтобы отвлечь, переключить со злости и гнева на глупых людишек. Он учится справляться с гневом вместе, учит и ее, отвлекись, ведь все хорошо, ветер приятен, он щекочет лицо, треплет волосы, солнце светит им тепло и нет никакой угрозы, не стоит злиться на чужую глупость. Ведь эта глупость раскрыла в них обоих очередные новые качества, забота не только о себе, друг о друге, но о ком-то слабом. Стоит ли ярости этот урок. И лишь убедившись, что она больше не вскипает, он позволяет себе отстранить ладонь, с задержкой.

И она опускается рядом с ним, очередное ее маленькое коварное безумие, уловка, что уничтожит привычный уклад. Кикимора это муки потраченного на выбор идеального по ее мнению образа времени, это отглаженная ткань на теле, расправленные складки, чистота и красивая прическа и все это разбивается, когда она укладывается в траву рядом с ним, собирает листву, маленькие веточки, когда локоны бегут по траве маленькими тонкими ручейками. Она рядом, но тянется к комочку жизни на его груди, не к нему, но это не тревожит, тревожит другое, мучает, засев внутри не занозой, но вбитым с остервенением колом. И он думает, прячет, продолжая накручивать себя, старается скрыть. Пока он тревожится, она становится такой особенно милой, завораживает ее забота, осторожность в каждом жесте, в каждом движении. И они отзываются ее заботе, исследуют ее, тянутся, топчут своими маленькими лапками, дарят в ответ ту же любовь, то же тепло, что она так охотно делила сейчас с ними, защищая от всех. Отрада для глаз, лечебная мазь для измученного израненного сердца, но мятежность в его голове.

И как бы не хотел скрыть, от нее уже не может, как бы не старался, как бы не хотел таить от нее какие-то свои секреты. Его выдаст действие, выдаст взгляд, вздох, взаимная дрожь голосов, когда оба потеряются что сказать. Любой ее вопрос заставит признаться, поджимая губы, он старается унять ее мистическое влияние на себя, когда прокусывает кожу внутри, стоит клыку надавить сильнее, пустить таящийся в коже алый металл, что слабой струйкой побежит к горлу, вспышка боли лишь краткий миг, не способный справиться с ее властью над ним. Ведь он не может не ответить на вопрос, просто не может, он тянет из него слова, мистическая магия. Что он скажет ей, что заявит, понимая собственное бессилие, понимая невозможность получить желаемое, что она дать ему не в состоянии физически, так же, как не мог он сам. И это не ее вина, он оправдает, придумает, примет горькую правду, но лишь для нее, а себя он скорее возненавидит, сильный, гордый, способный ради нее свернуть горы голыми руками, не мог дать то, что внезапно желал всем сердцем, для них, от нее.

Он вздыхает в ответ на вопрос, поняв, что затянул с ним, пока рылся внутри собственной трагедии, выуживая мысли из осколков, царапаясь о торчащее стекло сказочной жестокости. Благосклонность мира закончилась, он свел их вместе снова, что еще им желать. А он возжелал, ничему не научил его Икар, что сжег свои крылья, подлетев близко к солнцу. Мечты опасны, гордыня ведет к падению с высоты. Он пал с очередной, но уцепился и карабкался вверх, лелея душу тем, что они вместе. Ее голова на плече, он едва не вздрагивает, погряз слишком глубоко, крутясь по осколкам самой отчаянной мечты, оплавленной, обратившейся не только в стекло, но и  горячий воск под ногами. Утягивало, резало, удобряя горячий воск его собственной кровью. Но она вырывает его, возвращает к себе, когда лежит рядом, когда ее глаза такие ясные и сосредоточены на нем, пока руки отдают заботу маленьким комочкам шерсти, они тоже чувствуют, они тоже старательны, когда топчутся, когда мурчат, когда устраиваются удобнее или ползают по ним. Ее голос вновь бальзам, он унимает жар, унимает боль от эфемерных мысленных ран, собирает, возвращая ему уверенность. Только что растерянный, удрученный невозможностью, вновь чувствует прилив силы, желания действовать. Все хорошо, милый? Он вспоминает, выуживает из этого воска, из этих сломанных разбитых крыльев.
- Я хочу, чтобы...чтобы ты родила мне ребенка...- и это сильнее, чем любое признание в любви, сильнее, чем любое данное ими обещание. Это невозможность, мечта, что множилась на ноль. Но он говорит, признается, все в порядке, просто его вновь посетила гениальная идея или очередная невозможная глупость. И он же расшибется, но попробует сделать все, будет старательней, чем обычно, будет ставить невыполнимые цели, собирать слухи, чтобы просто получить шанс, попробовать договориться или уболтать.
И в его глазах она может найти подтверждение этому желанию, увидеть в них готовность, чтобы выполнить, осуществить, ведь он чувствует, она желает того же, но там, где он корил и проклинал сам себя, она пыталась успокоить, щекой, голосом, взглядами. Она приняла все и хотела, чтобы и он принял то, что есть, вопреки всем желаниям, невозможность словно обоюдоострый клинок нависла над ним и спускалась медлительностью, размахивая из стороны в сторону своим лезвием. Но он не мог не признаться, не мог не произнести этих слов, с предательской дрожью в голосе, тихо, стыдливо, смущенно, смотря в глаза любимой, не скрывая ни страха, ни боли, ни той присущей уверенности, это лишь очередная гора, что нужно покорить, очередная стена, что стоит разрушить или просочится через, очередной рывок и погоня за поставленной целью. Невыносимо упертым порой был ее мужчина и ни что с ним нельзя было сделать, только держать и не позволять натворить глупостей.

- Думаешь? - и он выслушал ее так, словно слова ее пресная вода, что каплями текла по губам несчастного, что не пил неделями или месяцами, он был внимателен, сосредоточился, пропуская через себя весь ее вывод, прогонял по венам, направляя в сердце, собирая в себе это утешающее тепло ее речи, ее голоса, запоминал интонации, взгляды, нежность рук, направленных на других, пока сам лишь приобнимал ее за плечи, поглаживал напряженными пальцами, все еще не отпустив, не выбравшись из капкана, в который загнал себя сам, решив откусить кусок, что невозможно проглотить, не подавившись. Но волки жрали луну веками, разве же он хуже, разве же не смел он мечтать и хотеть больше, считая что их дитя стало бы той наградой за страдания и любовь, за муки, что они пережили, высшая награда и он взмолится об этом всем без исключения богам, сказочным или человеческим, все ради одного светлого лучика в этой миллионных темных нитях их несправедливой ироничной участи. Ведь он не Икар и не стремился к солнцу, но требовал невозможного.

- Ну ты же знаешь, что я ничего им не сделаю... - он смотрит виновато, ведь трудно заставить себя отвлечься, когда голова не на месте и не в покое, трудно снова тронуть маленькую белую головушку, почесав подушечками пальцев, стараясь не думать ни о чем. Она рядом, что еще было важно и нужно. Ведь прекрасно знают, они попробуют, сделают все, что будет в их силах, отдадутся друг другу так, как никогда прежде ради одного единственного шанса, захлебнуться в жаре собственных тел, но это будет потом, когда они вернуться домой. Сейчас есть другие другие подарки судьбы и решения, которые нужно было принять. - Тогда, думаю, нам стоит найти зоомагазин по дороге домой. Или сначала отнести этих крох, а потом съездить и поискать. Ну и, думаю им нужно дать имена, раз уж они теперь будут жить с нами. - палец чешет белый подбородок, заставляя котенка приподнять мордочку, но он убирает руку, чтобы наконец-то обратить внимание на второго котенка, осторожно проведя меж ушек, по спине. Их маленькая семья ширилась на глазах, двое превратились в четверых, мир им весело подмигивал, вручая свой подарок, за трудности, что они преодолели, за любовь, что сохранили и несли в себе все эти шесть невозможно больных лет. Их маленькая награда, что не будет стоять на полке, но будет носится и стучать по полу маленькими лапками. - Моя бедная Кикимора, нас ждет сплошной беспорядок в доме - и уже снова смеется он, ведь маленькие озорники принесут ее порядку хаоса куда больше, чем один огромный Койот. Но ведь, с ним она смирилась, полюбила и приняла, почему тут должно было быть иначе.

Отредактировано Coyote (22.09.2025 19:29:54)

Маленьким жизням все равно, они оживают, они познают мир, пользуясь защитой более крупного хищника, который не желает вредить, который занят своей с виду маленькой и такой безобидной хищницей, ошарашив признанием, словно водой выплеснутой из ведра, теплой, нагретой солнцем. И пусть мысль о невозможности отравляет это желание, пусть жизнь к ним так жестока, ведь бессмертное, пустое, обездушенное не должно плодиться само по себе, это желание стало всем, смыслом, надеждой. И даже пусть они не могли, знание, что хочешь сделать это шаг несло другую мысль, с ней он хочет связать жизнь так крепко, так тесно, насколько только возможно. Жизнь жестока, жесток создатель, но никто не смеет запретить им мечтать, любому, кто попробует ткнуть их в бесполезность фантазии, он вырвет глотку и заставит истекать кровью. И он бы грустил, он бы обижался, если бы его желание не нашло в ней отклика, молчал, переваривая, но...Койоту повезло, ведь он украл себе самую лучшую сказку на свете, скрывающуюся за масками, за холодом, но такую откровенную и честную, что часто разделяла его желания. Сейчас не стало исключением, эта невозможность тронула их обоих, заключила в объятия и объединила, связав вместе очередной болью на сердце, ведь боль, общая, одна на двоих сближает куда сильнее.

- Черт, ты даже не представляешь...Как я рад это слышать... - надрывно, потому что спокойно о таком не скажешь, не отреагируешь без эмоций, без чувств захлестнувшись не только его, но и ее саму. И он снова виноват, снова чертов идиот, что довел ее до слез, когда казалось бы и повода не было, когда рядом, в траве играются две маленькие милые жизни, не убегая далеко из его тени. А он смотрит лишь в ее лицо, по которому бегут эти чертовы капли его собственного идиотизма, его желания быть с ней до ужаса честным, ведь честность важнее тайн, честность залог того, что они не повторят ошибок, не ранят друг друга, честность это возможность все обсудить, найти решение, но никто не говорил, что честность не как удар светильником об голову, что расколется и пустит кровь. И он тянет к ней руку так же, как она к нему свои. Она не стирает, но стирает он, раз за разом, собирая кожей пальцев эту соль их боли. И лишь положение его тела мешает ему самому расплакаться, лишь его желание, обернувшееся к ней чуткостью, заботой, останавливает его глаза, что впрочем колет, когда влага все же собирается. Невозможность и его плачущая женщина, что мечтала о том же, хотела того же, бьет сильнее всего на свете, выбивает воздух, душит, вцепившись к глотку. А он лишь водит рукой по ее щеке, полный беспокойства, переживаний, но как всегда считая себя бесполезным в такие моменты.

- Не смей. Так. Говорить. Ты. Меня. Слышишь? - он рычит, на нее, за дурость, за слова, накрывает ладонь, что на его щеке своими влажными от ее слез пальцами, прижимает, не позволит убрать, даже если она захочет. И смотрит, с гневным блеском, что смешался с болью, с нежностью, с осознанием, что она готова подарить ему желаемое, что хочет сама, но как всегда несет свои глупости, заставляя кипеть внутри. Сколько же власти над ним было в ее руках, в словах, в голосе или жестах. Она будила ярость, пробуждала ревность, дарила покой, вытягивала нежность из грубых рук, она вытягивала наружу любую эмоцию, любую реакцию, какую хотела. И он не противился, наделив такой безграничной властью над собой. К чему ему та тупая свобода, если она не несет радости, не обладает мягкостью ее ладоней, не пахнет ею. Его свобода - стать ее рабом, добровольно, без опаски, ведь он сам выбрал ее, случай лишь свел их однажды, остальное он сделал собственными руками, собственным взглядом влюбился раз и навсегда. И потому имел право гневно рычать на глупость, но нежно держать ладонь, прижимать, прижиматься щекой.

- Сколько можно повторять, что ты заслуживаешь всего? Или тебе нравится задевать меня своей неуверенностью? - ему хочется лаять, рычать, но он обращает слова шепотом, нежным, наполненным любовью, ведь не нужно срываться, когда твоя девочка немного глупит, можно быть мягким, порычав уже совсем чуть-чуть, дав понять, что он не злится на нее, просто злится, потому что вспыльчив порой. Вздыхает, совладав с собой, уняв вспышку гнева. Ведь ее слова слишком бьют в сердце, уничтожая все, кроме этого странного тепла, что захватывает сердце, дарит утешение. Раз она так считала, то иначе быть просто не могло, ведь Койот, словно один из этих котят, просто верит ей, безоговорочно. И успевает повернуть голову, успевает поцеловать нежную ладонь, прежде чем она отпустит его, уберет свою руку от лица.

- А ты стала бы самой прекрасной матерью на свете... - и он никогда не примет это поражение, останется упрямым, но понимает, он понимает все, причины, их общую боль, понимает, что ничего не сможет с этим поделать, пока не доберется до самого сказочника, чтобы выбить из него возможности, хотя кто он сам, перед такой силой. Но Койот не мог не попробовать. И он будет хорошим, будет смирным, не будет бежать в поисках встречи, но не упустит шанса. В этом он тоже честен. Он всегда будет рядом с ней, с ней же пойдет искать, если услышит, узнает, разнюхает. Но закрывает глаза от правдивости, она не сможет, как и он не сможет подарить ей эту новую жизнь, стать причиной страданий, что в итоге принесут счастье им обоим. Маленькая пародия на то, что они уже прошли, дискомфорт и боль, что в итоге сблизит в радости. Вздыхает, не смирившись до конца.

- Я все понимаю, милая. Ни ты, ни я, ведь ты не одна, не заставляй меня снова думать о тебе, без меня...Не важно, что случится, что произойдет,  ты больше никогда не останешься одна. И я с радостью приму все, что ты способна мне дать и отдам столько же взамен. Но все-таки, ты такая у меня глупая, иногда... - и в ней наконец-то нет больше слез, они остались лишь на коже, где он не стер, но больше не текут с глаз. И она тянется снова, прижимается лбом к его лбу, а он обнимает, положив руку на поясницу, просто не зная, куда деть себя, ведь ее близость хочется поддержать, почувствовать ее тепло так же, как этим котятам, что снова брели с травы в их сторону и пытались покорить свое второе препятствие на своем жизненном пути, их двоих, лежащих на траве.

- И нас так быстро становится четверо, представляешь? - он пользуется ее отвлечением, чтобы потянуться лицом, целовать ее лицо, стирая, воруя остатки капель с кожи, ведь он все еще тут, все еще не может простить себе ее слез, потому оставит внутри себя, словно напоминание, он источник ее боли, как бы не хотел делать иначе, но всегда сделает или скажет что-то, что расстроит, потому что жизнь несправедлива, но не будет сбегать, не будет прятаться, укроет от всего, не важно как будет, он останется с ней, ее фаворитом, ее выбором, потому что просто решил с ней быть.

- Лихо? Это что-то из твоих родных краев? - шепчет, замерев губами на щеке, но убирает голову, отпуская обратно на траву, уводя от нее свой взгляд. И ему нравится, как звучит, непривычно, необычно, но ему всегда нравилось слушать о ее родных краях, слушать эти незнакомые непривычные его языку слова. Хотя ему ведь в свое время каждое слово давалось с трудом, когда лай обретал смысл, а звуки стали иными. -Уголек. - слово вырывается само, не думая, просто стоило взглянуть на окрас шерсти и Койот почему-то вспомнил про уголь. Тот давал тепло, горел ярко, но был спокоен, пока его не трогали. Может потому, черныш вел себя похоже, либо просто Лихо удачно перетянул на себя все внимание.

- Все ради тебя...- и правда все, ведь для нее не жалко ничего, ни мелочей, таких, как спасенные котята, мелочь забрать домой, просто потому что нельзя отказать той, кого любишь, с кем видишь свою жизнь, без кого просто не можешь. Он всегда был рядом, всегда гнал ее страхи прочь, старался, вставая позади если она долго стояла перед зеркалом, когда не замечая, чуть кривила лицо, смотря в отражение, он дарил тепло, обнимая, давал надежность, место, куда всегда стоило вернуться, чтобы не случилось. Ей не зачем боятся, не зачем переживать, ведь он тут, сейчас на траве, отвечает на нежный поцелуй и совсем не видит в ней чудовище, лишь красоту, нежность и мягкость, что всегда была в ней. Как видел он, так это видели и две новых жизни, что останется с ними, они тянулись, царапали, карабкались по нему, чтобы быть с ними, участвовать в жизни, пищали, требовали внимания. И он смеется ей в губы, игриво кусает их, прежде чем смеет оставить без мягкости своих. - Кажется теперь побыть вместе будет сложнее, да? - и в голосе его ничего, кроме тепла, к ней, к ним, к своей семье, ведь теперь и нельзя было сказать про них никак иначе.

- Тогда хорошо это запомни. - унимается дыхание, гаснет гневная вспышка, он будет твердить это вечно, будет говорить раз за разом, она была достойна всего и все это он принесет ей в собственных ладонях или клыках, истекая кровью, прорвет но подарит все, что она только пожелает, даже если это все будет лишь самым маленьким нелепым брелоком, украшением или им самим, если она того пожелает, но ведь себя он принес ей уже, отдал, вручил, прижимая чужую ладонь так крепко, ведь где еще было место рукам Кикиморы если не на нем, просто потому что он никогда больше не позволит ее рукам коснуться так кого-то еще, кроме, разве что, маленьких беснующихся рядом котят.

- Хватит видеть в своем отражении что-то отвратительное и уродское, оно не отвратительно, оно прекрасно, лишь отражение тебя. И если я вижу тебя так, то значит, тебе самой стоит смотреть на себя так же. Но, если что, я готов убеждать тебя всеми возможными способами. А ты знаешь, я могу...Прямо...у...зеркала... - и уже не злится вовсе, возвращая себе нотки несдержанности, голода, тоски по ее телу, что готов взять в любой момент, лучший способ заставить ее не думать ни о чем, выбить всю дурь хоть на мгновение, вытеснить жаром и похотью, смотреть горячо, с любовью, в отражение, пока она сама будет смущаться, сгорать от стыда, но не оттолкнет, отдавшись, поверив, ведь в похоти он раскроет ее настоящую, ее живую страстную натуру, что не беспокоилась ни о чем, что просто жила, принимала его и дарила себя, трепетно дрожа в крепости его рук.

- Знаю, да и не позволю. - не позволит, потому что доверилась ему, приняла, сдалась, создавая нечто общее, в доме, в квартире, которую он когда-то сам помог ей выбрать, сам помогал обустраивать, но шесть лет срок, за которой все там его отринуло, встретив шипением холода, когда он вернулся вновь, ведь она не смогла выкинуть из своего сердца, из головы, не смогла забыть, но обратила в своей глупости против него собственное жилье, но и оно сдавалось, постепенно, пока он ходил по осколкам разбитого горшка той ночью, демонстрируя пренебрежение попыткам изгнать, терпел, наплевав на негодование, ведь снова заполнял собой все, раскидывая вещи, мял постель, оставлял на столе вымытую чашку, тарелку, оставлял на столе приготовленный для нее завтрак, большую часть которого все еще съедал сам, ведь Кикимора отвыкла быть живой, привыкшая доводить до изнеможения, пытаясь оттолкнуть от себя весь мир, но безуспешно. Но он не станет вспомнить, не будет о том, скольким не дал распробовать ее страсть, скольких отвадил после, став этой невозможной преградой, ведь он не Скотт Пилигрим, а самый злобный из бывших, единственный, что вновь стал настоящим.

- Лихо и Уголек...Два маленьких шкодных сорванца...- вздыхает с легкой улыбкой, прикрыв глаза на секунду, два сорванца напоминают о себе коготками, что так легко прорываются через одежду, оставляя следы, вспышкой боли отзывается тело, но он выдерживает и это, ведь это не со злости, это в любопытстве, цепляясь за него, в любви и доверии, с которым топчутся маленькие лапки. Открывает, взглянув на мгновение на новых членов их семьи, а после в лицо возлюбленной, что все еще рядом, гладит маленькую голову, скользит пальчиками между ушек. - Я боюсь, что раздавлю их ночью...Они такие маленькие... - он смотрит виновато, ведь вымахал огромным, тяжелым, а сейчас под его защитой оказалось что-то крохотное, хрупкое, что даже в ладонях держать было страшно. Но ведь она рядом, она не даст напортачить, это Койот знал прекрасно.

- Конечно, особенно если ты любишь изодранные обои и разбитую случайно посуду - смеется, но смех обрывается нежным поцелуем, отвечает, скользнув рукой по затылку, вплетая пальцы в черные волосы, но не только он видимо любил ее волосы, не только ему нужно было их трогать, сжимать, тянуть, хватая в порывах. Кики шипит, отрывается под требовательным давлением, но не его, настырного маленького животного. И Койот не перестает смеяться, ведь забавляет все, ведь теперь ему придется делится теплом любимой женщины, этой драгоценностью, спрятанным от всего мира для него одного, так было раньше, но не теперь. Теперь их много, но ему нужно больше всех. - Ну нет, мы всегда бегаем по каким-то непонятным тропам и куда-то влипаем...Но пока ты рядом, нечего переживать - и уже он тянется к ее губам, уже он целует, горячо, но мимолетно, прежде чем позволяет себе уронить голову на траву вновь, смотреть на нее, на котят, понимая, что они не так уж и прокляты. Им отказано в множестве вещей, их лишили многого, но подкидывали какие-то мелочи, радостные, приятные мелочи. Такие, как писк котят у самого лица, мурлыкание, укусы от вредности характера, но они оставались такими теплыми, мурчащими, не зависимо от имен. Когти в коже боль не в сердце, но где-то на поверхности, незначительна и мелка по сравнению с той, что они щедро дарили друг другу раньше, а сейчас спешно сшивали раны, залечивали теплом друг друга. И он лишь убеждался в том, что понял уже давно, те десятки лет назад, нет для него никого лучше, чем она. Они словно куски пазла, две детали, старые, потертые жизнью, когда-то давно утерянные глупым ребенком, на найденные кем-то взрослым, что соединил бережно, сделав картину их мира наконец цельной.

Он смотрит, как она играет с ними, как аккуратна, как нежна, встречает взгляд, теплый, как летнее солнце, как кошачья шерсть, в которую стремишься зарыться пальцами, прячась от холодного мира. Кикимора всегда найдет способ любить себя сильнее, просто полюбить. Тогда, сбив на велосипеде, потом подарив доверие, свести с ума подарив еще больше, когда просила раз за разом. Влюбляла, не боясь его рычания, трогая руку, трогая лицо, прикасаясь везде, где хотелось ей, а не разрешал он. Влюбила, когда дернула за руку, сжала пальцы и предложила лечь рядом, когда отринула холод, когда обнимала и прижималась к спине, пока они мчались куда-то по этим серым асфальтам дорог, которые словно вены этого проклятого города. Влюбила снова, собрав заново по осколкам сердце, когда явилась в эти склады, когда не смогла сбежать, ударив, всадив нож, хотя умела, ведь он учил ее этому сам, показав, как и куда бить, чтобы точно выбраться, сделать больно, показав многие мужские слабости, словно бы знал - это никогда не используют против него. Влюбляла каждое утро, целуя, поддаваясь ему, стоило потянуть на себя, прижать. Влюбляла, когда присылала смски, предупреждая, держа в курсе. А сейчас...
Сейчас, смотря на него украдкой, улыбаясь, обращая внимания на другую жизнь, она вбила в него эту чертову купидонову стрелу, вогнала до конца в самое сердце, показав себя иной сказкой, счастливой, открытой, живой и заботливой, с горящими от жизни глазами. И этот вид он закроет собой, спрячет от всех проблем, чтобы сохранить приобретенное знание, Кикимора способна любить не только его, способна дарить заботу, как бы не отнекивалась, способна любить маленькую жизнь, которую они обрели, пусть не так, как им обоим бы хотелось, пусть это не то, о чем грезили они оба, другое, данное взамен в количестве большем. Утешение, что он принимает, если вместе с этим утешением лицо его женщины такое счастливое, что ему к черту еще было нужно. Ничего. Он усмехается, тянет руку, словно случайно касается пальцами пальцев, когда Кики решает погладить, зарыться в теплое маленькое пузико Уголька, что развалился, вытянув лапки, он тут же сомкнул ловушку, пытаясь укусить тонкие пальчики Кикиморы. Койот защищает, даже от такой мелочи, подставляя свои под маленькие острые зубки. - А он оказывается задира...Или я просто ему не нравлюсь?.. - жмурит один глаз, но совсем не больно, даже когда увлеченный котенок царапает, бьет своими задними когтистыми лапками, но получает лишь поглаживание пузика, котенку не нравится, но Койот просто вредничает, играет с маленьким существом, не желая вырывать руку, ведь может случайно сделать больно.

- А у нас даже нет ничего с собой, чтобы их угостить...Судя по тому, как он грызет мою руку, они очень голодные. - улыбается, Уголек успокаивается, так и не смог ничего поделать с самым старшим в их семействе, оставляя на память лишь алеющие порезы от когтей. Он убирает руку, погладив на последок по голове, спасаясь от цепких лап, что пытались схватить снова и потянуть к себе. - Бесстыдник, так хорошо на мне разлеглись, а он еще нападает. Может по носу ему дать? Да не сильно я, ну...Так, щелбанчик... - кажется котенок прижимает уши, кажется Кикимора смотрит хмуро, пусть знает, что ее мужчина говорит не серьезно, но как котята опасаются его, чувствуя природную опасность, таящуюся внутри него, так же и Койот опасается свою женщину, ведь сам отдал ей власть над собой, все свои страхи, все переживания, отдал ей все силы, став ручным, обменяв непокорность на домашний уют. Его свобода это право выбора, он выбрал ее. Так почему же не опасаться теперь этого взгляда, что легко мог пристыдить, что отговаривал от глупостей без слов, пусть и не всегда. И Койот снова смеется, не придумав оправдания своей шутке лучше, чем: - Он первый начал!

- Ох, ты даже не представляешь... - и он заставит смотреть, не позволит отвести взгляд от пошлых картин, что развернуться перед отражающей поверхностью зеркал, заставит смотреть на лицо, ее, красивое, как бы она не говорила об обратном, на эти горящее золото в отражении, с ним она спокойно встречала свой взгляд, будто не боясь, ведь рука на талии давала надежность, защиту, от всего на свете, отражение Кикиморы, такое ею не любимое порой не было исключением из этого правила. Он видел, замечал, как презрительна она к своему отражению, как брезглива, почти шипит, но стоит ему встать рядом, он удерживал эту дикую кошку в своих руках, заставлял смотреть, ведь нет ничего страшного в лике, что смотрел на них, на нее, она красива так же, как та, чье лицо и тело отражала. И всегда шептал, что она прекрасна, чтобы не боялась отражений, но готов был разбить, завесить, выбросить, если не получится, если все так же будет брезглива. - И я смог заставить тебя краснеть, милая...А это многого стоит... - ведь румяные щеки Кикиморы по среди дня такое редкое зрелище, от того столь прекрасное. Его смущенная женщина, такая только для него одного...

- Я это запомнил. Отвертеться уже не получится. - шепотом, но довольным, в нежном прикосновением губ принимая ее обещание, такое же, какое давал он сам и выполнял уже почти две недели, привязывая и привязываясь только сильнее с каждым пробуждением вместе, с каждым совместным походом ко сну. Всегда рядом, отпуская лишь на работу и по каким-то вселенски важным делам. Расставания, которые они вроде бы легко переживут, с трепетом ожидая встречи вечером дома, за ужином, в очередном ее рассказе, который он внимательно слушал сколько угодно времени.

- Помню... - он позволяет себе смех, вытягивая на поверхность воспоминания, ту неуклюжесть первых шагов навстречу друг другу, пока она едва готова была раскрыться, он тянулся, касался с осторожностью, дарил тепло, не требуя взамен ничего, просто был нежен, аккуратен, она тогда мало чем отличалась от маленьких котят. Неуклюжая, неловкая, не знала куда ткнуться, воротила нос, кусалась и царапалась, но а потом, привыкнув, зализывала эти укусы, эти царапины. А потом потихоньку смелела, командовала, заставляя идти в ванну, смывала кровь, они полнились взаимным смущением, отводили глаза, она командовала, прикасалась, он позволял, поджимая губы. Столько боли, но и столько забавной глупости было между ними двумя. Не счесть всего. И это все они выдержали, полюбив друг друга, по настоящему полюбив, а не играя в это такое человеческое чувство. И лучшее доказательство вот оно, перед ним, лежит такая счастливая, играет с котятами, желая забрать их во вновь общий дом. Трагичная история, что обрела свой счастливый конец, назло, вопреки всем бурям, они проживут долго, бесконечно и будут вместе. Просто потому что больше никто не нужен.
- Ладно, я попробую, постараюсь спать не так крепко, пока они не подрастут, чтобы за них не бояться. - Койот привык к жертвам, привык долго не спать, ожидая пока сон Кикиморы станет крепок, что любое его движение не заставит проснуться. Привык получать раны, удары, ему не сложно не спать по ночам, он украдет время днем, чтобы ожидание встречи с ней прошло быстрее, лишь бы не уничтожить таких хрупких двух существ, как когда-то пытался раздавить собой и ее, худую, воротившую нос от еды, она не ела, клевала скорее, он хмурился, но всегда приносил много, доедал недоеденное. Но сейчас и это шло на лад. А значит, значит он справится со всем, с котятами тоже, уберегая от себя самого, как сможет. - Ты и вдруг не переживаешь за идеальный порядок в доме? Кики, я тебя не узнаю! - и снова смеется, такая Кикимора слишком хороша, не трясется над порядком, а принимает жизнь, что всегда вносит коррективы. Она менялась стремительно, быстрее чем он.

- И правда как ты, тоже такая маленькая была, не знала, как показать, что я не безразличен. Милая такая, забавная. Зато сейчас, не оторвать, только дай возможность меня обнять. - и конечно же он доволен, как можно быть не довольным такой любовью, что она ему дарила, будто спеша наверстать все, что они упустили за годы. И он делал так же, не в силах отпустить, оторваться, мешая уходить на работу. Она как этот котенок пыталась вырваться из рук, но лишь для вида, желая остаться в его руках на всегда. Он знал, верил в это, чувствовал. - Я? Обижаю? Его? Да ты посмотри на этого драчуна! Он сам кого угодно обидит и начал видимо с меня, чтобы сразу показать, кто в доме хозяин. - и снова смех, все это одна большая шутка, ведь он не посмеет причинить вред тому, что ей так нравится, что ей нужно, не будет уничтожать маленькое и слабое. И пусть она встает на сторону этого шкодящего создания, наверное так и положено любящей матери, вставать на сторону слабого ребенка, чтобы он не сделал. - Не переживу, наверное. Умру от боли и страданий, может оставить меня прямо тут, тут хорошо, меня листвой накроет по осени и никто меня не найдет уже. Только иногда заходи, проведывай. - нести глупости он умеет, отвлекаясь от царапин, от боли, они саднят, но это ничего, мелочи, он испытывал и не такое, так что не почем теперь эти порезы от острых когтей. Справится, переживет, потом посмотрит и пожмет плечами, ведь не заметил сначала. Коготки это мелочи.

- И тебя заодно. Опять ведь целый день не ела, с утра только поклевала и все. Я прав? - он вздыхает, качает головой, устало закрывая глаза. Койот большой, он ест много и прекрасно знает, что и сама Кикимора должна есть немного больше. Но она упертая, не брала обед, с утра съедала едва ли половину, но с каждым днем словно бы больше. Он ценил эти ее маленькие шаги к нормальной жизни и не давил сильнее. - Но меня то им точно надолго хватит, за то потом вырастут громадины, будут терроризировать город, я потом научу их говорить, станут моими помощниками. Будем творить бесчинства. - улыбается, все еще шутит свои глупые шутки, пока она слезала с него, взяв одного из двух котят, прижимая к себе вместе с букетом купленных для нее цветов. Он встает следом, прихватывая Лихо, Лихо пищит, высота ей словно бы не нравится. Она пытается вырываться, спрыгнуть, лезет на плечо, цепляясь когтями. Кажется путешествие будет не из простых. Или, Лихо просто боится, что они вновь окажутся в коробке одни, никому не нужные.
- Я не посажу их обратно в эту коробку. Придется нести так, чтобы они не боялись. - Койот смотрит в глаза Кикиморе, надеясь на ее понимание. Койот чувствует то, что чувствуют эти маленькие комочки шерсти. Он чует страх, чует опасливость, с которой сжимается в его руках Лихо. И он кивает ей на котенка в своих руках, на котенка в ее руках, они не хотят в коробку, не хотят быть закрытыми крышкой, лишенными возможности ступать и ползать, цепляться коготками за одежду, за волосы, царапать. И он ищет понимание в ставшем родном золоте, в мягком взгляде, что полон беспокойства за хрупкие жизни. И не ждет ответа, поворачиваясь к чертовой коробке. Подносит Лихо ближе к лицу. - Ну-ну, хватит тебе, смотри вот, она больше тебя не обидит. - Койот всегда возвращает обиды за тех, кого считает своими. За чужую боль он воздает сполна. Коробка исключением не стала. Пусть нести в ней было бы сподручнее, удобнее, но животное понимает животных. Чувствует их. Как бы не лаялись и не шипели друг на друга представители этих разных видов. Койот уничтожает предмет, что принес им боль, превращая картон в жалкие истоптанные куски. Просто потому что так нужно, просто потому что так нужно ему, выпустить злость, скопившуюся в нем после признаний и невозможности получить желаемое не по их вине, по вине одного единственного ублюдка. Выдыхает, поворачиваясь к Кикиморе. Кажется Лихо под утихло, привыкло к его запаху, к рукам, в которых наконец-то обрело безопасность.

- Вот теперь мы можем уйти. - подходит ближе, целует любимую в уголок губ, больше не подержать ее за руку, не приобнять, они обременены грузом, который должен быть в безопасности, который домой нужно доставить в целости, невредимым. Но Койот не спешит, желая насладиться моментом, частью их прогулки, он осторожно прижимается лбом, закрыв глаза, прижимается к кончику носа. Им предстоит долгий путь мимо дороги, по шумным дневным улицам, котят ждал стресс не зависимо от того, как их нести. - Может отдашь и его мне? Вдруг они испугаются и Уголек выпустит когти? Тебе же больно будет. Плюс у тебя букет, неудобно наверное нести будет. - он шепчет слова, прижавшись к кончику носа своим, говорит тих и нежно, но его женщина бывает слишком упрямой, она справится со многим, докажет ему, что беспокоится не стоит, даже если когти оставят следы и на ней. Лишь бы он не сомневался, лишь бы знал, насколько она сильная, со скольким может справится. Койот знал все, просто оставался заботливым, даже в этих мелочах. Хотел обеспечить удобство, но уже не ворчал, не перетягивал на себя все невзгоды. Кивнул, соглашаясь, они разделят все на двоих, даже понесут котят вместе, а не он один. Койот всегда тащил все на себе, всегда хотел забрать весь груз, а не разделить его. И кажется теперь ему стоит переучиваться, стоит привыкать. Ведь став одной семьей, наконец связав ее с собой настолько крепко, стоит ли делать все одному. Она бы первая сказала, что нет, что не надо строить из себя сильного там, где это не нужно. У него сильные крепкие руки, но мелкие слишком юркие, они доставят проблем по пути, пусть он и удержит обоих. Но если Кикимора хочет нести на себе эту маленькую жизнь, проявляя заботу, мог ли он не согласиться с этим и требовать иного. Нет. - Ладно, идем. Думаю сначала занесем их домой, а потом сходим за нужными вещами. Тут скорее я не переживу этих забияк, а не они поход в магазин. Ускачут еще, пусть лучше дома посидят.

- А чего тебе стесняться, когда ты рядом со мной? Кажется, совсем нечего, правда же? - он вторит ее дрожи соблазнительным шепотом змия-искусителя, что терзал Еву райских садах, подталкивая к греху, мечтая о падении той в греховность. Так и Койот, став змеем, нашедшем свою Еву, полную противоречивых стеснений, от которых хотел избавить, но в отличие от Евы, Кикиморе нечего было бояться. Койот не станет тем змеем, что соблазнит на грех и оставит довольный, Койот останется рядом, чтобы не стало. Всегда поддержит, пройдет все вместе с ней, другом, товарищем, любовником, любимым мужчиной, без которого невозможно жить, ведь ему было так же без нее невозможно.

В его глазах вспыхивает вопрос, он смотрит, раскрыв свои широко. "Ты серьезно спрашиваешь меня об этом?". Она спрашивает серьезно, пусть и знала ответ, читала его в каждом жесте, во взгляде, в дыхании, когда прижимал к себе, когда держал разгоряченную и прижимал еще теснее, позволяя похоти править ими обоими, брал, отдавал себя взамен, без остатка. Потому что...- Потому что люблю. И всегда любил. Кажется, с нашей самой первой встречи. - в нем нет ни сомнений, ни задумчивости, в которой ты ищешь свои ответы, в нем лишь та сводящая с ума уверенность, что все правильно, что по другому просто и быть не могло. Он смотрит в глаза, в которых весь его мир, этот золотой омут, в котором он добровольно утонул столько десятилетий назад. И плевать на эту чертову ссору, на эти шесть лет других, с другими. Они обожглись, оставшись друг без друга так надолго, судьба в наказание свела их с ума, извела, а после подарила шанс, последний вероятно, но шанс. И они оба ухватились за него, вцепились внезапно с одной стороны и пали в объятия друг друга, в жар тесного примирения, что остался грязью следов на столе, на кровати, на телах. И никакого душа, лишь сон на двоих в безопасности его сильных рук. - Зато теперь знаю, что ваши славянские поговорки о том, что любовь может бить больно правдивы. Наверное, в тех, кто их придумал, тоже влетали на велосипеде. - его улыбка довольная, его поцелуй короткий, но нежный, ласковый, слишком честный. Вот он, взрослый волчара, что для нее обратился глупым наивным волчонком. Прирученный, он тянулся к ней, как бедные котята к ним обоим.

- Ты никогда не была настолько хрупкой. А в остальном...Думаешь мой опыт нам пригодится, мм? - и он шутит, словно отпустил все, что было в прошлом, словно оно не резало холодным зазубренным лезвием все эти чертовы шесть лет, ничто в их десятилетиях вместе, но шрамы остались и не затянутся быстро эти раны. Но он будет шутить, пусть Кикимора видит, не несут больше боли разговоры о прошлом, он обернул все шуткой, своей глупой шуткой, Койот у Кикиморы все же ребенок непутевый порой. Но когда они вдвоем уже и не больно ничего, когда они из один и один вновь вновь обратились в два, словно одно целое вновь. - Я же знаю, как ты любишь, когда все в порядке. Но кажется, это допустимые жертвы в обмен на уют. Может теперь наш дом будет теплым всегда? - взгляд в глаза, нет большее ее дома, он вновь их, уже не для двоих, уже четверых. Уже не будет холода, что старался гнать его прочь, что гнал всех прочь, как выгоняла она. Он ведь знает, он же следил, делая глупости, рычал смотря на окна, но так боялся взглянуть в глаза, так боялся спросить о причинах, придумывая себе чушь с большим удовольствием, ведь так больнее, так можно оправдывать собственные дурные поступки. Ты первая начала, такая старая игра, кто больше виноват, кто послужил причиной, что на нем или под ним были другие, которых он выкидывал так же, не найдя в них ничего даже похожего, что испытывал с ней. И он не планировал возврата, не пытался быть с ней смелым, но шанс вдарил телефонным справочником по голове, очистил разум и контроль был потерян. Где порядок Кикиморы, там всегда хаос Койота найдет себе путь и все испортит, истоптав лапами. Теперь топтать будут не только его лапища, но и эти маленькие мягонькие лапки.

Акт уничтожения чужих обид закончен. Он возвращается к ней, солдат, что вернулся в родной дом, пройдя очередную войну, уставший, соскучился по родным любимым рукам. Закрывает глаза, наслаждается ее теплом, ее нежными прикосновениями. И вспоминает, что она снова не ела. - Не будешь кушать, буду шлепать и наказывать...Совсем в кости обратишься, а что мне тогда делать? Я же большой, выдержишь меня, если будешь худющей? - тихо, с теплом, все это такие бытовые мелочи, но почему-то так приятно щекочут все внутри, ведь так по домашнему все звучит, так заботливо, просто как умеет, ведь она свела с ума, дала вкусить себя, Ева, что сама стала сладким плодом для Змея, утащив его за собой из рая, в грехах ему нравилось, если грех был с ней.

- Вот так, не доверяешь мне Уголька. Я не собирался его лопать, правда. Даже не смотря на то, что он задира - и снова улыбается, ведь соглашается с ее выбором, пусть несет, пусть заберет у него часть проблем, часть радости, часть жизни. Не нужно тянуть на себе, нужно просто доверится родному плечу, родным рукам, что не просто поддержат, но помогут всегда, ведь он и сам сказал, что теперь со всем они будут справляться вместе. Почему не начать с живых мурчащих мелочей с букетом ромашек. Ведь все это ее и ничье больше. Он сам подарил букет, сам выбрал ее Уголек, как Койота выбрала Лихо.

Их ждал дом. Их дом. Он кивает, смотря на занятые руки. Немного хмурится, ведь не сможет держать ее руку в пути, как хотел в самом начале. Но встает рядом, держа Лихо одной рукой, путающуюся в своей безрукавке, нашедшей там свое пристанище, высунув мордочку в этот разрез, зевая, смотря на мир, на путешествие, что ждало их всех. Койот касается руки Кикиморы, скользит мимолетным прикосновением, привлекая внимание к себе. Он прячет руку в карман, предлагая взглядом обхватить его локоть, прижиматься, держась за него. И она делает, она принимает это предложение, она близко, жмется к его руке, обнимает, сжимая в руке букет, второй держа Уголька. Семейная идиллия, она грела, пленила этим теплом, этой неуместной для него нежностью. Он бунтарь, убийца до мозга своих сказочных костей, а сейчас был таким ласковым, таким довольным. - Идем домой. - повторяет негромко, втягивая воздух полной грудью. Все внезапно кажется совсем по другому.

И они шли, не спеша, боясь потревожить две маленькие жизни, о которых решили заботится. Койот не спешил, не рвался вперед, чтобы встретить любую напасть, разнюхать дорогу впереди, проверить все, чтобы потом Кики могла идти следом, в безопасность. Они шли вместе, она не одергивала, держась рядом, внезапно такая мягкая, довольно поглаживая длинными тонкими пальчиками черную шерстку. Он смотрел украдкой, она иногда поднимала взгляд на него. Улыбалась, а он улыбался в ответ, не зная впервые, что сказать, ведь слова стали им так не нужны. Близость говорила за всех, говорили сжимающие букет пальцы, как она прижимала его к себе, как прижимала Уголька, свои два драгоценные сокровища, самые дорогие для нее на всем свете. Ведь одно подарил ей он, а второе они нашли вместе, вдвоем. А еще она словно крепче старалась сжать его руку, крепче прижималась к нему, не способная держать его большую руку в своей маленькой. Но его устраивало и так. Ведь она была рядом, шла вместе с ним, а он впервые наслаждался этой медлительностью, такой непривычной для себя.

Они наконец выбираются из глубины деревьев, возвращаясь к лавке, на которой сидели. На дорожку, которая ведет их к выходу из парка. Они продолжают свое медленное шествие, но теперь Койот начинает выглядеть обеспокоенно. - Черт, там будет шумно...Нам же придется идти вдоль дороги. Пусть в это время машин там врядли будет много. Переживаю я за них. И за тебя. Смотри, чтобы не исцарапал сильно. Но если что, я могу забрать, обещай что не будешь терпеть, если будет сильно больно, ладно? - снова его обеспокоенный взгляд на нее, снова желание сберечь и защитить. Котята тоже умели делать больно, а он больше не простит себе, если на ней появятся новые шрамы. Да и не сможет он не просить о таком, не сможет смотреть спокойно, если она вдруг начнет жмурить от боли глаза, если будет терпеть молча кошачьи коготки. Не хочет позволять ей чувствовать боль, даже такую легкую, мелкую, не от жизни, не от разных ублюдков или собственных ошибок. Кошки это мелочь, их когти пусть и несут боль, но не терзают душу, пусть пойдет кровь, но она будет слабыми каплями, по сравнению с тем, что пережили они оба. Но даже так, даже зная, что мурчание будет извинениями, теплом на душе, а шершавые языки залижут обиду, в извинения будут подставлены на секунды меховые животики, он все равно не хочет ей даже таких глупых ран. Трудно отказаться от желания оберегать, от привычки опекать ее, когда-то назвавшись ее защитником, вбив себе эту мысль, слишком глубоко она въелась, слишком лично он воспринимал это болезненное шипение, эту легкую едва уловимую гримасу. Ведь личико его Кикиморы должно светится счастьем, раз он вкусил его однажды, она должна улыбаться, а не терпеть, стараясь унять животное, которое несла так бережно, осторожно поглаживая его.