- Нет, пять баксов я просила за цветы, за "веник" требую десятку! - старая человеческая карга совсем не опасалась за свою маленькую дряблую шкуру, пока Койот шумно втягивал воздух, едва не срываясь на недовольное рычание, она лишь скрипела своим старым голосом, вцепившись живыми впрочем глазами в молодого, по ее мнению, человека, способного прибить ее едва ли не одним лишь ударом. Обычно все его разговоры в людьми оканчивались быстро, обычно с людьми он не разговаривал. Обычно, забрать что-то у человека это бесплатно. Обычно закончилось почти две недели назад, с тех пор все превратилось в не совсем обычно, весьма непривычно.

- Пёс с тобой, старая, давай сюда чертов букет... - цедит сквозь зубы, вручить деньги в чужую трясущуюся от старости руку, такой, казалось бы, необычный для него шаг, когда можно было выхватить, забрать, никто не сказал бы ничего против, ведь по близости не было патрулей тех, кто бдит над законом и чтит его, а остальные просто бы побоялись лезть к нему и заступаться. Но начинать новую жизнь всегда с чего-то нужно. Несколько дней назад он решил, что все будет по новому. По-новому начиналось с того, чтобы вручить деньги наглой старухе, по своему бережно, чтобы не сломать, не ранить, забирая у неё сорванные с какой-то клумбы цветы. Он не разбирался в них, не помнил почти никаких названий, но знал и запомнил, как выглядят ромашки, потому что она показала ему, рассказала не замысловатую сказку, рви лепестки ромашки и узнай, любит тебя тот, кого любишь ты или нет, пока он словно завороженный смотрел за этим романтичным актом жестокости уничтожения чего-то живого.
И увидев пару в этой мещанине разных цветов, решил, что не может пройти мимо. Этот цветок отлично подходил им обоим, они сами словно две ромашки, растущие когда-то рядом, были выдраны с корнем, подняты не очищенные от остатков земли, их лепестки рвали безжалостно все эти годы чужие руки, глодали зелень чужие рты, пока не выбросили навстречу друг другу, предоставить возможность пасть рядом, обглоданные начисто, покалеченные стебли, сорвавшие последний лепесток друг на друга в одном взаимном и емком "любит".

И все стало не так. Все выглядело и ощущалось иначе, даже когда идёшь, считая про себя минуты до встречи, уже не нужно было бросаться на существ, пробредающих мимо, не нужно было встречать грудью нож, не нужно нарываться на пулю, предназначенную для сердца, но выбравшую другую прямую. Нужно было нести такой комичный и неуместный в его руках дешевый букет, что стоит намного меньше, чем с него поимели. Маленький, неакуратный, помятый чужими руками, в руках такого большого и жестокого его, спокойного излишне. Так видимо чувствует себя большинство, они просто идут, не думая ни о чем, не ожидают беды, просто несутся по своим делам, на свои встречи. Койот никогда не понимал этой безмятежности, не понимал, как можно было идти так спокойно, ведь сам не мог усидеть на месте, всегда что-то нужно, бросаться, бежать, ехать, куда глаза глядят. Животная нетерпимость.

Он нужного места достигает первым, первым становится тем, кому придется ждать. Но что такое несколько лишних минут, когда прождал одной единственной возможности годы. наивность самообмана, ведь лишние минуты кажутся вечностью, такие недооцененные, они заставляли бродить, нарезая круги перед входом, ведущим в парк. Маленький букет так удобно прятать за спиной, но ведь никогда не знаешь, с какой стороны появится женщина, ради которой сегодня он выбрал идти пешком, оставив байк на старой парковке перед их домом. Ради неё можно пройтись пешком, пасть жертвой грабежа наглой предприимчивой старухи, покупая глупость, которую вручит ей. Его букет для нее - совсем не изысканная простота и небрежность, такая же, как и он сам.

И можно делать вид, что ты не переживаешь за чужие дела, что ждешь смиренно, а не сжимаешь телефон в кармане джинсовой безрукавки, с трудом сдерживая желание смотреть на часы и ждать. Можно делать вид, что землю ногами считаешь от банальной скуки, а не от волнения, стоит ей хоть чуть-чуть задержаться, а уху не уловить знакомый писк пришедшей смс-ки, в которых она старалась предупреждать его обо всем, словно привыкая, что теперь уже не одна. Можно представлять, что прождал уже намного дольше, чем должен был, представляя себе все, что только угодно, стараясь не сжимать стебли разнообразных растений слишком сильно, не желая губить раньше времени, ведь их срок и так уже сократили человеческие руки. Он не будет так жесток, в нем нет ревнивой дрожи, нет неверия, которое заставило бы задать вопросы по приходу. В нем то беспокойство о ком-то, кроме себе, а разум сам оправдывает свою женщину: его злобная принцесса просто пользуется правом на опоздание, просто играет, чтобы сильнее раздуть его пламя, что при встрече взметнется ураганом и поглотит, окружит теплом и радостью. Так и будет, стоит ему только увидеть ее. А пока...Пока лишь шаги по кругу, под любопытные взгляды прохожих. Но ему, все-таки, на них плевать.

И она является, удачно подобрав время, разгорячив, но не перетомив на огне, он замирает, учуяв, увидев спешащую к нему особу и сразу все меняется снова. Нет ни угрюмости, ни беспокойства, ни холодного покоя, его трогает улыбка, наивная и мальчишеская. Он не будет ждать, когда она проделает эти последние шаги, не будет стоять, пряча за спиной руку с букетом, он сделает шаги навстречу, ведь нет уже в нем этой гордыни, он придушил ее той ночью, в которой все между ними вспыхнуло снова, когда он не смог сдержать данных себе обещаний, сжег и выкинул произнесенные в злости и обиде слова, пустоту она ловко заменила собой, заполнила. И можно встречать ее обнимая, целуя, можно говорить приветы и как соскучился, он не делает этого, вырастая словно гора на пути пророка, который словно и не спешил к ней. И прячется, когда перед ней вдруг оказывается этот глупый букет, уводит взгляд, смущаясь. Где это видано, чтобы Койот забывал обо всем, об образе, о виде, плевал на облик невозмутимого и сильного, ломающего голыми руками железо, стоило только выудить такую нежную деталь. - Я скучал... - тихо, не смотря на нее, смотря в сторону, будто делал что-то постыдное, боясь смотреть на реакции, но так ее ожидая. Взрослый уверенный в себе мужчина перед своей женщиной ведь так часто становится юнцом, делающим в отношениях свои первые шаги, корявые, неуверенные. Но важно ли это, конечно же нет. Потому взгляд наконец-то встречается с золотом ее глаз.

Он лишь кивает, конечно пришел, его не остановит ничего, он вдруг бросит все дела, броситься ее искать и обязательно найдет ее, если она попросит, скажет, позовет, что говорить о встрече, что обговорена была заранее. Пришел, пройдя весь путь на собственных ногах, чтобы можно было после прогуляться вдвоем по городу, говорить обо всем на свете, шагая рядом, держась под руку, за руку или в обнимку, пока не окажутся дома, в той приятной усталости, которую принесет долгая прогулка друг с другом.
- Хорошо, что просто заболталась. - он не сдерживает в своем голосе ни капли этого беспокойного тепла, не скрывает во взгляде, когда переживаешь, что случилось что-то, помешавшее написать, что заняло все время и внимание. Но она тут, перед ним, цела и невредима, задержалась по такой банальной причине, без опасности, без проблем, что так часто падали на их беспокойные головы, принимала из его рук этот небольшой букет, купленный для нее, чтобы просто увидеть улыбку, блеск в глазах, порадовать. И кажется, у него получилось.

Койот улыбается, конечно помнит, он помнит едва ли не каждую мелочь, едва ли не каждое слово, которое она когда-либо произнесла при нем, помнит все, что рассказывала, что показывала, каждую деталь, каждую ее интонацию, каждую питавшую ее слова эмоцию, он пропустил все через себя, сохранил, ведь слова сорвавшиеся с ее губ казались такими внезапно важными, такими нужными, их невозможно пропустить мимо, выбросить из головы. В своей душе он нашел им особый уголок, складывая и наполняя, заполняя пространство голосом, радостью, грустью. Всегда хранил больше, чем показывал, чем могли видеть чьи-либо глаза, его секрет, тот, что хранится от всех. Всегда помнил.
- Тогда поставь их в вазу, пусть стоят на кухне или на окне в спальне? Может будешь смотреть на них и приятно улыбаться и думать обо мне, пока я буду где-то в делах- он склоняет голову, встречает ее ладонь, прохладные пальцы горячей щекой, накрывая своей ладонью. Такое простое касание несло ему столько удовольствия, что он едва мог бы выразить словами, но порой глаза говорят больше, чем могут произнести губы. За эти прикосновения, за эту нежность он готов отдать что угодно, чувствовать лишь ее холодную ладонь на своей коже, прижиматься, отдавать тепло пытаясь согреть, пусть и немного. Он был ее, как сейчас стал этот букет, подаренный не для того, чтобы срывать лепестки, гадая о том, что итак уже им известно. Он любит, ни к чему лепестки, когда вот он, скажет, сверкнет признания в незакрытых глазах, в дрожи, в стеснении. - Люблю. Так ведь лучше, чем это скажет последний лепесток, да? - и плевать на тех, кто может идти мимо, кто может наблюдать эту нежную сцену, смотрите, завидуйте, порицайте за чувственность, проклинайте, что эта женщина с ним, что его лица касается нежная рука, ему все равно, ему нет дела до целого мира вокруг, достаточно только ее одной.

И он не убирает ее руку, не бросается, как мог бы, когда сильно скучал, не жмет к себе, хотя так хочется обнять, прижать, пленить поцелуем, но тогда его подарок помнется, станет негодным, потому как он берег ее, сейчас будет беречь эти ромашки, пусть проживут дольше, чем могут, пусть радуют белизной лепестков вокруг солнечного круга, пусть глаза ее видят в них тепло, которое так хотелось ей дарить, даже если его не будет рядом те несколько часов между их утром и вечером. Можно унять желание впиться в чужие губы, лишь коснувшись своими ее запястья, пока рука все еще у лица, поймав момент когда все браслеты и цепочки немного съехали вниз, стоит ей потянуться к его волосам, убрать непослушные пряди, что будто бы специально выбивались из общей массы, требуя этого внимания, приятные мелочи начинали составлять их обоих, наполнять, ведь не было больше страха, не было недоверия, пусть он не засыпал первый, пусть ждал ночью, пока засыпала она, в их воссоединенном починенном ими обоими вместе он выбрал себе роль защитника, он выбрал ее сам, как когда-то давно, просто берег ее сон, берег ее, прежде чем позволял себе засыпать. И плевать, что следующим утром, когда все закрутилось по новой, он проснулся первым, испугавшись, что все лишь сон, испугавшись, что она вновь будет холодна, вновь сбежит. Но не сбежала, даже когда не нашла его проснувшись, даже когда мило куксилась, стоило ему оказаться в комнате с чашками чая, приняла и его, приняла, что он будет рядом. Доверилась и поверила. Поверил и он, потому каждое новое утро просыпался позднее, пока и вовсе не отдал ей это право, проснуться первой. Потому что знал, она не сбежит, она задержится, а только потом уйдет не от него, по делам, по работе. Когда вдруг стало так важно держать заряженным телефон, следить, чтобы иметь возможность ответить на сообщение, на звонок, с тех пор он всегда носит с собой зарядку, чтобы быть на связи, быть в досягаемости электронных букв, смотреть фотографии и геолокации. Знать и давать знать взамен. Все стало вдруг таким важным, таким необходимым.

- В следующий раз обязательно предупредишь, не переживай. Я вел себя хорошо, пока ждал тебя - улыбается, только при ней он мог вести себя хорошо, только для нее, ждать, не прибив никого в порыве охватившего беспокойства, вед так легко срываться на других, став тем самым нетерпением, но он учился сдержанности, учился контролю, учился не нести проблемы, учился не искать на ровном месте, учился заново, ведь шесть лет делал это без остановки, используя любой повод. И все шесть самоубийственных порывов он прижал к полу, запер в клетке за какие-то одиннадцать дней. Так много, чтобы понять, как это работает, научится направлять эту низводящую до атомов энергию, что разрушала, расщепляла, обращая в ничто, пожирая само время, обрезая, уничтожая миры, что могли подарить неупущенные возможности. Одиннадцать дней, так мало, чтобы научиться реагировать спокойнее, без вспышек беспокойства и волнений, стоило ей сказать, что день тяжелый, что сильно устала. Он так ловко придумывал плохое, что мог позавидовать любой сценарист, писавший ужастики, любой писатель, что писал мистические страшилки. Потому глаза полны беспокойства, что вытесняет собой все.

- Все хорошо? Ничего не случилось? - так необходимо знать, как прошел ее день, необходимо слушать, что-то делать, чтобы тяжесть дня спала с ее плеч, чтобы прочь бежала любая беда. И сейчас он вновь сбережет ее, не доставит волнений, когда не сделает привычный жест, не проявляя силы, чтобы развернуть спиной, заставив вздрогнуть, такую маленькую, такую местами слабую, не сегодня. Сегодня он обходит ее сам, медленно, рассматривая беспокойными глазами, но так внимательно, от глаз ее хищника не скроется ничего. Встав позади, он обнимает, сцепив руки на ее животе, чтобы не повредить подаренный букет. Он прижимает, держит нежно, склонив голову, зарывается лицом и в без того растрепанные волосы. Лишая себя возможности видеть ее глаза, смотреть в них, он способен дарить свое тепло всему ее телу, не помеха слои одежды, они лишь сделают жарче и без того теплый день, но ведь Кикиморе тепло требовалось особенное, его. И он отдаст, не задумываясь ни о чем.

- Знаешь...Ты сегодня очень красива - он говорит лениво, произносит слова тихо. Успел рассмотреть ее всю, еще с утра, когда она одевалась, редко когда мог пропустить это зрелище, ему всегда казалось это таким соблазнительным, интимным, личным, когда она позволяла смотреть, не выгоняя из комнаты, как одежда медленно скрывала ее наготу, каждая вещь, каждая деталь тщательно отобранного для дня гардероба, он сопровождал все, как ее руки вели по ногам, пока скрывали кожу чулки, слушал, как шуршала ткань платья, скрывая еще больше и всегда так хотелось трогать руками, всегда так хотелось мешать, когда было время, под звонкий смех, под наигранное сопротивление, ему разрешено было ловить, разрешено вести по телу, чувствовать все, не срывать ткань, но срывать ее голос, заставлять терять дыхание, а потом смотреть виновато, когда она поправляла все заново, поправляла прически и косметику на лице, под милое ворчание, что не должно обидеть его, но внести им немного игривости.

И ничего сейчас из ее образа не скрылось от его глаз. Ни ног, их не скроет от него разрез ее юбок, даже если он не коснется, ни растрепанных волос, в которые он зарылся, ни вздымающейся чаще груди, она спешила, он чувствует это в биении сердца, видит в дыхании, что чаще, чем если она спокойна. Видел в покраснении на щеках. Она спешила к нему, чтобы он не ждал. И уже за это он был ей благодарен, не принимая все, как должное, это ее маленький подвиг, очередная вроде бы мелочь. А он, обеспокоенный, полный волнений за ее день, лишь целует покраснение на ее скуле, небольшая благодарность за спешку, нельзя мять цветы своей несдержанностью, она ведь любит и их, а не только его.

- Ну вот, у меня появились конкуренты, которые будут красть твое внимание на себя по утрам - он улыбается, говоря глупые смешные вещи, готовый смеяться этим ребяческим смехом, когда сказанная шутка глупая, но от чистого сердца, только для нее одной, как и вся его игривость, как вся порушенная серьезность, изгнанная прочь злость, сила в покое, в ее нежных руках, как букет цветов так бережно прижимаемый ею к груди. Взгляд падает, без стеснения на манящий вырез, ведь вся она его, вместе со всеми подаренными цветами, вместе с одеждой, которую она каждое утро одевала словно для него, будто купаясь в жадности глаз, в тепле, в желании, что вызывала, вытягивая изящно ножку, когда скрывала шероховатыми синтетическими волокнами бледность своей кожи, вызывая дрожь во всем теле, таким безобидным на первый взгляд действием, а он сходил с ума, запоминал, с трудом удерживая себя на кровати. Или стоило оправить складки на юбке, разглаживая блузку, не собрав волосы до конца, оставив ему те несколько прядей, для него. Ее женская обыденность им была вознесена на пьедестал очарования, сексуальности, красоты, ведь каждый жест принадлежал ей, каждое движение руки или ноги, а он любил все, без остатка, вместе со всей ее косметикой на лице, со всеми браслетами на руках, со всеми посмевшими осквернить ее чернилами и шрамами.

Ее прикосновения вызывают в нем ту слабую предательскую дрожь, недоумение, замешав все это со смущением, взболтав, такие поцелуи он всегда считал своим, целовать ее руки, пальцы, проступающие линии таких для него хрупких косточек, все это он эгоистично считал своим, а она, она переворачивала эту доску устоявшихся взглядов на жизнь, раскидывала весело хихикая, заявляя о таком любимом ею порядке, который рушила. К этому он привыкал по новому, к таким нежным касаниям сбитых рук, на которых не было ни одного ровного клочка кожи, рубцы, сплошь и рядом. Не отводил взгляда, смотрел, знай о его смущении, ведь оно тоже деяние губ твоих.
- Тогда...Я никому его не выдам. Хотя, хочется заявить всему миру... - снова шепот, теплый, под дыхание почему-то учащенное, под приятную щекотку где-то в переносице, пока она смеется, едва слышно, словно только глазами, ее большой-большой секрет, который он раскрывал для других так часто, когда следил на коже, заявлял, эта женщина вся его, для него, до последнего своего секрета или страха. Жадный-жадный Койот.

И вот она, снова в его руках и уже не нужно переживать или волноваться, она здесь, реальная, настоящая, прошла через все свои дела, пришла, чтобы быть схваченной им, заключенной в объятия, без боли, пусть он сжимает так крепко, боится, что она растает, исчезнет, не будите его от этого сна, он слишком был прекрасен. Давит ее затылок, портить ее прическу можно, можно взъерошить волосы собственным лицом, чтобы пригладить после, пытаясь оправдаться за черные локоны, что липли к одежде, к его лицу, щекотали нос, губы, разбегаясь, словно влюбленные привязавшиеся к нему мистические Змеи с головы Горгоны, боявшейся признаться в собственных чувствах, боясь обратить любимого в камень. У них не было такой проблемы, они шагнули в эту чувственность, словно в реку, стояли так, рядом с потрепанной временем лавкой, на дорожке, под шелестом весенней листвы, ласкаемые теплыми порывами ветра, будто потоками воды. Она говорит и все его волнение сброшено окончательно, он расслабляется, опускаются плечи, он слышит то, что хотел, правду, не было поводов для волнения, для переживаний, не было повода бросать все и бросаться на поиски, спасать, закрывая собой от всего отвратительного уродливого мира, который на удивления вдруг оказался к ним так ласков, так снисходителен. Кушайте свое маленькое счастье, пока есть время, пока вас самих хватит на это, пока я не придумал, как испортить вам жизнь. Они справятся со всем, вдвоем, козни целого мира им не страшны. Он выдыхает, облегченно, незачем скрывать, что волновался.

- Вот так, получается зря беспокоился за тебя, но мне это не надоест, независимо от того, как пройдет твой день - просто потому что не сможет иначе, всегда будет чувствовать на себе этот пристальный взгляд волнения за нее, переживания, которое будет заставлять проверять телефон, в ожидании сообщений о том, что все хорошо, бросить взгляд, прежде чем вернуться к своим делам, прежде чем вымыть оставленную ими с вечера и с утра посуду, когда заставляешь ее клевать хоть что-то из собственной тарелки, иначе грозишься не отпустить, Кикимора доводила себя столько лет, они оба, каждый по своему, а сейчас приучали друг друга к чему-то иному. Она заверяла, что ей достаточно пару кусочков яичницы или тоста, он ворчал, но верил, обещая и себе и ей, что в следующий раз она съест порцию целиком или никуда не уйдет и плевать ему на ее работу, на ее дела. Но ничего не менялось, она ела мало, он доедал все оставленное, ведь даже так, все устраивало. И целовал перед уходом, желая хорошего или легкого дня. - Хочешь я с ним потолкую? Выдаст все, что тебе нужно без всяких уловок - слова же можно не только шептать, их можно глупо мурчать, предлагая помощь, всегда как умеет, всегда вызывался, готовый помогать и не важны последствия, если он сможет хоть что-то для нее сделать, но пока видимо будет только встречать с букетом цветов, ведь как всегда, она откажется, он почему-то должен бить людей или сказки меньше, пусть прекрасно понимал почему. Очередной их забавный ритуал. Не умея будто бы ничего кроме, он готов был калечить любого для нее, если ей это поможет и плевать, что станет с ним потом. Нет, ведь уже не плевать. Койот не несет проблемы домой, не приходит с разбитыми в кровь руками, не приходит с новыми ранами, не истекает кровью на пороге у дверей. Уже нет. Количество дней без происшествий: одиннадцать.

Она сплетает пальцы с его, приятный холод, что поглощает его тепло. Улыбается, словно он довольный котяра, которому дали полную миску молока. Как он мог не смотреть на нее, как мог не насладиться видом, что дарило ему ее тело, прекрасное, для него лишенное всех изъянов, она будила в нем желание, будила дрожь любым нечаянным жестом, взмахом черных ресниц, просто поведя плечом, проверяя как сидела ткань, сводила с ума, выбирая, подбирая свой наряд, такая в этом деле упорная, педантичная и все на ней было идеально, все сидело красиво, все сидело, словно обертка, дополнившая ее волшебную наготу. Она его десерт и он никогда не наесться ею, всегда хочется еще, Кикимора вызывает зависимость от себя, а он уже давно в плену, но совсем не хочет из него вырываться. Блекла по сравнению с ней любая другая красота, любой томный взгляд им будет не замечен, любое чужое внимание останется позади, даже не удостоившись беглого взгляда, ведь все, что нужно было в его руках. Ей достаточно было одной маленькой искры и их поглотит буря. Осторожно, Кикимора, огнеопасно.
- Как я посмею отвести от тебя свой взгляд? Ведь ты прекраснее всех, всегда, по утрам так мила и очаровательна в своей растрепанности, а потом, когда одеваешься, когда дразнишь меня, выбирая все так долго, ты великолепна, ты же знаешь, что играешь с огнем в такие моменты, да? - знает, все Кикимора знает, ведь не скрыть лукавой улыбки на самом крае ее губ, с которых он раз за разом съедает помаду по утру, не скрыть огня в глазах, ведь она знает - она желанна, в любое время, в любом виде, он не сможет и не захочет устоять перед ее красотой, перед ее очарованием, проиграет и победит одновременно. - Я помню каждое твое движение, милая, каждый твой вздох, каждое прикосновение рук к одежде, каждое слово, потому что не смею иначе - шепчет горячо, ведь это только для нее, его очередное признание. - И помню, как тебе нравится, когда я прикасался вот здесь... - он позволяет себе откровенность, позволяет себе немного склонится, чтобы дотянулась рука, а пальцы скользнули в вырез, коснулись самого края чулок, с легким нажимом, с удерживаемым желанием скользнуть выше или под ткань, просто проводя по самому краю материи. - А еще помню, как тебе понравилось, когда я... - его рука сбегает от нее нехотя, он обрывает фразу, когда чувствует взгляд, скользнувший по ней, по нему, когда его рука позволила себе наглость, приоткрыв разрез юбки, обнажив ножку, чулок, увлекся, но игнорирует нарушителя, пусть идет себе, Койот со своей женщиной всегда добр, всегда в настроении, она важнее, она нужнее, нет смысла выпускать ее и из второй своей руки. -... украл немного твоего времени с утра. - возвращает руку к их сплетенным вместе рукам.

- Я бездельничал дома. Но вымыл всю посуду, но как всегда, забыл все разложить по полкам... - она поворачивается, он целует кончик ее носа, усыпляет бдительность, ее порядок вновь нарушен его хаосом не убранной посуды. - Ты не поверишь, я даже за букет заплатил! - смеется она, смеется и он, вот такое его достижение, он не украл для нее, не завоевал, не сорвал, купил, такая мелочь, но для него такой большой шаг, просто чтобы стать для нее еще чуточку лучше.

- Я хотел немного прогуляться с тобой тут, а потом и до дома...Надеюсь, не сорву этим твои планы на вечер? И значит, теперь ты вся моя и можно не беспокоится, что тебя дернут по каким-то делам? - немного склоняет голову на бок, встречая мягкость ее губ, закрывает глаза, слишком довольный ее вниманием, слишком рад тому, как она тянется к нему, как проявляет свою любовь. И плевать на все страхи, на переживания. Когда она перестает тянутся, когда губы больше не трогают его, когда ее обещанию он поверил, купленный им, он позволяет себе сделать шаг в сторону, не отпуская ее руки, сжимая нежные холодные пальцы в своих. Ее изящные, его грубы, хранят историю о бесконечных боях за место под солнцем. - Прогуляемся немножко по парку, прежде чем уйдем, мое солнышко? - снова смущение, снова чуть крепче, будто стыдно, но ведь его солнце снова она, его место подле нее, все бои, что пройдены, лишь для того, чтобы быть тут, с ней, держать за руку, держась слишком близко, готовый провести ее по любым тропам этого парка, стараясь хоть как-то компенсировать границы, в которых их заперли. - Когда-нибудь, я все-таки покажу тебе весь этот чертов мир, милая, но пока...Прости мне, что это одно из немногих мест, в которое я могу тебя отвести

Отредактировано Coyote (05.09.2025 18:03:35)

Она спрашивает про ревность, он в легкой игривости прячет взгляд, что-то бубнит себе под нос. Глупо ревновать к букету, который не долговечен, когда рядом такой бесконечный он, когда она близка, не задевает неловко пальцем, но нашла свой уют на его груди, на этой расписанном шрамами темноватой картине, в шее, плече, что хранил ее собственный след, не чернила на коже, но ее отметка, глупая пьяная выходка, которую он словно и не заметил тогда. Еще одна, что с ним навсегда, как видавший виды кулон, что впитал их пот, их слезы и его кровь. Потертый, но такой драгоценный, оберегаемый им еще тогда, до вернувшихся их.
– Может быть…- кратко, глупо, пряча глаза, прежде чем позволить себе смотреть вниз, заглядывать за маленький милый бело-желтоватый щит. Она оправляет ворот блузки, а он готов выдыхать горячо, готов склоняться к ней, делать не глупости, но творить пошлости, наплевав на все, дикий и не сдержанный, всегда, бесконечно его желание, которое она в нем будила, ведая то или нет. И он не будет извиняться за это, ведь она приняла его животную часть так же, как человеческую. Она приняла, но умела дразнить, умела распалять его желания.
– Любишь же ты дразнить…- выдыхает шепотом слова, просто потому, что хочет, чтобы она знала каждую его мысль, просто потому, что не смел скрывать ничего, ни слов, ни эмоций, ни ран. И в его руках она всегда податлива, всегда доверчива, пусть на миг, на краткий момент, когда раньше, будто боялась расслабиться, спешила прочь, спешила растянуть и превратить в мили их близость, которые он спешно преодолевал. Койот всю жизнь гнался за кем-то, за зайцами, за мелкими грызунами, а потом, встретив ее, стал гнаться за Кикиморой. Сейчас, стоило обнять, забывалось все, лишь руки помнили, что жать надо сильно, держать нужно крепко, иначе она извернется, выскользнет словно бы невзначай, так всегда нужно, она, конечно же, любила, но всегда на расстоянии выстрела, всегда издалека. Ее чертова трусость, которую он любил тоже, такую же часть ее самой. И все еще чуял, все еще видел в глазах, этот слабый блеск страха, эту обманчивую сладость в запахе, что улавливалась едва-едва. Она обещала и не сбежала, но слова словно снова вели их туда, в прошлое.

- Хэй, а ну-ка посмотри сюда, милая, что за дрожь в голосе? Что за страхи ты опять себе там фантазируешь, мм? – он пытается удержать ее взгляд, поймать все то, что могло снова испугать, уколоть, напомнить. Он всегда возвращался к ней со щитом, всегда держался на упрямых ногах, не упал, пряча все, что терзало, пока чертовы раны не затягивались, даже если она видела их уродство, даже если знала о серьезности, он не разочаровывал падением, не требовал помощи, пальцы трехсот спартанцев сжимали древка копий, рукоятки щитов, продавая жизни задорого, он из той же упрямой породы. Койот устоит, удержится на грани, обнимет и унесет на кровать, на кресло, хоть куда, кровь ничто, боль пустышка, всегда со щитом, никогда на щите. И в его глазах упрямство, уверенность, надежность, они справятся со всем, он пожрет всех, если так случится. Вернуться домой из любой передряги, вот она, его супер-способность ради нее одной.

- Ты хочешь мне сказать, что скрываешь от всех свои…связи? – и он тоже умеет делать голос стальным, тоже умеет в эту напускную серьезность, ведь шут, баламут и лжец тут лишь он и никто больше. – Вот такая ты значит, женщина, Кики, снова прячешь меня от всех, неужели стесняешься? – но образ его рушиться, стоит искрам ее игривости тронуть его глаза, такие же, цветущие наконец-то этой жизнью, этим счастьем, этими глупыми милыми играми, в которые они играли, словно дети, ведь скрыть его просто невозможно. – Если это твое желание, то пусть так. Подожду другого раза. – подождет ее, чтобы быть снова вместе, подождет просьбы о помощи, словно в отместку за природную нетерпимость его смысл был в вечном ожидании. В ожидании случая, чтобы поговорить, чтобы спасти, из злодея обернувшись героем, оставшись злодеем в чужих глазах, в чужих попытках остановить его разъяренного ее поведением, даже если и вовсе нет уже ничего общего, если все вроде кончено, но это их все пробуждается так не вовремя, когда бросаешь все, чтобы спасти глупую опьяневшую женщину, что глушила свои проблемы, в ожидании, когда перестанет течь кровь, пачкая хренову одежду, держа ее в руках, борясь с противлением ему, как самой судьбе, как року, этому очагу разума в ее пьяном угаре, противясь логике его трезвого рассудка, в ожидании, пока она, пьяная и глупая, сникнет и уснет, в очередном грубом в его адрес полуслове. В ожидании ее, с цветами в парке или когда сам приедешь вечером домой, осознав, что пустая наполненная кажется хламом комната это не жилище, а временное пристанище. Жилище его там, где она была в его руках, где она держала его ладонь или держалась за его плечи. Там где был ее, такой родной для него запах, такое родное тепло, спрятавшееся ото всех за холодом.

И плевать на других, когда можно коснуться спрятанных юбкой ног, когда можно задеть резинку, что держит чулок, не позволяя скользит и обнажать, он готов был делать это сам, не обращая внимания ни на прохожих, ни на день вокруг них, но держался, убирая руки, оставив откровенность и близость на потом, где они будут лишь вдвоем, где она сможет полностью расслабиться, открыться и забыться, почувствовав на себе ладонь, что и не требовала убрать свои руки прочь, лишь будто предупреждала, они не одни, они не наедине. Ему плевать на эту чушь, которая так волнует ее, но трепетность отношения, готовность жертвовать самой своей сущностью ради нее удерживает его в шаге от страсти, в сантиметрах, в которых ткань пустит его глубже, сменяясь одним материалом на другой. Не нужно жадно сжимать стройную ногу, когда можно нежно держать холодные пальцы. – Верно, что мне до них, когда я вижу только тебя? – и рычание слов не несет опасности, оно мягкое, послушное хозяйке, оно радостно, даже если руки придется поднять, вернуть на место приличия. Оставить ее на потом, там, где только она и ее глаза, ее пошлая обнаженная внутренним жаром любовь, без настырных взглядов прочих фантастических и не очень тварей. И он знает, она сдержит это немое слово, когда глаза невзмолят, но прикажут ему твердо и решительно: не здесь. Он примет, подождет, ждал же так долго, год за годом, шел этот чудак, волоча копье по пескам, по земле, от стен разрушенной бедствием Трои, брел, через неприятности, через испытания, что проверяли, достоин ли этот безумец своей Пенелопы. В испытаниях он схитрил, не поражал из лука эти двенадцать колец, но метнул копье своей жизни, поразив каждое одновременно. Потому что его бог был лукав, потому что дал силы, но хитрил и с ним, ведь за летящим копьем лилась такая хрупкая сказочная жизнь, опадая алыми каплями наземь, дождем из его крови орошая. Каждое чертово кольцо он поразил, увеличивая круги этого ада, которые он пережил, прошел, словно Данте, через каждый грех, пока не вырвал свою Беатриче из лап ублюдочного Люцифера, отвергая богов и их никчемный рай, просто усталый вернул себе ее, прежде чем вернуться в такую хрупкую страшную жизнь, заигравшую новыми красками, растопив окончательно этот чертов девятый круг, это хреного двенадцатое кольцо, где место в вечных льдах находили себе предатели. Все льды ада ничто перед ним, одно единственное предательство жалкий песок пред разрушенными осыпавшимися стенами. Она корила себя, а он нагло вырвал ее из этой упавшей на бок восьмерки, обещавшей бесконечные мучения. Никаких мучений больше там, где встречались друг с другом их любящие глаза, там, где сплетались друг с другом пальцы, сталкивая холод и тепло в идеальной гармонии.   

- Если я перестану глупить, кого ты будешь называть глупым? – улыбается, довольный каждым ее словом, всегда приятно знать, что ты нужен, что нужен только ты и ничто больше неважно. Очередной ее секрет, очередное признание, которое он никогда не забудет. – Знаешь…И правда, к черту этот мир, ведь в моей жизни самое главное счастье это ты и больше мне ничего не надо. – говорит, снова не думая, не взвешивая, громче, чем хотел, но тише, чем мог, кажется даже вызвав чей-то смешок, когда кто-то снова брел мимо них. Плевать, не замечает, хотя мог превратить в кровавое месиво любого, кто смел сомневаться в его словах, не навострив даже уши, зачем, когда хозяйка так нежна с ним, когда рядом и хранит покой.
И она чертовски права, нужно было убираться с главных дорог, даже с главных дорожек, уходить вглубь, подальше от чужих глаз и общества. – О, ты сегодня решила рисковать, не боишься, что я не сдержусь, вдруг прижму тебя к какому-нибудь широкому дереву где-то в глубине парка? – его игривость прямолинейна, она сквозит намеками, откровениями, ведь так желанна она, так прекрасен тщательно подобранный образ, секреты которого он видел с утра, которые оценил, раскрыл для себя, а сейчас смотрел заново. И сжимал ее пальцы, хватался за нее, реальную, чтобы не потеряться в собственном пламени и не пасть перед ее бурей. От пламени гибли города, пламя же сжигало трепетность и нежность между ними, лизало их, подталкивая к грани, соблазняя потеряться где-то в траве, целоваться под чертовым кустом, оставшись наедине и срывая весь контроль в ноль. Втягивает воздух, делая шаг, маленький, ведь у нее не такие длинные ноги и такая тяжелая обувь.

- Но если такого желание моей королевы…Твой глупый шут все тут тебе покажет! – и все равно, что не знаешь и половины, давай заблудимся вместе, давай потеряемся вдвоем и найдемся лишь к вечеру. Они делают шаг прочь в сторону от их места, оно людно, оно захламлено чужими запахами, они ему не нужны. Узкая тропинка ведет их, петляя, с Койотом всегда в дороге, всегда в движении, никакого покоя не видать Кикиморе, он тянет, не замечая, как рвется вперед, как торопится, она одергивает, тянет на себя и просит не бежать, еще одна их игра, еще один их милый ритуал. Ну куда ты опять торопишься, глупый мой? Слыша это всегда улыбается, всегда становится ближе и не бежит, под это трогающее истерзанное сердце тепло. Его пробивает словно молнией, когда в очередной раз она одергивает его, когда он поворачивает голову и смотрит на нее, идущую так близко, светящуюся счастьем, дарящей ему это счастье. Ему больше ничерта и не надо. – Кики, я…Я кажется всю свою жизнь тут стремился к этому, просто вот так идти с тобою рядом. - и уже невозможно противиться себе, потому он разворачивается, уже тянет на себя ее сам, заставляя терять равновесие, подхватывая, обняв за талию, пока Кики успевает спасти подаренный им букет, убрав руку в сторону. Невозможно не возжелать прикосновений к ее губам и он целует, нежно, глубоко, просто его прикосновения в любви всегда неуклюжи, всегда так мило глупы, просто ляпнуть, а после сорваться на ласковые касания губ, сжимая пальцами ее чертову одежду так, словно это последний раз. Никогда не последний больше, будут еще и еще, но как он смеет не вложить всего себя в очередной поцелуй, ведь уже и нет никого вокруг, лишь деревья, что шелестели листвой, да трава. Никаких свидетелей его несдержанности, никаких глаз, что вновь увидят ее радостную, отвечающую, лишь бы не смять букет, увлекаясь.

Отредактировано Coyote (07.09.2025 22:54:28)

- Как же хорошо ты меня знаешь. Ничего то от тебя не скрыть, ну как же так, разве не должно быть в Койоте хоть немного тайны? - и смеется, ведь правда любит, когда она дразнит его, прогоняя покой прочь от них, приманивая то приятное беспокойство, сулящее им наслаждение, пока он не выбьется из сил или она не упорхнет прочь, обещая продолжить вечером, ночью, после работы и дел, храня на себе очередной его след, зубы, синяки, он так щедр на улики, как и она на царапины, что слой за слоем ложились поверх старых ран, но картину прошлого не замазать новым полотном, но можно подправить узоры боли, начертив линии взаимного наслаждения, доверия, любви. - Все просто, душа моя, иных взглядов твоя красота просто недостойна

Страх он чувствует, ее страх, всегда чувствовал, раньше щемило где-то в груди, раньше едва сдерживал влажный порыв, когда на ровном месте становились мокрыми глаза, тогда, годы и годы назад, уколы ее страха он считал тем немногим, что выбьет из колеи, заставит грустить, понурив взгляд, потерять все слова, что хотел говорить, просто скулить в стороне, поджав эфемерный хвост, выть на большую луну, петь ей эти песни о боли, об отчаянии, о личном оскорблении, что наносил ему ее страх, он владел, командовал, повелевал, вытесняя Койота прочь, пока он не вытеснял снова, даруя глупые улыбки, трогающие ее лицо, слыша смех, чарующую истому, прежде чем страх ее возвращался, заставляя завернуться в одеяло, встать, пуститься в свое маленькое бегство по комнатам, делая вид, что все в порядке, что нужно курить, а лишь потом возвращаться с вытесненным духом Койота прочь, свежей от воды, в полотенце или липнувшей к телу его длинной футболке, чертов страх, определивших их отношения на годы. Сейчас, словно бы исчезнув, он напоминал о себе приторностью, ударившим в нос, готовый вот-вот взять бразды правления, Люцифер, укравший Беатриче тоже действовал хитро и аккуратно, как ее страх, что даже его заставлял дышать чаще. Враг, от которого не избавиться, но сейчас Койот готов был принять его, унять это глупое чувство. Нельзя так быстро избавиться от того, что гложет ее годами, он пытался, в ругани, в ласке, в свободе, в необходимости, но всегда били одни и те же грабли его по лбу, снова и снова, он вставал на них, не зная, что сломается раньше, лоб или древко страхов, но искренне надеялся на то, что продержится секундой дольше, чтобы разбить, сломать, разорвать и освободить ее. Но сейчас, уже почти две недели, он действовал не в одиночестве, ведь по левую сторону стояла та единственная, сжимала ромашки, ждала, говорила, смеялась. И ей словно наплевать на страх, наплевать на все, кроме него, кроме их уже совсем не хрупкого счастья.

Он фырчит, когда она откидывает волосы, нашкодивший мелкий юнец, ведь отчетливо виден след укуса, отчетливо проступает на бледной коже темный след от засоса, ему стыдно и радостно одновременно, укол гордости, его следы она несла с почетом, едва ли прятала, лишь убирая, оставляя едва заметный миру край, не увидеть, если просто смотришь, заметишь если разглядываешь. Ее нашкодивший мальчишка дурил, бесился и придурялся, выпуская на волю то, что держал в клетках внутри себя, то дикое настоящее, животные повадки не скрыть, вырядив в кожу, заменив лапы руками и ногами, а морду головой. Но от этого становится стыдно, от любого укуса, излишне несдержанного, когда язык и губы чувствуют ее кровь, от любого касания, что превратится в крепкую хватку рук, стыдно, маленькие ножички стыда кололи и резали. Он тянет руку к шее, убирает ее волосы сильнее, проводит подушечками пальцев, слишком нежно там, где рвал клыками раньше, когда-нибудь он научится, когда-нибудь он обязательно справится дольше, чтобы не ранить, не причинить боль, как бы она не оправдывала его после. Палец ведет по неровному следу у самого плеча, тронув синяк выше на шее, выпускной всегда чертовски сложно. 
- Прости за это, когда-нибудь я и правда научусь сдерживаться... - склониться, чтобы коснуться губами, с осторожностью, от прикосновения губ зависит все, неровность, что заживет не оставив и следа позже, сейчас ощущается болезненно, виной, но она исчезнет быстро, вспышка еще одной черты настоящего его, за каждую ее рану, даже страстную, он винил себя бесконечно, но прятал за простотой, за беззаботностью, за чем угодно.

- Охранник-психопат? Я твой Цербер, знаешь ли, храню и оберегаю! Хочешь порычу? - и рычит для вида, так мило наверное для нее, так глупо наверное для кого угодно, когда рычишь, обнимаешь, будто восприняв шутку про убегу серьезнее, чем хочется, заключая в объятия, чтобы оставалась рядом, она смеется, он борется с наплывом воспоминаний о бесконечной беготне, оставаясь живым и ласковым даже в собственном беспокойстве. Но оно чувствуется в заминках, в этих неуловимых неловких миллисекундах, в которых хочется тянуть руки, пытаться ухватить за плечо, за руку, с очередным застрявшим в глотке останься, не уходи, это больно и невыносимо. Прочь гонит эту дурь, выпуская, она не убегала, их ждет прогулка, прочь от мыслей, от людей, от всего. В сопровождении страха, скребущего стену где-то далеко в голове. Ее дикий воин стерпит, выдержит, убив врага внешнего, борясь с тем, что внутри и непобедим. Страха не было две недели, точнее одиннадцать дней и больше двенадцати часов. Его не было, но он был здесь всегда, ждал, таился. Прогнать могут лишь холодные пальцы, что держат, тянут к себе, когда спешишь, теряясь во всем, кроме нее. Всегда спешит, всегда нужно догонять, всегда бежит за Кикиморой, глотая пыль, привычка, вытравить которую было сложно.  Он мчался за призраком, ведь Кикимора шла позади, подзывала к себе, уже не убегала, смотря в спину устремляющуюся вперед. Фантом вцепился сильно, не желая уступать реальности, он привык к игре. Но Койот выбирает настоящую, поймав в руки, целуя, готовый снова лить слезы, теперь точно, теперь правда не денется. Вот она, спасает букет, вытягивая руку в сторону. Такая милая и смешная.

- Упс? - все, чем он может оправдаться за эти пять минут без нее, в которые волочил, тянул, а теперь шептал в губы одну единственную краткость, упс, просто так вышло, просто пять минут это в ином потоке времени тысячелетия, просто за пять минут радиация обратит в ничто вместе с защитным костюмом. Пять минут, в которые он мог натворить кучу всего. Пять минут, прежде чем она снова в его руках. Пять минут в тихое прочь от других. Пять минут между ярусами девяти грехов, пять минут, чтобы Данте спас Беатриче. - Мы и не ограничиваем, ведь хорошее уже тут, вот она, ты, такая хорошая, делаешь такие вот непривычные поцелуи, я же краснеть начну - оправдывает смущение, ведь это он был должен трогать губами ее ладонь, но не противился, лишь после на краткий миг накрыв щеку, пальцем проведя по губам, он вновь захочет стать с ней исследователем этого крохотного неизведанного клочка земли.
- Ты иди спереди, я... я не испугаюсь идти немного позади, буду догонять... - снова нужно побеждать врага, снова губить то, что сводило с ума, но так было нужно, чтобы ступать рядом, ступать вместе. Ветер трепал ее волосы, ласкал лицо, она, с заминкой, кивает, его очередное признание - гром и молнии Тора, что стремился объявить о своем пришествии. Она идет, он выжидает удар сердца, выжидает два шага и догоняет снова, не выпустив руки, догоняя, оставался с ней вместе и уже не тянул вперед, а действительно шел близко, рядом, спокойный, повержен очередной враг, искренность победила, стоило лишь произнести, чего до сих пор опасался.

Тропа ведет их дальше, в глубь, туда, где больше деревьев, больше крон, заслоняющих солнце, сильнее запах дикой природы, заглушившей звуки города и дорог вокруг и внутри, не шумели эти вены, не напоминали о себе люди и не люди, по этим венам блуждающие. И даже тут их ждала лавка. Потертая, старая, она пахла древностью, историями, несла память тысячи тысяч рук. Его привлекает и они останавливаются. - Присядешь? Устала же за день, что бы не говорила, сколько уже ходила сегодня. - и он внезапно настойчив, внезапно требователен. Она под напором его уступает, не противиться, ведь и не зачем, просто просьба, садится, а он...Он встает перед ней, гладит по волосам, прежде чем опускается на колено, смотрит теперь снизу в ее удивленные глаза. Трогает бедра через юбку, не лезет в разрезы, как бы не хотелось. - Я просто хочу, чтобы ты как следует расслабилась и отдохнула, хорошо? - скользнули руки вниз, с двух ее ног по одной лишь правой, он тянет шнуровку, развязывает ее обувь, стягивает, смотрит хитро, поставив обувь рядом. Пальцы берут ногу нежно, заботливо, пальцы рук мнут нежные подушечки, чувствуя кожей приятную шероховатость чулка, возможно смутив, конечно вызвав взрыв красного на щеках. Ему плевать, они ушли далеко, тут никого. Так почему он не может сделать своей женщине приятно, проминая осторожно пальчик за пальчиком, пускаясь дальше, плавным движением перебираясь на стопу, медленно, бесконечными кругами, к пятке, чтобы сбросить напряжение с ее ног, просто потому что любит, потому что радовать должен не только букет, а что-то еще. Но он не придумал ничего раньше, зато придумал сейчас.

Отредактировано Coyote (09.09.2025 19:40:06)

Но он извиняется, не словом больше, неумолимо касаясь нежной измученной им самим кожи, этого клейма принадлежности одному единственному, этих кричащих всем вокруг следов, в ее жизни есть мужчина. Губы ползают, трогают, оставляя слабый влажный след, он сотрется с дуновением ветра, исчезнет, когда одежда снова коснется, пройдет по телу, скрывая лишнее, но не сейчас. Сейчас лишь жар, что срывался с кончика носа, обжигающий, топящий эти ее ледяные горные вершины, щекочущий. И ей нравится, он ощущает, как дрожит ее тело, легко, едва заметно, но сильнее и горячее с каждым новым этим касанием, слушает этот шепот, что сковывал легкие, мешая дышать как следует. Как легко она менялась в его руках, став королевой льда для всего мира, в его руках превращалась в смущенную девчонку, топившую собственный лед. И он смеется, замирая на очередной алеющей темными цветами точке. Смеется, услышав от нее такие знакомые речи. Сколько раз он говорил ей, чтобы она смирилась с собой, сколько раз просил не отвергать саму себя, свой естественный лик, но она выбирала рябь, выбирала плутать в бесконечности украденных лиц, характеров, его актриса, такая ловкая в играх, боялась жить по настоящему, боялась принять себя, а сейчас будто просила от него почти того же, заглядывая в его кажется пьяные глаза, ее вина в этом, он вновь опьянен ею.
- Знакомые слова, милая. Даже не помню, сколько раз я говорил тебе тоже самое, мы ловко поменялись местами - но он себя примет быстро, пленный, спровоцированный взглядом, подарит ей еще щепотку томительной боли, когда склонится снова, когда коснется губами губ, когда клыки надавят, но не до крови, лишь способ сказать, я принимаю, я дикий и необузданный зверь, что покорился твоим рукам, но в твоих же руках потеряется в собственной одержимости. - Я буду таким, каким ты захочешь меня видеть. Потому что я так решил, никто кроме тебя не сможет забрать у меня ни частичку того, что здесь - взять ее свободную от цветов руку, заставив положить ладонь на его грудь, ощути жар через одежду, его дикость здесь, под темнотой кожи, под силой мышц, она горит, бьется навстречу быстрыми толчками, все сумасшествие, все безумие, что брошено в одну точку, стремится на встречу той единственной, что всегда была рядом, что всегда смотрела из далека, но заняла так много места в голове и душе. Он видел ее теряя сознание, видел подыхая, просыпаясь, слышал в моменты тоски или радости, всегда, всю его жизнь она была рядом, сначала боясь, прячась и вжимаясь в стены, в попытке избежать его рук, потом бежала на встречу, в объятия, стараясь быть ближе, доверившись, а потом...
Потом ее ад обрушился на них, выбивая воздух, скосив его взмахом косы, Жнец же так любил собирать чужие души, да только вот его была вечной. Вырвавшись из холодных объятий смерти, он стремился к ней, чтобы найти покой в обретенном тепле, а врезался в воздвигнутый наспех ледяной замок, разбиваясь заново, чертя кровавые следы, пачкая стены ее обороны, в попытке проникнуть, протиснуться, словно сладостный яд. Гонка поглотила, стала смыслом погоня, пока она не исчезла, возвысив погоню на иной уровень, начеркав чернилами пару каракуль, сложившихся в слова. Ее почерк был так красив, что он не скомкал, не растоптал, найдя место на стене, рядом с кучей фотографий. - Нет, Кикимора, ты совершенна, а я...Я просто напоминание о том, сколько миль нам пришлось пройти, прежде чем покончить с дурью. - и шепчет он ласково, он истерзанная шрамами карта их больных приключений, намалеванная неумело, лишенное какой-либо симметрии. Но гонка больше не имела смысла, погоня осталась там, за закрытой дверью их другой жизни, так и не став их жестоким божеством. Ведь ее смех божество куда приятнее.

Он настоящий, он перечеркивает все, словно ребенок, что по белым обоям шлепает испачканными красками ладонями. Он звонок, он счастливый, он вызван им, его глупостью, ее умилением. Поцелуй в нос, такая невинность, такое признание в любви на языке жестов, на языке действий. И слова, ее голос, он овладел им еще в тот момент, когда в ноги врезалось колесо, когда перелетев через руль, она влетела в его спину и стала первой, кто заставил его упасть. Уже тогда он не мог противостоять, уже тогда нечем было крыть этот ее взгляд. Такая дикая тогда, шальная, сейчас была иной, тогда он полюбил испуганную дикарку, не знающую о мире ничего, кроме боли, сейчас он любил зрелую женщину, что опробовала многое и поняла, что все пустое. - Никогда не отпущу, никто и ни за что не заставит - и в нежности тона была та железная уверенность, он исполнит слово, потому что делал так всегда, потому что был чертовски в себе уверен.

Невозможно устоять, чтобы не выдержать паузы, не скользнуть взглядом по спине, по проступающим через юбку ягодицам, ее походка что-то для него чарующее, пара шагов, чтобы влюбиться еще больше, как такое вообще было возможно. И он знает, она чувствует эту его жадность, что словно жгла ткань там, где касалась ее. Он помнил, прекрасно помнил, что скрывалось под, каждую деталь, каждую ямочку, отлично рисовало его воображение, прежде чем сделать для себя невозможное. Он отгоняет этот соблазнительный облик, прячет, чтобы сделать рывок, поравняться с ней, побеждая одно из своих чудовищ, может навсегда, может на краткий миг, он не знал до конца, но победит снова и снова, если нужно. Но все потом, ведь очередной его сюрприз вновь требует действий и цену из смущения на ее щеках, заиграв румянами. Прежде чем Койот лишит ее возможности говорить, пав перед ней так медленно, ладони по ногам, столько мыслей в голове, столько желаний. Но пальцы все ниже, а его улыбка все шире, ведь так прекрасна она, растерявшаяся по его вине.

- Сошел, еще тогда, когда ты в меня врезалась на ходу, звоня своими звонками, сама же знаешь - шепчет хитро, пока ее обувь не оказывается просто рядом, просто гонит усталость прочь по чужое неровное дыхание, интересно, что она подумала, но прекрасно знает, что он способен был сделать все, что она нафантазирует, выдав себя еще большим румянцем на коже. Но она не противится, не прячется, не одергивает свою стройную ножку, отдаваясь прикосновениям его пальцам. Они ползут так медленно, проминая каждую линию, не оставляя ни сантиметра без внимания. Через проступающие косточки, он давит уже сверху, на подъем ступни, ползет выше и выше, то поднимая глаза, то опуская обратно. Ее лицо было прекрасно, прекрасней всего, что он когда-либо видел, самое любимое его выражение.

- Ты не права...Ты достойна всего самого лучшего, да вот только... - и руки его уже на ее голени, он разминает уставшие за день мышцы, нежными поглаживаниями и давлением пальцев, придвинувшись еще ближе. - Достался тебе всего-лишь я - и он, остается собой, как она и хотела, как она и просила. Потому наклоняется, потому губами опережает собственные руки, целуя обтянутое черным колено, когда теряется, гуляя поцелуями вверх и вниз, когда касается бедра с открытой части, проступившей в разрезе, прежде чем спустится ниже, к голени, не заметив, как ладони замерли на бедре, как дрожит он сам, не делая этот шаг во всепоглощающий жар. Плевать на тех, кто может пройти мимо, когда даже чулок мешая поцелуям, мешая коснуться кожи, лишь сильнее дразнит, плевать на всех, когда позволяешь себе ползти губами выше, через кружевной рисунок на давящей резинке, оголив ладонью сильнее разрез этой юбки, когда наконец-то позволяет коснуться белоснежности открывшегося лоскутка, почти стонет, почти рычит, отступая от этого последнего шага, лишь пряча лицо в ее ногах, прижимаясь лбом к ткани юбки. - Нет, я все-таки лжец, я никогда не смогу сдерживаться - шепчет, находя в себе силы, завершить часть сюрприза, когда удерживая ладонями ее ножку за стопу, он вновь губами вел вниз, этой дорожкой поцелуев, пока не оказался внизу, на изгибе стопы, отрываясь лишь тогда. Дома он сделал бы больше, Койот никогда не отличался стеснением и не станет просить прощения за вольность. Поднимает голову, глаза его пьяны и этот взгляд гнать прочь не хочется. Его руки дрожат, когда он наконец-то позволяет себе отпустить, лишь для того, чтобы пленить другую. Шнуровка поддается сложнее, но поддается, поддается и обувь. Она не мешает ему повторить, не мешает сойти с ума заново, забыв о возможности быть увиденными или просто не в силах противиться нежным уверенным рукам, жадным горячим губам. Койот ловко меняет усталость на иное напряжение, расслабленность в мышцах платит за все жаром в теле. Поднимает глаза, просто стоит на колене, просто держит свои руки на виду, на ее коленях, смотрит довольный, немого лукаво.

- Только не спеши надевать - он почти урчит эти слова, почти мурлычет, поглаживая словно бы безобидно ее ноги, словно и не сделал ничего, не дразнил на грани дозволенного, прощупав губами каждый затемненный сантиметр ее ног, но не пересекая черты, не прячась под подолом, заставив бедра разъехаться в стороны. Он почти приличен, потому оставшись внизу, лишь опускает голову, прижимаясь щекой и закрывает глаза. Ей достался всего-лишь он, несовершенный уже давно, лишенный чистоты, обласканный остротой лезвий, холодом пуль, столкновениями с чужими руками, с капотом автомобиля или ударом открывшейся на скорости двери по спине. С украденным ею велосипедом. В той бесконечности вариантов достойности выбора, в тех лучших из лучших, ей достался такой вот он...

Отредактировано Coyote (12.09.2025 18:33:05)