— Я почти уверен, что нам не понравится,.. — заверил Вуди, — но это грандиозное-одиозное социальное явление, которое ни разу и не обязано нравиться. Я хочу побывать среди тех, кто их текста, как молитву перед завтраком читает;.. — однако был воодушевлен своей идеей, — проникнуться тем, что пытаются сказать Творцы,.. — и позвал единственного, кто подкидывался на любые авантюры, стреляющие в голове Избы.
— Это же буквально путешествие в чужую реальность, самый, что ни на есть выход из зоны комфорта, и это тоже Творчество, это вот такая вот сторона жизни! Это же очень интересно.
***
  — Это абсурд! — захлебываясь слезами смеха, он сел обратно за барную стойку и прикрыл лицо ладонями-лодочкой, продолжая в них ржать.
— Это же пиздец как абсурдно, ВСЁ происходящее вообще, что они творят, — изнеженное четкими установками и границами существо, весело истерило в тематической для того обстановке.
— Надеюсь мы останемся друзьями, — отшучивается от Тейлора, не скрывая самобытного удовольствия от мероприятия и обращается к бармену:
— Еще одно пиво, пожалуйста, — погружаться в атмосферу стоило полностью.
— Какое «на бис», я больше не вывезу, посидим здесь, — протирая мокрый лоб, Изба оборачивается сначала к залу, потом обратно к стойке, зацепившись взглядами с барменом, который начинал казаться чем-то чужеродным этому миру.
«Музыка» вновь сотрясла пространство, продолжая гранд-финал. В спокойном положении, Вуди прочувствовал, как устал и начал расслабляться, угощаясь дешевым полувыдохшимся пивом — красота.
Особенно громкие крики не смутили — самый сильный звучал, кажется, когда та девушка всё-таки «сняла». Зато состояние бармена начинало немного напрягать. Обычно, так выглядят люди, на каком-то пиковом и малоконтролируемом состоянии.
Благо, сам объект изучения смотрел не на Избу, а куда-то рядом.
«Может ему плохо?»
— Тейлор, — он поворачивает голову к другу, пытаясь разговаривать на той громкости, чтоб его слышал собеседник, но не бармен, — тебе не кажется, что тот... — искра недоумения проскальзывает в глазах, когда модельер как-то совершенно невпопад реагирует на его фразу, после чего раздаётся оглушительный хлопок прямо под ухом, из-за чего музыка сливается в один монотонный ультразвук.
В спину бьёт мелкими ошмётками чего-то разбившегося.
«Что за херня?»
Реакции хватает развернуться, захватывая в обзор огнестрел в руках бармена.
И в миг, когда мозг только начинал складывать картину, в поле зрения ворвался прилетевший со сцены сабвуфер.
«Чего блять?» — надо было что-то делать с двумя потенциально смертельными ситуациями, образовавшимися, пока Избушка «к лесу задом» поворачивался.
И пока он судорожно разжигал спичку-решение, вскакивая с места — гравитация всё быстро решила за него.
Ломкая боль разорвала тело, опрокидывая на грязный пол.
Слух вернулся довольно быстро, потому что Вудвард начал отчётливо слышать свой рваный, полный ужаса, затяжной крик. Гул в ушах смешался с собственным воплем, превращая всё вокруг в вязкое, неразличимое месиво. Избушка даже не заметил, как боль в ноге, будто перестала существовать.

Отредактировано Woodward (29.08.2025 10:53:10)

Работа, как известно, облагораживает. Или, по крайней мере, оплачивает счета, что в современном мире куда более ценное качество. Эвелин стояла, прислонившись к колонне, отделанной фальшивым мрамором, и созерцала заказанный ей букет с тем же выражением, с каким энтомолог смотрит на особо отвратительного таракана. Огромная корзина, доверху набитая черными розами, чьи шипы были заточены до игольной остроты. Идеальный подарок для группы, чье творчество звучало так, словно кто-то пытался изнасиловать бетономешалку при помощи бензопилы. За кулисы ее, разумеется, не пустили. «Ждите в зале, мисс», — буркнул охранник, чья шея была толще ее талии. И вот она ждала, вдыхая симфонию ароматов из пота, дешёвого пива и отчаяния. Волшебно.

Музыка была пыткой. Коллективная лоботомия звуком, за которую эти приматы еще и платили деньги. Эвелин отстраненно наблюдала за толпой, за этим бурлящим человеческим супом, где отдельные ингредиенты уже невозможно было различить. Они выли, толкались, воздевали руки к сцене, словно в языческом ритуале поклонения божеству шума. На мгновение она позволила себе задуматься, сколько желаний прямо сейчас рождается в этих перевозбужденных головах. «Хочу быть как он». «Хочу, чтобы она меня заметила». «Хочу еще пива». Мелко, предсказуемо, скучно. Ее дар заслуживал трагедий поизящнее. Легкий толчок между лопаток вывел ее из задумчивости — очередной гомункул, потерявший равновесие на липком от пролитых напитков полу, использовал ее как опору. Эвелин даже не обернулась. Не стоило портить себе настроение, разглядывая то, что через пару десятков лет все равно превратится в удобрение.

Концерт закончился так же внезапно, как и начался — оборванным аккордом и воплем обратной связи. Софиты погасли, погрузив зал в густую, почти осязаемую темноту, нарушаемую лишь тусклыми огоньками смартфонов. Наступила та самая секунда оглушительной тишины, когда толпа коллективно осознает, что праздник окончен и впереди лишь похмелье и пустой кошелек. И в эту самую секунду со стороны сцены раздался тихий, почти нежный свист.

Низкочастотная эпитафия. Стокилограммовый ящик, бывший частью звуковой системы, лениво чертил в полумраке дугу, направляясь в сторону бара. Эвелин проводила его полет взглядом с холодным любопытством. Это было почти красиво в своей брутальной бессмысленности. Не магия, нет. Чистая, незамутненная физика и, вероятно, чья-то преступная халатность. Почти одновременно с этим где-то в центре зала раздался визг, переходящий в ультразвук, а затем — звук лопнувшей трубы. Гидравлическая истерика, окатившая всех вокруг водой с каким-то металлическим привкусом. А потом бахнул дробовик. Короткий, сухой хлопок, который заставил даже басы покойного сабвуфера показаться колыбельной. Воздух наполнился запахом пороха.

Вот теперь вечер перестал быть томным.

Хаос расцвел, как ядовитый цветок. Крики, вой пожарной сирены, паника. Люди, еще минуту назад бывшие единым организмом, превратились в стадо, обезумевшее от страха. Они топтали друг друга на пути к выходу, их лица были искаженными и уродливыми в прерывистом свете мобильных фонариков. Эвелин ощутила укол раздражения. Этот фарс был грубым, лишенным всякого изящества. Словно плохой спектакль, поставленный бездарным режиссером. Она узнала этот почерк — Первый Крик всегда был лишен вкуса.

Она отлепилась от колонны. Ее движения были плавными и точными, контрастируя с судорожными рывками толпы. Она не проталкивалась — она текла сквозь панику, как ртуть. Ее взгляд скользнул по развороченной барной стойке, по телу, лежащему на полу, по человеку с раздробленной ногой, который кричал так, словно пытался вывернуть себя наизнанку. Ни капли сочувствия. Лишь холодная, отстраненная мысль, что в счет за цветы придется включить надбавку за доставку в экстремальных условиях. В конце концов, хороший сервис должен стоить дорого. Особенно, если он сопряжен с риском испачкать туфли в чужой глупости.

Двигаться против шерсти паникующей толпы — это примерно как пытаться чесать кота вилкой: технически возможно, но результат сомнителен и, в сущности, весьма неблагодарен. Эвелин, впрочем, обладала двумя качествами, необходимыми для подобных предприятий, — изяществом и хроническим отсутствием веры в человечество. Причём в избыточных дозах.

Каждый локоть, оставляющий на её шёлке влажный автограф, она воспринимала как личное заявление о войне. План же у неё был изящен в своей простоте: пока эти приматы в вечерних платьях и дешёвых галстуках пытаются протиснуться в единственную дверь, она найдёт служебный выход. У любого заведения есть чёрный ход. Для мусора, для отчаявшихся басистов и для тех, кто слишком умен, чтобы составлять компанию первым двум.

Она почти добралась до заветного коридора, когда потолок вдруг решил издать звук, напоминающий смертный хрип кита, которому внезапно наступили на горло. Из-за того, что китов в помещении не водилось (к счастью для пожарной инспекции), оставался один вывод: металлические фермы наверху перестали делать вид, что они ещё держатся.

Штукатурка посыпалась сверху, словно перхоть капризного божества, а прожекторы и колонки обрушились вниз, как гроздья механического винограда, выращенного инженерами с дипломами купленными в переходе. Это было не страшно. Это было безвкусно. Кто вообще подписывал акт приёмки этого места? Какой подрядчик решил, что анкерные болты — это необязательный элемент конструкции?

Металл рухнул в толпу с влажным, возмутительно неприятным звуком, превращая танцпол в братскую могилу, а крики приобрели такую оперную высоту, что Верди где-то в раю наверняка зааплодировал.

План «Б», стало быть. Служебный выход, вероятно, уже завален. Значит, остаётся план «В» — «Вместе со всеми». От одной этой мысли Эвелин ощутила желание умереть сразу и на месте — но исключительно от стыда.

Она развернулась и позволила толпе подхватить её. В то время как остальные работали локтями и паховыми костями, Эвелин двигалась сквозь поток с грацией змеи, которая ходила в балетную школу. Дверь уже была близко, табличка «Выход» светилась аварийным оптимизмом. Но люди впереди падали, их тянули вниз другие — всё это напоминало распродажу в модном бутике на закате капитализма: уцелеть мог лишь тот, кто был готов укусить соседа за горло.

И тут она почувствовала его. Не глазами, не ушами, а тем особым чутьём, которое у некоторых зовётся шестым чувством, а у неё — врождённой подозрительностью. Маленький, педантичный, дотошный укол злобы. Не хаос. Саботаж. Точный, методичный и мелочный. Гном. Конечно. Великие катастрофы всегда устраивают именно мелкие люди. Большие слишком заняты.

Потолок над выходом треснул, улыбаясь ядовитой ухмылкой. И тут всё стало ясно: даже если Эвелин могла бы бежать быстрее света, то бетон был бы всё равно быстрее. Математика, как известно, бессердечная сука.

В последние секунды своей жизни она не испытала ни сожаления, ни ужаса. Только одну-единственную мысль, сверкающе-чистую, как осколок хрусталя:

Я обещала ему вернуться. К полуночи.

А потом — тишина. Не кинематографическая, с медленным затемнением и проникновенной скрипкой, а самая банальная, строительная. Тишина в три с половиной тонны железобетона.

Из-под серых обломков, в которых смешались десятки человеческих судеб, торчала лишь одна изящная кисть в шёлковой перчатке. На пальце тускло блестело кольцо.

эпично отметилась